Текст книги "Слуга великого князя"

Глава 1

13 февраля 1446 г.

Обитель Св. Троицы близ Радонежа

Никита очнулся от гулкого стука над головой. Три низких, раскатистых удара прозвучали где-то сквозь сон, отозвались в холодных каменных стенах и долго не смолкали, словно повиснув в воздухе. Никита приоткрыл тяжелые от дремоты глаза. Темень. Хоть глаз выколи. Что сейчас: уже утро, или еще ночь? А хоть бы и утро – веки словно пудовые камни, сами так и закрываются. Ничего, можно еще немного поспать. До заутрени. Или до обедни. Да нет. Стучат. Надо вставать, узнать, что там…

Глаза сомкнулись сами собой, и Никита почувствовал, как погружается в блаженную полудрему. Вот так можно лежать, ни о чем не печалится, никуда не спешить, в сладком небытие между сном и явью.

Только нет, почему-то стало неуютно. Никита почувствовал во всем теле ноющую ломоту. Холодно. Как же здесь холодно. Никита поджал ноги и свернулся калачиком, пытаясь унять озноб. Нет, не помогает. Не спасает ни овечий зипун, ни шапка на собачьем меху, ни валенки, ни рукавицы. Холод подступал откуда-то изнутри, то и дел сковывая все тело.

Полудрема превращалась в пытку. Ломота сменилась тупыми, деревенящими судорогами. Никита продолжал упрямо держать веки сомкнутыми, надеясь, что холод все же отступит, но задремать он уже не мог. В голове, словно хоровод на Масленицу, завертелась череда вчерашних событий, унося с собой остатки сна, возвращая его в суровую, холодную явь, в которую возвращаться совсем не хотелось. Он вспомнил, как оказался здесь: как вчера вечером, прячась от отца игумена, забрался в подклеть Троицкой церкви, решил, что переночует тут, чтобы назавтра снова явиться к нему, снова просить о милости – отец игумен тогда точно поймет, что Никита все решил твердо, не погонит – как примостился под каменной лестницей, между сундуками, подстелив на пол какую-то найденную тут же рогожку, и не заметил как уснул…

Над головой снова раздался стук. Гулкий, гудящий. Словно кто-то бил тараном в железную дверь. Раз, два… Никита открыл глаза. Теперь он совсем проснулся. Вздрагивая от холода, он приподнял голову, посмотрел вверх, туда, где в конце лестницы сквозь узкую щель в потайной двери пробивалась полоска тусклого света, и напряженно прислушался. Голоса. Приглушенные, низкие. Слов не разобрать. «Неужели это за мной», – промелькнуло в голове у Никиты. «Нет, не может быть. Отец игумен хоть вчера и кричал, что если еще раз увидит, велит выпороть, да разве знает, что я остался? Разве станет искать, тем более здесь? Он про меня наверное и думать забыл.» Голоса смолкли, но Никита продолжал вслушиваться в тишину, стараясь дышать через раз. От этого дыхание становилось еще учащенней. Нет, надо успокоиться. Глубокий вдох – выдох, глубокий вдох – выдох.

«Отворяй!» – донеслось сверху. Пронзительный, истошный крик. Никите показалось, что прокричали именно так: «Отворяй!» Его сердце бешено заколотилось. «Это за мной!» – застучало в висках. Нет! Он никуда не пойдет. Пусть хватают. Пусть бьют, хоть до полусмерти. Уж лучше розги, чем унижение, чем смертная обида, чем на всю жизнь клеймо! Предательская слеза навернулась на глаза. Ну где же в этом мире справедливость?! Прожил он на свете семнадцать лет и еще до вчерашнего дня считал себя счастливым: еще бы, кому из дворовых так повезло – сам боярин Семен Плещеев, на Москве не последний человек, чашник великого князя, взял его к себе в отроки, вместе с сыновьями своими грамоте и ратному делу обучил, при себе держал, в походы брал. Что и говорить – жилось как у Христа за пазухой. Эх, матушка, матушка! Зачем рассказала все, зачем в один миг разбила ему жизнь? Верно сказано в Писании: «во многой мудрости много печали, и кто умножает познания – умножает скорбь!»

