Текст книги "Закат над лагуной. Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой. Каприччио"

8

– Amore. Amore mio. Chi è il mio dolce e tenero lupacchiotto?[30]30
  Любимый мой. Кто мой сладкий и нежный волчонок?


[Закрыть]

Нежный, ребяческий голос Франчески тихо разбудил Казанову после глубокого сна. Она крепко обняла его, прижимаясь щекой к его груди, переплетая свои ноги с его ногами.

– Как ты спал, мой любименький?

Голова у Казановы была чугунная, и серый мерклый свет, вкрадывающийся в комнату сквозь обветшалые поломанные ставни, только усугублял эту тяжесть.

– Неважно.

– Тебе что-то снилось? Что-то плохое?

Он ласково приподнял ее голову и посмотрел на ее милое, доброе, заботливое личико. Оно было не таким молодым, утонченным и прекрасным, как лицо Александры, не таким загадочным и пленительным. Ее кожа была не такой шелковистой, ее грудь была… да груди вообще не было. Зато черные глаза Франчески были заворожены – непрерывно и неуклонно с первого дня их знакомства – только одним объектом: Джакомо Казановой. И это для него было самое важное.

– Ничего особенного. Просто как-то муторно на душе.

– Давай я тебе вчерашнего бульончика подогрею. Мария уже на кухне камин топит. Чувствуешь, как тепло?

– Лучше сбегай к Альберто и купи свежий багет с маслом. Я пока поработаю.

Франческа встала, оделась и полезла в карман жакета Казановы.

– Ой! Тут ничего нет.

– А, да. Посмотри тогда в вазе на книжной полке.

Она залезла на стул и сняла вазу.

– Тут цехин и восемнадцать лир, Джакомо. Это наши последние деньги? – она игриво и добродушно улыбнулась, скрывая свое волнение об их прогрессирующих финансовых невзгодах.

– В общей сумме – это сорок лир. Нам это хватит до конца месяца. А первого февраля я получу шестерку.

– Но мы же еще должны два цехина хозяину, – Франческа сказала почтительно, даже с неким пиететом. – Помнишь? Он нам уступил в январе.

– Не волнуйся, Кекка. Нам хватит.

– Хорошо. Как скажешь, – она испустила легкий вздох на пороге. – Лишь бы у тебя было хорошее настроение.

Казанова еще повалялся, потом одел свой шерстяной халат и открыл окна, чтобы раздвинуть ставни. Твердое, белое, массивное небо низко дышало над красно-коричневой черепицей. Кампанила Сан-Марко возвышалась вдали над спящим городом. С четвертого этажа он видел, как Франческа в своем потрепанном синем пальтишке целенаправленно шла к пекарне на кампо Заниполо. Над спальней, на чердаке, мать Франчески возилась в своем курятнике, извлекая из-под кудахтающих птиц свежие яйца. Перед его окном, на другой стороне неширокой калле Барбариа делле Толе, распахнулись ставни.

– Здравствуйте, синьора Бускини! – крикнула соседка.

Мать Франчески высунулась из окна.

– Доброе утро, синьора Лорензон. Сколько Вам надо сегодня?

– Пожалуй, мне понадобятся четыре.

– Хорошо. Вот три у меня уже есть. Сейчас и четвертое Вам достану. Заходите.

– Нет, не могу. Захворала маленько.

– Тогда подождем Франческу. Она вот-вот вернется и отнесет их вам.

– Очень вам благодарна.

Казанова сел за свой письменный стол. На нем лежало так много разбросанных бумаг, книг, тетрадей и памфлетов, что он не знал, за что взяться. И вообще, он уже пришел к выводу, что пора было прекратить надеяться на литературную славу, не говоря уж о коммерческом успехе, ибо за тридцать лет творчества ни одно из его десяти произведений не получило признания среди литераторов и драматургов или даже среди обыкновенных читателей. А его журнал «Вестник Талии», публиковавшийся на французском языке с целью продвигать французскую комедию в Венеции, даже рассматривался как эстетическое предательство родины. Может быть, только один его труд «Размышления над похвальными письмами господину Вольтеру» когда-то имел какой-то резонанс и принес автору благодарность от дожа Реньера, но исключительно от дожа Реньера, и то лишь потому, что книга была посвящена ему.

