Текст книги "Жизнь и борьба Белостокского гетто. Записки участника Сопротивления"

3. Желтые звезды

Потянулись тяжелые, полные безысходности дни и ночи. Семья наша не могла прийти в себя после смерти Павла. Погиб в расцвете лет – ему еще и тридцати не было – талантливый, подающий большие надежды человек. Особенно тяжко было маме и Басе, они места себе не находили.

На нашу улицу немцы пока заходили редко. Застрелили сына мельника – он был давно помешан и временами шумел на улице. Мамины запасы продовольствия – их оказалось мало – кончались. У соседей также было трудно с продуктами. Надо было выйти в город, что-то достать. Я вызвался пойти. Решили, что надо попытаться пройти к дяде Цалелю на улицу Юровецкую.

Надежда была на то, что он и его сыновья более практичны, чем наша семья, и, может быть, что-то запасли и добыли. Удобно было то, что к дяде Цалелю можно было пробраться, минуя центральные улицы.

Встал вопрос о том, пришивать ли желтые звезды – к тому времени уже появился приказ (в июле 1941 года) всем евреям носить на спине с правой стороны и на груди с левой стороны желтую шестиконечную звезду Давида. Это было унизительно. Я решил, что звезды возьму с собой в кармане, а если надо будет, приколю их булавками.

По окраинным улицам и переулкам благополучно добрался до дяди Цалеля. У них царила такая же тяжелая обстановка. Продукты там уже кончились. Единственное, чем они могли поделиться со мной, так это двумя селедками. Я их взял, завернул в газету и, поблагодарив, попрощался с ними. У дяди Цалеля мне настоятельно посоветовали прикрепить к пиджаку желтые звезды. Я нехотя послушался, но выполнил их совет наполовину – приколол звезду только сзади. Благополучно преодолев почти весь обратный путь, я уже было повернул на нашу улицу. Но тут из казармы, находящейся на углу Артиллерийской улицы, раздались крики, смех, свист. Не поворачивались, краем глаза я увидел, что на подоконниках разбитых окон сидели молодые немецкие солдаты. Они подзывали меня. Я понял, что они заметили желтую звезду на моей спине, когда я начал сворачивать на нашу Ботаническую улицу.

Сначала я пытался притвориться, что не понимаю, что эти крики относятся ко мне, и сделал еще несколько шагов по направлению к Ботанической. Но тогда они закричали громче и стали щелкать затворами винтовок, и я повернулся к ним. Довольные, они поманили меня руками, крича: «Komm, Jude!» Я стал приближаться и оглядел их. По всей длине казармы – около 150–200 метров – в окнах стояли или сидели солдаты, многие в шортах и без рубашек (стоял жаркий июльский день). Стекла были выбиты, и осколки, куски штукатурки, черепицы и мусор лежали толстым слоем на тротуаре. Настроение у немцев было прекрасное: дела на фронте шли хорошо, им дали возможность отдохнуть. Они загорали, шутили, смеялись, резвились, но грязь на тротуаре, по-видимому, портила общий вид. А тут появилась рабочая сила в лице паршивого еврея. Конечно же, надо его задействовать!

Они развернули мой сверток, похохотали, увидев селедки, и, не теряя хорошего настроения, приказали: «Убери мусор, да поживее!» По моей оценке, работы тут было на целую бригаду дворников. Спросил – в школе я изучал немецкий и хоть не без ошибок, но мог изъясняться, – чем убирать. Это вызвало приступ хохота: «Как – чем? Руками!»

Делать было нечего. Пиджак сбросил, нашел кусок стекла побольше и, пользуясь им как совком, стал убирать. Конечно, смотреть на это было забавно, и мои белокурые ровесники (большинству было, как мне показалось, 17–18 лет) искренне потешались. Через полчаса работы руки мои были изранены осколками стекла, кровь смешалась с грязью, и я попросил отпустить меня. Такой быстрый вариант их не устраивал, работы было еще много. Не переставая посмеиваться, они опять защелкали затворами. Я продолжил убирать мусор, невзирая на сплошные ранки на руках.