Никита силился сдержать слезу, но к горлу уже подступал комок отчаяния. Вот так же билось его сердце, когда вчера позвали его на двор, сказали, что матушка вдруг занемогла, захотела повидаться перед смертью. И так же заплакал он от горя и обиды, когда услышал из матушкиных уст признание: не сын он ей! Отец его – боярин Семен Плещеев, а кто его мать, она не знает; когда он родился, боярин приказал ей взять его в дом, да наказал никому об этом не рассказывать, и прежде всего – самому Никите. Да только не может она перед смертью молчать, не простит ей Господь такой грех…

Никита обхватил голову руками, не в силах справиться с бешеным галопом воспоминаний. Вот так же и вчера, выбегая со двора в слезах, он вдруг увидел то, чего не видел семнадцать лет, почувствовал то, чего раньше и не замечал. Что он, сын боярина, был не ровня своим сводным братьям. Что он всегда был холопом, из милости приживающимся на боярском дворе. Что в детских играх он всегда был отроком или кащеем («Еще дворовому князем быть!»), за столом с боярскими детьми не обедал, в походы ходил пешцем («Не место дворовому на коне!»), да и жил не на боярской половине, а вместе с ключником Акимом. Пока считал себя дворовым – знал: так в мире заведено, холопское дело – сносить обиды. Но если ты боярский сын, и твой отец тебя не признает, как с этим прожить?!

Никита отпустил голову, поправил шапку, еще раз взглянул наверх. Кому нужна вся эта боярская наука, когда ему суждено оставаться холопом? Считать отца господином, видеть его только когда позовет, ни разу в жизни не услышать от него ласкового слова, не поговорить с ним по душам, всю жизнь притворяться, оставаться чужим – одним на всем белом свете!

Никита смахнул рукавицей со щеки все-таки пробившуюся слезу и всхлипнул. Это наверное самое страшное в жизни – когда тебя никто не любит, когда никому, даже самому родному человеку, ты не нужен.

Нет, не вернется он на Москву. Как вчера решил – так и будет. Не жить ему в миру. Единственное, что спасет его от себя – это постриг. Напрасно что ли сто верст по снегу и сугробам, в мороз и ветер пробирался до Троицкой обители, коня загнал. И игумена он не боится. Вчера тот назвал его полоумным мальчишкой, велел домой убираться. Но не тут-то было.

Никите вдруг стало так обидно, что даже в Божьей обители не нашлось для него справедливости, что он и сам не заметил, как напряглись его скулы и заходили ходуном желваки.

«Хватит! Не стану отсиживаться!, – скомандовал он себе. – Вот сейчас пойду и скажу ему, что он хуже татарина – христианскую душу гонит из райского приюта. Пусть вспомнит святителя Сергия. Тот, говорят, принимал всех, всем у него место находилось, а я, видите ли, Богу не нужен?!»

Никита резким движением привстал и, оперевшись рукой о ступеньку каменной лестницы, распрямился. Посмотрел наверх. На мгновение прислушался. Тихо. Никита забрался на лестницу и, вздрагивая от холода, начал почти на четвереньках, опираясь то и дело на руки, подниматься по ступеням.

Добравшись до потайной двери в полу, он примостился под нее плечом, чуть приподнял тяжелую железную створку, просунул голову и, придерживая створку рукой, откинул ее назад. Створка отворилась мягко, даже не скрипнула.

Потайная дверь выходила рядом с алтарем, почти на солею, слева от амвона. Отсюда было трудно разглядеть остальную церковь, поскольку амвон образовывал как бы отдельную клеть – слева и справа от прохода в неф были устроены раки с мощами святителей Сергия и Зиновия, каждая под пышной сенью с колоннами. Ухватившись руками за края узкого отверстия, Никита поднялся еще на несколько ступеней, пока не вылез по пояс. От алтаря пахнуло теплой волной от десятков горящих свечей и лампад. После подклетной темени полумрак амвона показался Никите ярким светом.