Казанова долго и тяжело смотрел на бардак на столе и чувствовал безнадежное опустошение. Рука его еще автоматически тянулась к перу, но идей никаких не было. Даже не было никаких свежих наблюдений, из которых можно было бы сочинить рассказик, или исторический очерк, или просто комментарий на какую-нибудь злободневную тему.

Он взял лист бумаги, макнул перо в чернильницу и черкнул пару слов, пытаясь построить из них цепочку мыслей, или вопросов, или образов. Слово порождало слово, потом предложение, потом даже целый абзац. Звучало хорошо. Читалось плавно. Словечки были острые. Но что он хотел сказать – он сам не знал. После всего оставались лишь одни слова – без замысла и содержания.

Он встал и задумчиво приблизился к библиотеке, вокруг которой стояли колонны книг, не нашедших места на полках. Что-то его увлекло, он вдруг начал рыться на полках, неистово перелистывая, отодвигая и сбрасывая на пол книги и папки, жадно вырывая из них страницы. С яростью он копался глубже и глубже, разрушая аккуратно сложенные Франческой стопки, опрокидывая целую полку, до тех пор пока полсотни томов не лежали посередине комнаты. «Нет, не тут!» – он что-то вспомнил. Он бросился к столу и достал из-под него стопку толстых, пыльных книг. Кладя их на стол, он открыл самую толстую из них, «О граде Божьем» Августина Блаженного, изданную в Падуе в начале века, и перелистал страницы, пока не добрался до середины книги. Там был отдельный свернутый пергамент, не принадлежавший общему изданию. Он развернул его и прочел текст, написанный неразборчивым почерком его любимого поэта, наставника и идола юности:

«Посвящается Джакомо Казанове в его день рождения:

 
Живи мой друг, живи мгновеньем.
Умей любить, любить до слез.
Но знай, что жизнь – лишь сновиденье.
Не принимай ее всерьез.
 
 
Что было камнем, станет прахом.
Цени друзей, цени себя.
А если надо – ставь всех раком,
Чтоб так не ставили тебя.
 

Джорджо Баффо, 2 апреля 1741 г., Венеция».

Казанова не сдержался и громко всхлипнул, вздрагивая от омерзительного самоощущения – самоощущения самого гнусного предателя. «Как же надо было выродиться, – подумал он, – чтобы доносить на тех, кто распространяет стихи кумира нашей молодежи, самое светлое и искреннее, что есть в венецианской поэзии!» И почувствовав горячие набухающие слезы в глазах, он зарыл лицо в пергамент и разрыдался, пока бумага не пропиталась горькой влагой.

– Джакомо! – вошла Франческа и испугалась от беспорядка на полу. – Что случилось?

– Ничего, ничего, – Казанова бросился поднимать книги. – Я тут просто искал один том, и полка случайно упала.

На полу лежало так много книг, что Франческе это вовсе не показалось случайностью.

– Ладно, не переживай, миленький. Я все подберу. Ты поешь багет с маслом. У Альберто такое дивное масло, что я не удержалась и купила полкило.

– И правильно сделала.

– Боже мой, сколько бумаг, сколько книг! Смотри: все твои любимые древнеримские поэты – Спиноза, Декарт.

– Конечно, – он улыбнулся.

– Будь осторожен Джакомо, ладно? А это кто – Зороастр?

– Это мой перевод одного французского романа.

– А что же ты мне его никогда не читал?

– Когда-нибудь почитаю.

Она заметила его опухшие глаза.

– У тебя все в порядке, мой хороший?

– Да. Я просто плохо себя чувствую, Кекка.

– Тогда под одеяльце! Быстренько! А бульон я тебе сейчас точно разогрею.

– Не могу. Надо в театр идти.

– Театр! Ой, я же забыла платье дошить! О, разиня, Франческа. О, разиня. Сколько дел, сколько дел!