Через некоторое время я опять обратился с просьбой отпустить меня. По-видимому, зрелище надоело им, ближайший участок тротуара был более или менее очищен и я был великодушно отпущен. Правда, это вызвало небольшие споры. Вероятно, кое-кто из более ревностных поклонников фюрера и его расистских теорий предлагал прикончить ублюдка или по крайней мере заставить еще потрудиться, но большинство было настроено миролюбиво. Тем не менее, когда я надел пиджак и, взяв в руки сверток с селедками, пересекал улицу, некоторые опять защелкали затворами. Вероятно, трудно было отказать себе в этом небольшом удовольствии. Но я выдержал характер – не поворачиваясь, медленно пересек очень широкий, как мне показалось, перекресток и зашагал по Ботанической к дому. Так состоялось мое первое знакомство с «высшей расой».

Когда я вернулся домой, там уже беспокоились. Услышав о моих приключениях, решили по возможности не выходить. Но как, если продукты таяли? Тут на улицах стали появляться крестьянские подводы, и их владельцы предлагали жителям, в основном евреям, обмен: мы вам харчи, а вы нам вещи, мебель. За полмешка картофеля и меньше пуда муки мать отдала крестьянину буфет и что-то из одежды. Хотя мать считала, что это далеко не равноценная сделка, в данной обстановке это был большой успех.

Прошло еще некоторое время, и 26 июля 1941 года на стенах домов, на столбах был вывешен приказ немецкого коменданта города о создании еврейского гетто. Были указаны улицы, входящие в него, его границы. В течение пяти дней, к 1 августа всему еврейскому населению было приказано перебраться в гетто. За невыполнение – расстрел.

Гетто занимало примерно пятую часть общей площади Белостока. Всю территорию огородили высоким дощатым забором с колючей проволокой. Весь периметр забора постоянно охранялся немецкой полицией В двух местах, на улицах Юровецкой и Купеческой, были сооружены ворота с пропускными пунктами. Там постоянно находились немецкие полицейские, проверявшие у всех входящих и выходящих наличие аусвайса – удостоверения для работающих за пределами гетто. Вскоре немцы потребовали от старейшины еврейской общины раввина Розенмана создать юденрат (еврейский совет). В его компетенцию вошли различные вопросы самоуправления: организация работы больниц и похоронной службы; выпечка хлеба и его распределение по карточкам; снабжение населения ограниченным ассортиментом других продуктов – картофеля, изредка растительного масла; поддержание чистоты на улицах, уборка туалетов и вывозка нечистот.

Наряду с юденратом в самоуправлении принимала участие общественность гетто. Совместными усилиями были, например, организованы две больницы, поликлиника на улице Ружанской, два детских дома и дом для престарелых.

На территории гетто оказался ряд мастерских, текстильных и других фабрик. Организация их работы, обеспечение рабочей силы также относились к функциям юденрата. Наконец, для поддержания «законности» внутри гетто юденрат по распоряжению немцев создал еврейскую «Службу порядка» (Ordnungsdienst), то есть вспомогательную полицию.

Главой юденрата стал инженер Эфраим Бараш[7]7
  Официально юденрат в Белостоке возглавил раввин Роземан, Эфраим Бараш был назначен его заместителем, но фактически руководил советом. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Его ближайшими помощниками были Б. Субботник (финансы), Я. Гольдберг (экономика) и И. Маркус (начальник полиции). Для содержания лиц, совершивших незначительные проступки, было отведено небольшое тюремное помещение, которое жителями гетто вскоре было названо – с изрядной долей язвительного юмора – «синг-сингом» (как знаменитая тюрьма в Нью-Йорке). В функции юденрата входил сбор различных контрибуций, время от времени налагаемых на гетто гитлеровцами.