Быстро оглядевшись, Никита, однако, к своему удивлению обнаружил, что у алтаря никого не было. Как же так? Этого не может быть. Он же слышал голоса. И стук. Неужели, почудилось? Или это засада? Вот вылезет он сейчас, станет выходить, а с той стороны за проходом отец игумен с монахами спрятались – хвать! и повязали ослушника… Никита почувствовал, как снова заколотилось его сердце. На мгновение он замер, встретившись глазами с иконой Спасителя на Царских Вратах. Да нет же, все решено. Схватят, не схватят – теперь это уже не важно.

Никита выбрался наружу и тихонько притворил потайную дверь. Снова прислушался. И в эту секунду легкий холодок пробежал в его груди. Он снова услышал голоса, вернее, один голос, очень близко, за проходом с амвона, с той стороны, где устроена была рака святителя Сергия. Голос тихий, но твердый, даже властный: «Что решил, государь?»

Глава 2

13 февраля 1446 г.

Обитель Св. Троицы близ Радонежа

Никита напрягся и затаил дыхание, но ответа не последовало. Стараясь ступать как можно тише, Никита подкрался к проходу и с замирающим сердцем высунул голову наружу. В тот же миг он отпрянул назад и отскочил в сторону, прижавшись спиной к раке святителя Зиновия, стараясь укрыться под ее сенью. Заметили! Точно заметили! Надо же быть таким дураком! В то короткое мгновение, что глаза его выхватили церковный неф, он успел разглядеть в ярком свете толстых свечей двух человек, стоявших прямо за проходом на противоположной стороне, против раки святителя Сергия. Один – в монашеской рясе и клобуке – стоял к нему спиной, чуть загораживая другого, стоявшего лицом. На том другом Никита успел разглядеть богатую шубу и шапку с высокой тульей. Боярин?

Мысли у Никиты путались. Он уже ничего не понимал и ждал, прижавшись спиной к стене у раки, когда наверняка заметившие его боярин с монахом явятся на амвон. Прошло мгновение, другое. Никто не появлялся. «Не может быть, чтобы не заметили,» – пронеслось в голове у Никиты, но как-то спокойно, рассудительно. Точно. Не заметили. И молчат. Что же они замолчали?

Тут Никита вспомнил, как монах обратился к боярину: «Государь!» Наверняка это сказал монах, не боярин же станет так называть монаха. Чудно! Какой он ему государь… В эту секунду Никита похолодел от ударившей словно молния догадки: Государь! Неужели, сам великий князь?! Василий?!

Забыв осторожность, Никита бочком подошел к краю прохода и начал медленно высовывать голову, чтобы еще раз разглядеть таинственных собеседников. Вот из-за проема снова показались их очертания. Еще чуть-чуть, так, чтобы получше было видно… Монах снова заговорил. В тот же миг Никита машинально отпрянул к спасительной стене и замер. «Послушайся совета, государь, – услышал Никита голос монаха, – не отворяй. Недоброе у князя Ивана на уме. Погубит он тебя.»