Не раз Казанова старался описать свой нынешний быт, свое семейное положение, сочиняя разные простонародные сюжеты в форме драмы или повести или просто эссе о сестьере Кастелло, самом колоритном и живописном из районов Венеции. Он так хотел рассказать о превратностях своей судьбы, потолковать о непредсказуемости жизни вообще. Но за последние два года каждый раз, когда он садился за стол, все его идеи улетучивались, все выдуманные образы таяли, как лед в начале оттепели. Он хотел запечатлеть Франческу, ее безупречную преданность, изобразить ее твердый торс и длинные каштановые волосы, сделать ее воплощением домашнего покоя. Он даже когда-то придумал название пьесы – «Венеста», объединяя имя своего города с именем римской богини семейного очага – Веста. Но ничего не получалось – ему не хватало сил, и все идеи оставались в его воображении, нереализованными.

Когда он вышел на кухню, к нему подбежал маленький рыжий Джакомо и обнял его (чудесное совпадение, что они с младшим братом Франчески были тезки, вызывало у Казановы отцовскую ответственность). Мальчику было девять лет, но из-за постоянных болезней, повлиявших на его умственное развитие, казалось, что ему было гораздо меньше.

– О, Пикколо! Посмотрите, как он прыгает! Выздоровел, значит?

– Не совсем, мессер Казанова, – ответила мать Франчески. – Но когда он чувствует, что вы направляетесь в театр, он возбуждается.

– Отлично! Значит, будет актером.

– Да! Да! – мальчик обрадовался.

Синьора Бускини нахмурилась.

– Как тебе платье? – Франческа показала Казанове свое последние произведение. – Вот посмотри, этот шов виден?

– Да ты что, Кекка! Зритель скорее заметит каплю воды на луне, чем этот шов.

– А рукава не слишком пышные?

– Чуть-чуть.

– Ты думаешь, они помешают актрисе?

– Смотря, кто будет исполнять роль.

– Ну что, переделать?

– Не надо. Мы обещали его сдать сегодня.

– Только ты особенно не торгуйся. Ладно, Джакомо? – Франческа посмотрела на него с оптимизмом. – Бери, что дадут.

– Посмотрим.

Когда Казанова вышел, в доме поднялся шум.

– Еще не хватало, чтоб мой сын стал актером! – завизжала костлявая синьора Бускини, ставя кастрюлю на огонь.

– Опять! Что же в этом плохого, мам?

– Мне вполне достаточно, что ты связалась с этим лоботрясом. Понимаешь?

– Мама, как тебе не стыдно! Он о нас заботится. Он нам дал жилье. Он обожает Марию и Джакомо. Он даже, не боюсь это сказать, меня любит.

– Любит? Ха! – синьора Бускини тыкнула поварешкой. – Ничего он тебя не любит.

– Любит!

– Так почему он тогда на тебе не женится? А? Подумай хорошенько.

– Какая ты старомодная, мам. Кто сегодня женится? Кому это надо? Только патриции женятся, и то по расчету. А мне это зачем? Что я могу от него иметь?

– Можешь, можешь.

– Как ты заметила, у Джакомо никакого состояния нет. Он живет от зарплаты до зарплаты.

– Ты ошибаешься, доченька, ты ошибаешься. Если бы он тебя любил, он бы узаконил ваши отношения. Тогда, если что-то случиться, ты не останешься на улице.

– Ой, мам, хлебай свой суп несчастный.

* * *

Театр Сан-Самуэле некогда был детской площадкой Казановы. Его родители там работали актерами. Когда сцену никто не занимал, Казанова на ней дурачился с другими ребятами, изображая храброго кавалера или набожного священника, иногда даже и гордого, вечно непоколебимого дожа. Он был некрасивым и худощавым, и остальные дети над ним издевались из-за его частых носовых кровотечений. Отец запрещал ему заходить в уборные, но однажды восьмилетний Джакомо из любопытства, именно потому, что это ему было запрещено, зашел в одну уборную и увидел там переодевающуюся актрису. Вместо того чтобы прогнать мальчишку вон, она, наоборот, попросила его войти поглубже в комнату и, закрыв за ним дверь, обнажила свою грудь. Мальчик не понял, почему актриса так таинственно сняла свою блузку и что вообще там было такого интересного. Через несколько секунд ему стало так страшно, что он заплакал и выбежал из уборной.

Сейчас, зайдя в костюмерную, Казанова услышал, как за стеной репетировали знакомую пьесу.