Полного единства в юденрате не было. Известен, например, «бунт» Абрама Лимона, заведующего отделом рабочей силы юденрата, отказавшегося подготовить списки людей для депортации в трудовой лагерь в городе Пружаны. Лимон демонстративно ушел со своего поста, не выполнив распоряжения Бараша. Тем не менее около четырех тысяч жителей гетто в октябре-ноябре 1941 года были вывезены в Пружаны.

Юденрат сотрудничал с гитлеровскими властями, помогал им, хоть и вынужденно, проводить оккупационную политику по отношению к еврейскому населению и потому, бесспорно, заслуживает осуждения. Юденрат играл ту же роль, что и городские управы в оккупированных городах, населенных русскими, украинцами и белорусами. С одной существенной разницей: при окончательной ликвидации гетто члены юденрата были уничтожены вместе с остальным населением.

Гитлеровцы обложили гетто поборами, через юденрат выколачивали из населения ценности – деньги, золото, серебро (кольца и другие украшения, ложки и вилки и т. п.). В качестве меры давления применялся арест заложников, в том числе служащих юденрата. Под угрозой расстрела от 50 до 100 человек фашисты добивались скорейшей уплаты контрибуций. Разбойничьи «акции», разумеется, не ограничивались арестом заложников. После расстрела и сожжения в синагоге более трех тысяч мужчин 27 июня 1941 года в июле были устроены еще три облавы и массовые расстрелы. На пустыре Петраси за Белостоком расстреляли более пяти тысяч мужчин. В их числе оказались мои близкие друзья детства: Натан Рубин, Шмулик Табачинский и Абрам Гальтер.

Вина за эти зверства лежит на командовании гитлеровских войск, занявших Белосток и белостокский край, – фельдмаршале фон Баке, генералах Гудериане и Хоте. Судьбами Белостокского гетто, организацией его угнетения и эксплуатации занималась разветвленная иерархия гитлеровских чиновников из гестапо, СД (службы безопасности СС) и полиции, несущих ответственность за фашистский террор в Белостоке. Гражданской администрацией Белостокского округа, присоединенного к Германии, с августа 1941 года руководил по совместительству Эрик Кох (как известно, он занимал ряд других, гораздо более высоких постов). Белостокскую полицию и СД в гетто курировал шеф полиции и СД Восточной Пруссии Константин Канарис (брат адмирала Канариса, начальника абвера). Начальником СС и полиции Белостока был Фромм. Руководителями СД стали штурмбаннфюрер Вильгельм Альтенлох и его заместитель Вальдемар Махоль. Специальным отделом белостокского гестапо по еврейскому вопросу (группа IVБ) руководил Фриц Густав Фридль. Ему было тогда около 50 лет. В гетто его прозвали «бестией Фридлем». Один из его наиболее активных сотрудников – Рихард Дибус. Все гитлеровские чиновники – из полиции, гестапо, СД, СС, гражданской администрации, партийные бонзы, фабриканты, военные – паразитировали за счет гетто, грабили его, вывозили из него, что попадало им под руки. Местные и кенигсбергские чиновники часто привозили своих жен и других родных для отбора «трофеев» на месте. К. Канарис после каждого посещения Белостока вывозил из гетто целые вагоны ценных предметов. Его замок в Восточной Пруссии был набит картинами и коврами, роялями и мехами, другими ценностями, конфискованными в гетто. По свидетельствам очевидцев, он был так жаден, что не пренебрегал даже парой сапог! Так поступали и другие гитлеровцы, имевшие доступ к гетто.

При переселении в гетто сильно уплотняли семьи, живущие на его территории. На улице Ченстоховской жила сестра мамы, тетя Лиза, с мужем и сыном. Мы переехали в их квартиру. Она находилась на третьем этаже трехэтажного дома. Тетя Лиза, ее муж и сын разместились в первой комнате. Мои родители и я спали в проходной, а Бася с Мирой заняли маленькую последнюю комнатку. Вскоре нас уплотнили и в последнюю комнатку поселили женщину с взрослым сыном. Таким образом, в небольшой квартире оказалось уже десять человек. Нередко в такого размера квартирах жили по двадцать и более человек.