Не в силах побороть любопытство, Никита снова повернулся в сторону говорящих и высунул голову ровно настолько, чтобы, как ему казалось, с одной стороны оставаться незамеченным, а с другой – видеть все происходящее. Довольный тем, что ему удалось не привлечь к себе внимание, он жадными глазами принялся разглядывать того, кого еще мгновение назад окрестил для себя боярином. Шуба соболья, широко распахнута. Под шубой кафтан с золотым шитьем, пояс с пряжкой не меньше чем в пуд золота. На ногах бобряные сапоги. На голове шапка с собольей же оторочкой, с высоченной тульей цвета – темновато, чтобы разобрать, но кажется – пурпурного. По всему выходило – и вправду князь. Рассмотреть бы лицо. Никита великого князя Василия видел на Москве. Последний раз – совсем недавно, когда тот из татарского плена вернулся. Устроили на Москве гуляния, медведя травили в Зарядье, а потом княжьи отроки мерялись силой в кулачном бою. Вот там-то он князя Василия близко и разглядел. Пришел Великий посмотреть, как его люди против шемякиных устоят. А с ним бояр, князей… Сам-то Шемяка тогда в Угличе отсиживался, сбежал со страху. Похозяйничал на Москве, пока Великого не было, да видно – не судьба, видно, сам Господь князю Василию помогает… Тогда еще Авдей, боярина Семена старший сын, многих из князей Никите по именам назвал…

От сквозняка пламя свечей потянуло в сторону, и в ярком отблеске лицо монахова собеседника высветилось отчетливо. Никита вздрогнул. Эти впалые щеки, вытянутые книзу скулы, эту короткую, в плотных словно овечья шерсть завитках бородку, эти большие чуть навыкате глаза ни с кем нельзя было спутать. Перед ним стоял Великий князь Владимирский и Московский Василий Васильевич!

Никита чуть было не присвистнул от неожиданного открытия. «А ведь верно, – завертелось в голове, – позавчера боярин Семен какому-то гостю на дворе втолковывал, что, мол, Великий собрался к Троице на богомолье, а татар своих распустил, что, мол, нельзя ему одному. Так вот, значит, в чем дело.»

Продолжая следить за великим князем, Никита вдруг заметил, что князь Василий как-то странно, рассеянно смотрит мимо собеседника, куда-то через плечо, невидящими глазами. И что-то в этих глазах насторожило Никиту. Какая-то смутная тревога, какая-то боль, которая засела глубоко и причиняла князю великие страдания.

В следующее мгновение великий князь медленно перевел взор на собеседника, заговорил, как показалось Никите, невпопад, так много времени прошло между вопросом монаха и княжьим ответом: «Нет, отче, нечего мне страшиться. Мы с братьями в крестном целовании. Не могут они на меня руки поднять.» Но сказал он это так безвольно, так обреченно, словно пытался убедить этими словами не монаха, а самого себя.

В этот миг из притвора донесся оглушительный стук. Железная дверь загудела и, казалось, сами каменные стены задрожали от ее гула. Никита невольно перевел глаза на звук ударов, но стена у прохода в неф не давала ему заглянуть вглубь церкви, а высовываться дальше он не решился, чтобы не обнаружить себя. «Не гневи Бога, князь, – донесся до Никиты далекий, неестественно приглушенный голос, – не дай осквернить Божий храм. Отворяй, не то выломаем двери!»

Господи! Что же это! Выходит, это стучали великому князю? Выходит, это он прячется в Троицкой церкви? Выходит, это за ним? Что же произошло на Москве за тот день, что Никита скакал в Троицу?!

Глаза Никиты метнулись в сторону князя Василия. Сердце снова пустилось в неистовый галоп. Учащенно дыша, Никита наблюдал за тем, что будет дальше.

Великий князь какое-то время смотрел в сторону двери, потом бросил взгляд на монаха, потом опять повернулся к двери:

– Брат Иван! – крикнул он. – Помнишь ли, на чем мы с тобою крест целовали?

Откуда-то из глубины раздался приглушенный ответ:

– Помню! Клянусь Христом Спасителем и Пречистой Его Матерью – помню!

Великий князь посмотрел на монаха, на мгновение наморщил лоб, словно силясь принять какое-то решение, и вдруг ринулся вперед, прямо к проходу на амвон. Никита отпрянул назад и вжался спиной в стену. Князь Василий пронесся сквозь арку, не видя ничего, вовсе не замечая Никиту, и подбежал к раке святителя Сергия. Наклонившись, он потянулся вглубь и вскоре распрямился, держа в руках большую икону. Взяв ее в одну руку, он истово перекрестился другой, поцеловал образ и быстрым, широким шагом выскочил через проход в неф. Никита облегченно перевел дух и тут же последовал глазами за великим князем, насколько ему позволяло его укрытие.