– Что, опять «Зеленую птицу» ставят? – спросил он пожилую костюмершу Микелу, которая в тот момент укладывала назад свои сухие серебряные волосы.

– Да. Антонио считает, что из нее можно еще что-то выжать.

– А ведь Гоцци говорил про какую-то премьеру?

– Да какая премьера! Он уже почти пять лет ничего не пишет.

– Зато слов на критику хватает.

– Ты все еще на него обижен.

– На него – нет.

– А на кого?

Казанова открыл гардероб и посмотрел на костюмы.

– Я тебе принес кое-что.

– Показывай.

Из своей кожаной сумы он достал черное платье, сшитое Франческой.

– Видишь, какая работа? Как аккуратно обработано кружево и шифон? А подол какой изящный. Рукава, может быть, слишком пышные, но пускай его наденет Джулия. Она повыше Розальбы, на ней они лучше сядут. Да и вообще, между нами, Розальба двигается, как комод без ног.

– Сколько хочешь?

– Ну, цехиньчик, – Казанова принял знающий тон. – Однако, как ты понимаешь, оно стоит как минимум полтора.

– Что?! – Микела засмеялась.

– Что, нет?

– Ты с ума спятил!

– Почему?

– Посмотри сам – швы видны.

– Да кто их заметит?

– Они разойдутся после первого акта. И еще смотри: один рукав длиннее другого.

– Не может быть!

– Я тебе могу дать пятнадцать лир, максимум шестнадцать. Правда, это максимум.

– Дай восемнадцать хотя бы. Ведь Франческа всю ночь работала. Пожалуйста.

Микела меланхолично взглянула на темные круги под блеклыми глазами Казановы и провела тыльной стороной ладони по его опалым щекам. Он понял, о чем она думала. Она ему тоже казалась старой, иссохшей, изношенной временем и хлопотами. В ее карих глазах даже намека не было на ту крылатую фривольность, пленившую его в молодости.

– Хорошо, Джакомо, семнадцать. Больше, правда, не могу.

– Спасибо.

Казанова подождал в партере, а после репетиции подошел к режиссеру-постановщику Антонио Кассану, который сидел в первом ряду.

– Браво! Браво!

– Да какое тут браво, мессер Казанова. Было бы браво, мы бы не репетировали тысячу раз. Вы же слышали, как Тарталья непонятно на каком языке говорит.

– Но он и должен плохо говорить по-венециански. Он же неаполитанец.

– Да, но зритель должен понимать, что он неаполитанец, плохо говорящий по-венециански. А тут непонятно, кто он: неаполитанец, плохо говорящий по-венециански, или венецианец, плохо говорящий по-неаполитански. Или вообще какой-то грек, плохо говорящий по-французски.

– Может быть, тогда, позвольте предложить, Вам найти неаполитанского актера?

– Вы думаете, так легко найти хорошего неаполитанского актера?

– Но в общем, я считаю, что постановка очень удачная.

– Не знаю. Посмотрим, какая реакция будет позже, вечером. Прокуратор должен прийти с какими-то особами.

– Это кто?

– Какие-то дю Нор.

– А, да. Кстати, у вас было время взглянуть на мою рукопись?

Кассану не хотелось отвечать на этот вопрос, он даже съежился. Конечно, он не мог себе позволить ответить неуважительно. Казанова, может быть, никакого драматурга из себя не представлял, но у него были важные связи среди покровителей, и вообще в высшем свете его ценили как личность.

– Очень бегло, мессер Казанова.

– Ну, и как вам?

Кассан почесал свой кудрявый затылок.

– Ну, в общем, довольно интересно.

– Правда?

Кассан ненавидел врать.

– Четкие описания действий.

На лице Казановы мелькнула улыбка.

– Спасибо.

– Живые диалоги.

Кассан старался не смотреть на Казанову, давая команду сценографу.

– Как Вы считаете, – Казанова оглянулся вокруг себя, – может быть, тогда поставим, а?

Кассан сморщился, сжимая плечи.

– Я бы очень хотел, мессер Казанова. Но… но Вы же видите – даже на Гоцци мало кто ходит сегодня.

– Но, может быть… – Казанова заметил, что Кассан, с натянутым лицом, избегает его взгляда, и понял почему, – … я понимаю.