Перемены в жизни были столь крутые, что осознать их не получалось! Вчера мы были свободными людьми, а сегодня низведены до положения рабов. Я уже упомянул об обязательных желтых звездах. Кроме того, за пределами гетто евреи не имели права ходить по тротуарам, а только по мостовой, словно скот или лошади. Вне гетто евреи не имели права появляться без разрешения, двигаться обязаны были только в колонне рабочих или в сопровождении немца – представителя ведомства, в распоряжение которого были предоставлены рабочие. Вести колонны немцы часто передоверяли бригадиру, то есть старшему рабочему, назначенному ими. Все население гетто обязано было работать, внутри гетто или вне его. Без работы человек был обречен на голодную смерть. Отец заслуженно пользовался в городе авторитетом человека высоких нравственных принципов, бессребреника. Поэтому я не удивился, когда ему предложили заведовать пекарней. Отец, подумав, дал согласие. Став заведующим пекарни, он домой никогда не приносил лишнего грамма хлеба. Мы получали его по карточкам, как все. Мать, у которой здоровье всегда было слабым, еще больше сдала, особенно после гибели брата. Она осталась дома и вместе с тетей Лизой вела домашнее хозяйство, что в создавшихся условиях требовало немалого искусства. Мясо практически исчезло, на второе обычно были овощные котлеты (если удавалось достать овощи).

Для Баси смерть Павла была тяжелым ударом. Она решила пойти работать санитаркой в инфекционную больницу. Это было опасное занятие – в больнице было отделение для тифозных больных. Однако никакие уговоры не помогли. Иногда складывалось впечатление, что она ищет смерти. У Баси было удивительное сочетание деликатности и твердой решимости, о которой трудно было догадаться, глядя в ее голубые мечтательные глаза.

Итак, наступил новый тяжелый период. Надо было устроиться на работу. Где работала Мира, сестра Баси, я уже не помню, а мы с моим двоюродным братом Левой устроились работать за пределы гетто. Большинство жителей гетто работали внутри его. Так, например, по данным Бернарда Марка, в апреле 1943-го в самом гетто работало 14 250 человек, вне гетто – 2 700 человек[8]8
  Данных за 1941–1942 гг. у меня нет, но можно предположить, что они мало отличались от 1943 г.


[Закрыть]. На «арийской» стороне работать было опаснее. Еврейские рабочие за пределами гетто все время находились в «зоне повышенного риска». Они всецело зависели от прихоти гитлеровцев и их прихвостней. Это вызывало постоянное нервное напряжение. Однако работа на «арийской» стороне давала возможность что-то вынести из вещей и обменять у польского населения на продукты, а при случае стащить что-то у немцев. Шла борьба за выживание. В начале февраля 1943 года мне удалось незаметно сбросить с немецкой грузовой машины и спрятать небольшой ящик с сырками. Однако воспользоваться «трофеем» я не смог – на следующий день гетто было заблокировано, и началась февральская «акция»[9]9
  Февральская акция была третьей и последней перед окончательным уничтожением гетто массовой террористической акцией в Белостоке. Эшелонами было вывезено около 10 тысяч евреев (мужчин, женщин, стариков, детей). Все они были уничтожены в Треблинке, Майданеке и Освенциме. Около 800 человек были расстреляны в гетто.


[Закрыть].

Риск работы вне гетто подтверждался практически каждый день. Все зависело от тех немцев, в чьем подчинении оказывались еврейские рабочие. Если ты попадал к садисту, то издевательствам, а то и побоям не было конца. Бывали случаи, когда «свой» или чужой немец застреливал не понравившегося ему рабочего. Если счастье улыбалось и немец, мастер или другой начальник, вел себя нейтрально, а то и, изредка, доброжелательно, можно было принести что-то домой: связку дров, немного картофеля, моркови, а в случае удачи выменять какую-то вещь (свитер, блузку, шарф, часы и т. д.) на сало, масло, яйца, сахарин – сахара давно уже не было. Однако проносить продукты в гетто было крайне трудно и опасно.