По звуку шагов он понял, что князь Василий направился к входной двери. Так оно и есть. Откуда-то из глубины великий князь властно приказал монаху: «Отопри дверь!» Монах тотчас же засеменил к князю и скоро скрылся из виду. Лязгнул тяжелый засов, заскрипели железные петли. Никита услышал шарканье сапог, какие-то отдаленные голоса, затем дверь снова заскрипела и снова лязгнула, затворяясь.

– Ты хотел видеть меня, брат Иван? – это был голос князя Василия. Никита попытался вытянуть шею, но притвор, где стоял князь, был слишком далеко, и Никите пришлось оставить свою затею и довольствоваться одними голосами. «Иван… Иван…» – лихорадочно соображал он. Среди князей он мог припомнить только одного Ивана – князя Можайского, ближайшего друга Шемяки. «Так неужто же Шемяка послал князя Ивана в Троицу? Зачем? Схватить великого князя?! Выходит, Шемяка сел на Москве?! Когда же он успел? Господи, что же теперь будет?» Никита весь превратился в слух. Ждать ему пришлось недолго.

– Я послан к тебе от князей и бояр московских, государь, – донесся сдавленный и, как показалось Никите, неуверенный голос князя Ивана, – Объявить тебе твои вины.

Молчание. Никите представилось, что великий князь должен в этот момент делать удивленное лицо.

¬– Вины? – это был голос князя Василия. Вкрадчивый, осторожный, тихий. – Какие же на мне вины?

– Ты и сам знаешь, государь, – ответил князь Иван. Голос его стал тверже. – Татары твои все заполонили, хватают наше имение без разбору, всюду творят беззакония. Людей своих ты притесняешь, а татарам все позволено. Города и вотчины отдал им в кормление. Самих их и речь их любишь сверх меры, а христиан не жалуешь. Нет больше сил терпеть. Уж и среди черных людишек разговоры пошли, мол, великий князь за свой откуп татарам Русь заложил… – князь Иван на мгновение умолк, словно собираясь с мыслями. Продолжил он уже повелительным тоном. – Положили мы с братией тебя с великого княжения на время свести. Собирайся, поедешь с нами на Москву.

Никита вздрогнул. Сбывались его недобрые догадки. Значит, не зря беспокоился боярин Семен. Шемяка все расчитал, поймал великого князя врасплох. Хотя в одном князь Иван был прав. Никита и сам видел, как татары хозяйничают в Москве, на боярские дворы заходят как к себе домой, собирают мзду с купцов, и на все им великий князь дает добро: как попал князь прошлым летом в плен к татарам под Суздалем, так и выторговал себе свободу у хана Махмета за огромный откуп, говорят аж в двести тысяч рублей, вернулся на Москву с татарами, да до сих пор расплатится не может. Еще бы, где такие деньги найти? Во всей Руси, наверное, таких денег не водится. А еще слух был, что князь Василий Махмету Москву обещал, а сам собрался в Твери сесть…

Из притвора донесся тупой, тяжелый звук, будто кто-то уронил мешок с мукой.

– Смилуйся, брат, не губи, – Никита не узнал голос великого князя. Это была даже не просьба, это была мольба, стенание. Что же это, великий князь упал перед своим воеводой на колени? – Если зло на меня держите, – молил князь Василий, – Бог вам судья. Оставь только меня здесь. Не выйду отсюда никуда. Буду смотреть на образ Божий и Пречистой его матери, молиться о грехах своих. Оставь меня здесь. Вот тебе крест святой, что я сию же ночь постригусь!..

– Полно, государь, – раздраженно перебил его князь Иван. – Что мне твой постриг? Сегодня ты монах, а завтра – расстрига. Не гневи Бога, смери гордыню.