– Поймите правильно, – Кассан искренне не хотел его обижать, – поймите… я просто…

– Я все понимаю.

– Просто зрители хотят другого.

– Конечно.

Направляясь к выходу, Казанова увидел, что костюмерная была пуста. Он зашел и побродил по комнате, рассматривая костюмы, висящие в открытом гардеробе. Одна вещь ему понравилась – багровый атласный кафтан. Он задумался, затем подошел поближе и потрогал ткань. Видя, что вокруг никого нет и не слыша шагов в коридоре, он схватил кафтан, засунул его в свою суму и быстро вышел из театра.

Выпив чашку горячего шоколада на кампо Бартоломео, Казанова пошел в сторону церкви Святых апостолов в сестьере Каннареджо. Там он надел свою черную ларву, сел в гондолу и поплыл зигзагами в самую северную часть города, мимо церкви Сан-Феличе и Скуолы делла Мизерикордия, вдоль фондаменты Ормезини, до кампо Гетто Ново.

Ворота в гетто были открыты, и около них он узнал одного молодого стражника.

– Эй, Лука, это ты позавчера в кабаке «У петуха» всю ночь кутил? – спросил он, поглядывая на охранника сквозь суровую маску.

– Нет, мессер, не я.

– Точно?

– Точно, мессер, – стражник опустил глаза.

– А то смотри у меня. Капитан Гранде все узнает. А потом сам знаешь, что тебя ждет.

Людей на кампо было много. Торговля шла бойко. Казанова осторожно приблизился к одной лавке и подождал, пока круглолицый продавец с неухоженной серебристой бородой не освободится от клиентов.

– Jacques, mon ami! – наконец крикнул ему продавец. – Я, конечно, признателен тебе за визит, но мы можем обойтись и без формальностей.

Он указал на маску.

– Ш-ш-ш. Без лишнего восторга, Авраам.

– Ты все еще карнавалишь?

– Карнавалю, карнавалю. А ты?

– Да что тебе сказать? У Сары мать умерла. Вчера весь день отпевали. У меня поганый ревматизм. Проклинаю эту влажность! – продавец погладил пейсы. – Исаака в раввины тянет.

– Это же хорошо.

– Да чего хорошего? Голодать будет, когда я умру.

– Голод тоже важный учитель.

– Не знаю, не знаю, – Авраам прищурил глаза, указательным пальцем прося, чтобы Казанова наклонился ухом, и прошептал: – Все-таки по ту сторону канала живут лучше.

– Смотря кто.

– Торговаться легче.

– Я тебе принес кое-что. Посмотри.

Казанова достал из сумы багровый кафтан и разложил его на столе.

– О, – Авраам пощупал ткань. – Мягонько.

– Дамасский шелк.

– Думаешь? – лавочник сделал сомнительную мину.

– Ты что, не чувствуешь?

Авраам почесал бороду.

– Петли слишком изношены.

– Зато кем! – заносчиво произнес Казанова.

– Кем?

– Маркизой де Помпадур.

– Что?! – Авраам выпятил глаза, поднимая брови.

– Да, да.

– Да иди ты! Мадам де Помпадур? Фаворитка Людовика XV?

– Клянусь.

– Хмм…

Авраам внимательно осмотрел кафтан и кончиком своего пухлого пальца пощекотал поверхность ткани, как отец щекочет пузо своего новорожденного малыша.

– Твой – за два цехина, – предложил Казанова.

Он знал, что надо начинать высоко.

– Два! Да ты чокнулся, Жак!

– Ты что! Посмотри, какие узоры! Посмотри, какая кайма! Ты когда-нибудь видел такое мастерство? Ты потом его легко толкнешь за три цехина, если даже не больше.

– Не-не-не. Я тебе могу дать тридцать лир. И все.

– Да ты ничего не понимаешь! И, очевидно, не в курсе событий.

– Каких?

– Ты знаешь, кому мадам де Помпадур потом подарила этот кафтан? Ты знаешь, кто потом носил его на всех сценах Европы?

– Кто? – Авраам с трепетным любопытством посмотрел в магические глаза в черной ларве.

– Фаринелли!

– Кто?! Фаринелли-кастрат?