Я уже упоминал, что забор вокруг гетто, обнесенный колючей проволокой, охранялся день и ночь. Немецкие полицейские из Schutzpolizei, стоявшие у ворот в гетто, тщательно обыскивали рабочих, возвращавшихся домой. Они рылись в сумках, рюкзаках, выбрасывая, уничтожая или конфискуя найденные продукты. Смельчаки иногда ухитрялись переносить яйца или масло в бидонах с молоком или в широких штанинах, перевязанных внизу шнурком. Если на вахте стоял садист, побоев было не миновать. Особой жесткостью отличались шарфюреры Стеблов и Визов. Стеблов, отпрыск белогвардейской семьи, избивал обыскиваемых тяжелой суковатой палкой, травил собаками. Обнаружив у рабочих растительное масло, Визов и Стеблов нередко развлекались тем, что заставляли свои жертвы выпивать это масло на месте. Бывали и случаи расстрелов за нелегальный пронос продуктов или товаров. Так, в конце 1941 года гитлеровцы расстреляли мужчину, Новика, за перенос свеч на продажу, и двух девушек, пытавшихся перевезти муку в гетто.

Временами гитлеровцы обнаруживали тайные подземные ходы через подвалы домов, часть которых находилась в гетто, а другая – за его пределами. Эти ходы использовались наиболее крупными контрабандистами, а позже – людьми Сопротивления.

Мои родственники, сыновья дяди Цалеля Хаим и Борух, работали электромонтерами на территории бывших казарм 14-го ДАК (дивизиона конной артиллерии) польской армии. Там было много развалин, их разбирали, немцы что-то строили, ремонтировали. Я попросил своих кузенов, и они взяли меня работать учеником монтера. Ежедневно, за исключением воскресенья, я стал выходить с колонной рабочих по утрам и к концу дня возвращаться. Помогал кузенам в проведении электропроводки, пробивал дыры в метровых стенах, иногда участвовал в разборе развалин или копал траншеи для канализации. Получали мы нищенскую зарплату, меняли какие-то шмотки на продукты, главным образом картофель. На обед мы его варили в котелках, и казалось, что ничего вкуснее горячей воды с редкими картофелинами со щепоткой соли не бывает…

Жизнь была тяжелая, люди были раздражительны, и через некоторое время между мною и кузенами стали вспыхивать размолвки. Им казалось, что я работаю недостаточно проворно, недостаточно ценю их «протекцию», и я стал работать самостоятельно.

Хорошо запомнился мне самый первый день работы. Когда колонна уже приближалась к казарме, я заметил, что перед одним домом рабочие стали снимать фуражки, у кого они были. Я спросил, в чем дело. Мне объяснили, что на втором этаже живет немецкий надзиратель – жестокий садист. Во время прохождения колонны он часто выходит на балкон и кричит, чтобы «еврейские свиньи» снимали перед ним шапки. Еще не полностью сломанное чувство достоинства восстало во мне против этого унижения. К тому же на балконе никого не было, и я фуражку не снял. У входа в казарму стоял часовой возле гитлеровского флага. Он зорко следил, чтобы все проходили с непокрытой головой. Если кто-то замешкался, он тут же бил нагайкой. Здесь пришлось подчиниться. Началась работа. Через час я услышал позади себя тяжелые шаги и не успел оглянуться, как получил удар кнутом. Дюжий немец со свирепым взглядом что-то прорычал и потащил меня в сторону. Указав на очень грязный сортир, он приказал очистить его в течение часа и пригрозил кнутом. Я принялся за работу. Потом рабочие сказали мне, что это тот мерзавец, о котором они меня предупреждали. По-видимому, он из-за занавески все-таки следил за колонной, заметил и запомнил меня, а потом разыскал.