– Брат! – заплакал великий князь. – Мы с тобой вот у этого гроба чудотворцева, в этой самой церкви вот эту святую икону целовали, чтобы не мыслить нам друг на друга никакого лиха. А теперь я в твоей власти и не знаю, что надо мною сделается.

– Государь! – торжественно произнес князь Иван. – Если думаешь, что мы на тебя худое замыслили, то послушай моих слов: если сделаю тебе какое зло, пусть это зло будет надо мною. Сказал же я тебе: все, что мы делаем, делаем ради христианства и твоего откупа. Когда татары, которые с тобой пришли, узнают, что ты на московском столе не сидишь, то и откуп облегчат. Удельный князь Русью не повелевает, а с удела такого откупа и за всю жизнь не соберешь! И на этом готов тебе еще раз святую икону целовать.

Из притвора донеслось шуршание, потом быстрый топот коротких шагов, и снова гулкий звук, словно кто-то упал на колени. Вслед за этим церковь огласилась плачем и мольбами Великого князя Владимирского и Московского:

– Пречистая и Пресвятая Дева Богородица, заступница страждущих, прибежище грешных, утешение гонимых. Внемли гласу моления моего, призри на несчастие мое. Умножились враги мои, и вот, мыслят на меня худое, судят судом своим, ищут живота моего. Ты, Всеблагая и Кроткосердая, умоли Сына Твоего, Господа нашего и Спаса, претерпевшего на Кресте за грехи наши, смилостивиться надо мною, отвести беду, пронести мимо чашу горькую, вразумить гонящих меня, просветить их разум, вложить им в помыслы не отвращать меня от пострига в ангельский чин. К тебе взываю и на тебя уповаю я, возьми живот мой на служение Сыну Твоему, а не на попрание миру сему, не ос…

– Эй, князь!

Низкий, зычный голос прозвучал так громко, так резко, что князь Василий мгновенно осекся. У Никиты забилось сердце. Он вскинул голову и, замерев, прислушался. Тишина в притворе сменилась неясным гулом. Откуда-то издалека доносились приглушенные голоса, сопение коней, завывание ветра. Что это, снова отворили дверь? Что же князь Иван? Чей это был голос? Князь Василий так громко стенал, что Никита кроме его отчаянного моления ничего и не слышал. Эх, выглянуть бы с амвона!..

– Где же брат Иван? – услышал Никита обезумевший от ужаса голос великого князя.

– Князь Василий! – загрохотал в ответ все тот же новый голос. – Взят ты Великим князем Владимирским и Московским Дмитрием Юрьевичем, и велено тебе сей день быть на Москве, пред князя Дмитрия светлые очи. Взять его!

В тот же миг несколько пар ног ретиво зашаркали по каменному полу, но почти тут же остановились. На мгновение воцарилось тишина, которую нарушил тихий, спокойный, безжизненный голос князя Василия: «Да будет воля Божия! В руки твои, Господи, предаю дух мой!» Снова зашаркали, затопали сапоги, сначала ближе, потом все дальше, зашуршали полы одежды, издалека донесся гам голосов, крики, смех, заржали кони, раздался топот копыт и вдруг, в одно мгновение, все смолкло. Так словно и не было ничего. Только ветер продолжал жалобно завывать в притворе.

Никита глубоко выдохнул и сполз по стене на пол, на корточки. Посмотрел невидящими глазами перед собой, перевел взгляд вправо и долго рассматривал каменные узоры раки святителя Зиновия, которая оказалась прямо перед его носом словно стена. Внутренний голос подсказывал ему, что все, что должно было произойти, уже произошло, что нужно было поскорей выбираться отсюда, но руки и ноги не слушались его. Он вдруг подумал о боярине Семене. Что же с ним теперь будет? Он ведь васильев ближний боярин, да к тому же преданный? Шемяка наверняка не простит. Или уже не простил?.. От этой мысли защемило сердце. Нет в этой жизни справедливости, нет! Найти отца, чтобы тут же его потерять?.. Надо возвращаться на Москву… Надо, только зачем? Чем поможет он боярину Семену, один против шемякиных людей? Да и что потом? Снова – в дворовые к собственному отцу? Признает ли он сыном? Ведь столько лет не признавал…