– Кастратиссимо!

– Ого-го-го!

– В театре Сан-Бенедетто именно у него со спины сорвали этот кафтан!

– Правда?

– А ты говоришь – тридцать лир. Он после этого эпизода поклялся на сцену не возвращаться.

– Ну, тогда, я тебе дам тридцать четыре. Но не больше. Согласен?

– Сорок.

– Куда сорок! – у Авраама забегали глаза в орбитах. – Тридцать пять. Но это предел.

– Тридцать восемь.

– Не-не-не.

– Тридцать семь.

– Тридцать шесть?

– Твой!

* * *

В таверне «У моста», расположенной напротив базилики Заниполо[31]31
  Венецианское название базилики Санти-Джованни э Паоло.


[Закрыть], прямо над каналом деи Мендиканти, Казанова заказал два чиккети[32]32
  Закуски.


[Закрыть] с маринованным окунем и омбру[33]33
  Стакан вина.


[Закрыть] беленького. Он сел у окна и посмотрел на три табернакля, возвышающиеся на верху фасада готического храма. С плотного зимнего неба падал снег. Казанова сонно наблюдал, как крупные мягкие хлопья кружились над конным памятником и над мостом, а потом оседали на гладкую черную поверхность воды. Он обычно не любил снег, особенно когда он падал ему на лицо. Однако сейчас снежинки ему казались волшебными, сверхъестественными, и он хотел их всех ухватить, поймать языком, как это делали дети, играющие возле храма. И чем больше и гуще валил снег, тем меньше он узнавал эту площадь. Вновь ему мерещилась иная архитектура, стиль иной эпохи: мелькал огромный голубой барочный дворец с белыми колоннами и безграничным, заросшим травой лугом.

– О, эти дю Нор, – завелся разговор за соседним столом. – Во разгулялись ребята! Ты слыхал, что утром было?

– Что?

– Один ухарь из свиты графа, уже навеселе, вышел из гостиницы и заказал себе гондолу. Когда ее предоставили, он сказал, что сам хочет грести.

– Чего?!

– Ему уступили. Он схватил весло, вскарабкался на судно и отчалил.

– Куда?

– Каким-то чудом он доплыл до рынка.

– И?

– Но этого ему было недостаточно. Он захотел плыть дальше. Все умоляли его остаться на берегу.

– А он?

– Но он не послушался и поплыл к мосту.

– Вот осел!

– И что ты думаешь? Бац, и в воду! Все думали – капут, утонет. Но нет, не утонул. Даже не замерз. Его выудили, он зашел в гостиницу, переоделся, вышел и пошел дальше по городу.

Казанова наконец благодаря соседнему разговору понял, что именно ему чудилось: Зимний дворец в Санкт-Петербурге. Он понял, откуда появилась эта ассоциация: Александра. Он весь день старался не думать о ней, зачеркивая в уме ее образ. И в какие-то моменты ему это удавалось. Однако полностью он не мог ее забыть. И он не мог переварить приказ инквизиторов не общаться с русскими. Этот запрет только усиливал его влечение к прекрасной фрейлине. Он видел ее голубые сияющие глаза, улыбающиеся, зовущие его в неизведанные закоулки ее души. Ему мерещились ее полные розовые губы, ее высокие скулы и длинные светлые локоны. Он начал бороться с собой, стараясь пересилить свое желание уединиться с ней, вновь забыться в ее глазах. Изучая в зеркале на стене свое исхудалое, утомленное, стареющее лицо, он взвесил: «Хорошо, я пойду на бал. Ну и что? Это же не запрещено. Все будет проходить в общественном месте. Мало ли кто ко мне подойдет? Мало ли кто меня о чем-то спросит? Я же сам приключений не буду искать. Просто буду присутствовать на балу, как я всегда на всех балах присутствую. Ничего в этом страшного нет. Что Красный может сделать? Ничего. А если кто-то из русских мне что-нибудь скажет, я просто извинюсь и вежливо отойду, и все. Пусть докладывают, что хотят. Да тут вообще нечего докладывать! Я первый начинать разговор ни с кем не буду. Не буду. Я просто хочу на нее посмотреть. Только посмотреть. Еще один раз. Последний раз».