На этой же работе гораздо позднее у меня была встреча с совершенно иным немцем. Это был солдат из части, направлявшийся на фронт (если не ошибаюсь, из дивизии «Великая Германия») и несколько дней расквартированной в этой казарме. Часть была моторизованная, немцы двигались в хорошо оборудованных грузовых машинах. Солдаты были отлично экипированы. Запомнились рюкзаки, обрамленные рыжеватым мехом, термосы. Видно было, что солдаты очень хорошо питались, в пайке у них был шоколад. Все это представляло разительный контраст с нашей отступавшей в июне 1941 года армией, не говоря уже о советских военнопленных, к которым я дальше еще вернусь.

Так вот, один из этих солдат подошел ко мне, когда никого поблизости не было, и стал беседовать со мною. Было тепло, я был без пиджака, то есть без желтых звезд, и он принял меня, вероятно, за поляка – они здесь также работали. После нескольких минут беседы солдат спросил, каким образом получилось, что довольно значительная площадь центральной части Белостока разрушена и сожжена. Ведь как будто в самом городе боев не было. Я немного замялся. Он добавил, что офицеры им сказали, что Красная армия уничтожила эту часть города перед отступлением, но он в этом сомневается. Я внимательно посмотрел на солдата – у него было открытое, располагающее лицо. Он, вероятно, понял мои сомнения и заверил меня, что я могу не опасаться, он никому не скажет. К тому же он через день-два уезжает на фронт. Я решил, что вряд ли он провокатор, и решил рискнуть, рассказал ему, что произошло 27 июня 1941 года, как была сожжена синагога с мужчинами и пожаром уничтожен большой район города, примыкающий к центру. Он поблагодарил за правдивую информацию, и мы расстались. Больше я его не видел.

Расскажу немного о советских военнопленных. В результате внезапного нападения и быстрого, хотя и с боями, продвижения гитлеровских полчищ вглубь советской территории в окружение попали сотни тысяч, вероятно, миллионы советских военнослужащих. Маршал Г. К. Жуков в своих воспоминаниях писал, что именно в районе Белостока образовался первый крупный котел, в котором оказались окружены советские армии. Вскоре по дорогам и городским улицам стали проходить длинные колонны советских военнопленных, многие из которых были ранены, оборванны, босы, голодны. Конвоиры не разрешали населению оказывать помощь несчастным. Были случаи расстрелов непокорных – как военнопленных, так и сердобольных людей из населения, в первую очередь женщин. Потом немцы обули военнопленных в тяжелые башмаки-сандалии. Стук деревянных колодок разносился задолго до появления самой колонны и еще долго не стихал после ее ухода.

На территории казарм работали не только евреи и отдельные поляки, но и советские военнопленные. На них тяжело было смотреть. Голодные, истощенные, в лохмотьях и деревянных башмаках, они скорее походили на призраков, чем на живых людей. Тысячи умирали от голода, запущенных ран. Фашисты издевались над живыми. Я сам видел, как немец-повар швырнул из кухни обглоданную кость. На нее бросились человек восемь-десять военнопленных. Конечно, произошла потасовка, голодные вырывали кость друг у друга. Повар, довольный, хохотал над «русскими свиньями». Хотя мои товарищи-рабочие и я сами были полуголодные, мы стали при возможности делиться с пленными. Улучив удобную минуту при расчистке развалин, рассказывали им о положении на фронте.

Когда я стал участником движения Сопротивления, мои контакты с военнопленными стали более систематическими. В оказании помощи советским военнопленным приняли участие немало подпольщиков гетто. Отличились в этой благородной акции и люди с богатым довоенным подпольным опытом: Лейб Мандельблит, Юзик Морголис, Хеля Мендельсон, Аделя Херц, – и молодые подпольщики: Толек Погорельский, Абрам Гершуни, Золя Дворский и другие. Несколько человек, в том числе Абрам Хавес и его друзья, чьих фамилий я не знаю, заплатили за помощь советским военнопленным своей жизнью.