Никита повел головой, пытаясь отогнать наскакивающие одна на другую мысли. Оперевшись руками о пол, он в несколько толчков приподнялся по стене, отряхнул зипун и штаны, поправил шапку. Его взгляд снова упал на Царские врата, на икону Спасителя. Видно, такая у него судьба. Никому от него на Москве не будет проку, да и сам он все решил, что толку передумывать. Надо идти к отцу игумену. Чем скорее, тем лучше.

Никита сделал шаг к проходу в неф, осторожно выглянул. Пусто. Ни души. Никита шагнул наружу, огляделся. Так и есть, никого. Потрескивают свечи, завывает ветер, из притвора струится полоска света. Собравшись с духом, Никита быстрыми, гулко отдающимися в огромном пространстве нефа шагам направился к выходу.

Дверь в притворе была приоткрыта, так что Никита без труда распахнул ее настежь, тут же прищурился от окатившего его словно ливень яркого дневного света, но только он собрался открыть глаза, как услышал топот копыт, скрип седла, хруст бегущих по снегу шагов и в тот же миг чье-то огромное тело ударило его в грудь и отбросило к распахнутой двери.

Глаза его тут же раскрылись и стали величиной с готландские талеры. Напротив себя Никита увидел высокого, крепко сложенного человека в бобряном тулупе. Тот стоял в неестественной позе, чуть отпрянув назад, учащенно дыша, и его черные как смоль глаза удивленно таращились на Никиту. Они, должно быть, столкнулись на пороге. Незнакомец так спешил в церковь, что, видно, не заметил Никиту. Краем глаза Никита успел разглядеть за спиной незнакомца еще троих людей, на лошадях, и четвертую лошадь, которую один из верховых держал под уздцы.

Не дав Никите опомнится, незнакомец рявкнул запыхавшимся голосом:

– Где великий князь?!

Глава 3

13 февраля 1446 г.

Обитель Св. Троицы близ Радонежа

Голос незнакомца не терпел возражений, и Никита, не понимая, что происходит, послушно ответил:

– Его взял Иван Можайский с шемякиными людьми.

– Куда повез? – без передышки продолжал незнакомец.

– Не знаю, говорил – на Москву, – ответил Никита, быстро начиная соображать, что к чему. Если это люди Шемяки, не спрашивали бы, куда повез, а раз не Шемяки, так можно все рассказать как есть.

– Давно уехали? – незнакомец смотрел на Никиту в упор, словно хотел проткнуть его своим острым взглядом.

Никита пожал плечами:

– Не так давно.

– Сколько их было? – не унимался незнакомец.

– Не видел, – буркнул Никита. – Наверное, много. Я голоса слышал, кони ржали. Как будто орда налетела.

Незнакомец бросил взгляд назад. Один из сидевших верхом спутников помотал головой:

– Не справимся, боярин. Догнать – догоним, да там все и поляжем.

Незнакомец (значит – боярин!) раздраженно отвернулся и в сердцах тряхнул головой. Затем снова обратился к вреховому:

– Живо лети к княжичам, забирай их и жди меня у Троицких ворот.

Верховой коротко кивнул, подобрал поводья, пришпорил коня и тот с неистовым ржанием развернулся и кинулся прочь. Боярин проводил его взглядом, после чего обернулся к Никите. Строго посмотрел на него. Только на этот раз внимательно, оглядев с ног до головы, спокойно, то и дело прищуриваясь.

– А ты кто таков? – спросил он наконец, и его левая бровь угрожающе насупилась. – Чьих будешь?