Запомнилась мне беседа с одним уже немолодым военнопленным в подвале полуразрушенного здания, которое мы вместе с ним разбирали. Это, вероятно, было в начале 1942 года. Он говорил, что много крови будет пролито, большие страдания придется перенести, пока гитлеровцы не будут повержены. Он тогда уже предсказал, что после войны основным соперником СССР станут США. Как и все другие военнопленные, он не носил никаких знаков отличия, но по его эрудиции и спокойному достоинству я понял, что, скорее всего, это бывший командир и в любом случае умный, интеллигентный человек.

Осенью 1942 года мне довелось работать, опять-таки монтером, на санитарно-пересылочном пункте Front-Heimat, на котором немецкие солдаты, возвращавшиеся с фронта, проходили санитарную обработку, несколько дней отдыхали, а затем ехали в отпуск в Германию. Старшим надо мной был мастер, немец по имени Пауль. Он по-человечески относился к рабочим, в том числе и к евреям. Меня он иногда приглашал в «финский» домик, в котором жил, угощал завтраком, и мы вместе ели. Он рассказывал о том, как сам пострадал от гитлеровцев, как ненавидит их и развязанную ими войну. Своей человечностью и демократичностью Пауль резко выделялся из большинства немцев, с которыми приходилось общаться. Знакомство с ним убеждало, что Гитлеру не удалось вытравить человечность у всех немцев.

В санитарно-пересылочном пункте работало еще два австрийских антифашиста – унтер-офицер Вальтер и его друг, ефрейтор Бруно. Оба они хорошо относились к еврейским рабочим, хотя контуженный на фронте Вальтер иногда срывался и начинал кричать. Об антифашистских настроениях Вальтера и Бруно стало известно руководству подпольной организации гетто от Бубы Рубинштейн, убиравшей в домиках австрийцев. Буба и ее сестра Бланка получили задание получше узнать Вальтера и Бруно. Когда девушки убедились в искренности австрийцев, они заговорили о судьбе гетто и о том, что для оказания сопротивления фашистам необходимо оружие. Вальтер и Бруно согласились помочь – они имели доступ к оружейным мастерским – и через некоторое время доставили в условленное место возле менее охраняемого места у забора гетто небольшой мешок с оружием. Подпольщикам удалось переправить это оружие через забор. Этой дерзкой операцией, рискуя жизнью, Вальтер и Бруно доказали, что они антифашисты на деле. Хотя случаи такой активной и самоотверженной помощи со стороны немецких военнослужащих (в данном случае австрийцев) были чрезвычайно редкими и даже уникальными, они вселяли надежду.

Положение на фронте постоянно оставалось в центре внимания населения гетто. Все мысли, чувства, разговоры людей вращались вокруг этого вопроса. Те, кто разбирал хоть немного по-немецки, охотились за немецкими газетами, жадно вчитывались глазами в сводки верховного командования вермахта. Чтобы что-нибудь понять, надо было читать между строк. Все были подавлены, узнав поздней осенью 1941 года, что гитлеровцы дошли до Москвы. Как получилось, что немцы смогли за четыре месяца прорваться в центр России, зажать в блокаде Ленинград, рассматривать в бинокль Москву?! Это было непостижимо.

Наступил декабрь 1941-го. Москва продолжала держаться, а в немецких военных сводках замелькали фразы о «выравнивании» линии фронта. Вскоре стали распространяться известия, тайком услышанные из Москвы и Лондона, о поражении гитлеровцев под Москвой. Вздох облегчения пронесся по гетто. Луч надежды, еле тлевший в сознании тысяч ежедневно угнетаемых и терроризируемых людей, вновь разгорелся. Люди подумали: «Не такой уж он, Гитлер, непобедимый! Может быть, и на нашей улице будет еще праздник? Да, но доживем ли до этого?»