– Я?.. – немного опешил Никита. – Боярина Семена Плещеева… – он уже было сказал «человек», но тут словно черт подтолкнул его в бок: этот надменный тон, это «чьих»… Язык сам собой докончил за него, и он выпалил, метнув на боярина колкий взгляд, – сын!

Брови боярина мгновенно поползли вверх:

– Сын?! – округлившиеся от удивления глаза вновь изучили Никиту с ног до головы, будто стараясь примириться с тем, что боярский сын одет в простой зипун и шапку на собачьем меху. – Да не врешь ли ты? Что-то не припомню я у боярина Семена такого сына.

Никита молчал. В глазах боярина появилось замешательство:

– А здесь что делаешь?

Никита отвел глаза:

– Постриг хочу принять.

– Вон оно что, – присвистнул боярин. – А звать тебя как?

Никита посмотрел на боярина исподлобья:

– Никита.

– Никита… – повторил боярин задумчиво и чуть прищурил глаза. Взгляд его словно затуманился. – Давно на Москве был? – спросил он испытующе.

– Позавчера, – отозвался Никита.

– Что боярин Семен? – продолжал боярин.

– Ничего, – пожал плечами Никита. – Я его позавчера не видел.

– А Шемяка? – не унимался боярин.

– Не знаю. Его на Москве не было.

За спиной боярина раздался лошадиный храп. Боярин метнул взгляд через плечо. Кони под его людьми нетерпеливо переступали с ноги на ногу, выдувая из ноздрей клубы пара. Боярин снова обернулся на Никиту.

– Значит, боярина Семена сын, говоришь… А меня знаешь ли? – спросил он твердо, уверенно, по-деловому.

– Нет, – помотал головой Никита. Допрос начинал ему порядком поднадоедать. Поскорей бы отправлялись незнакомцы своей дорогой!

– Я боярин Федор Ховрин, великиго князя Василия окольничий.

«Ну и что с того, – подумал про себя Никита, – к чему мне все это?»

– А теперь слушай меня, парень, – боярин Федор медленно покачал головой вверх-вниз. – Про постриг свой забудь. Все это дурь и блаж. Ты мне нужен. Прыгай, вон, – боярин мотнул головой назад, – к Прошке, на загривок, да поезжай со мной.

– Еще чего! – Никита испуганно отпрянул назад. – Никуда я не поеду!

– Что такое? – боярин подался вперед, глаза его гневно горели. – Да ты кому перечить вздумал, змееныш? А ну, живо полезай на коня.

Никита попятился назад:

– Сказал – не поеду. Зачем я вам сдался?

– Я вижу ты разговорчив не в меру, – грозно сказал боярин Федор. – Иди, пока добром прошу, время дорого.

– Не пойду я никуда, меня отец игумен дожидается, – Никита глянул за спину боярина Федора. Оба его человека насупившись наблюдали со своих коней за происходящим. Крепкие, здоровые, угрюмые. Никиту Бог ни ростом, ни силой не обидел, только с двоими ему не справиться. Да и сам боярин – косая сажень в плечах. Пытаясь выиграть своим враньем время, Никита осторожно стал пятиться назад к двери, потянулся незаметно к замку. Сейчас резко дернет и запрется. А там, глядишь, и отстанут.

Но боярин Федор оказался проворнее:

– А ну, хватай его, – махнул он безнадежно рукой, и оба его дворовых в один миг спрыгнули с коней, подлетели к Никите, и не успел тот опомниться, как один заломал ему руки, другой как замком обхватил шею, и оба поволокли его к лошадям.

Никита пытался было помешать им, упирался ногами, извивался что было сил, но очень быстро понял, что от его попыток не будет никакого толку. Он перестал сопротивляться, и в следующее мгновение очутился на загривке одного из коней. Тот, кого боярин назвал Прошкой, примостился сзади, одной рукой крепко обхватив Никитины руки за спиной, а другой ухватив поводья. Никита дернулся:

– Отпусти, не убегу!

Прошка сперва пытался его удержать, но тут боярин Федор, который уже вскакивал в седло, снисходительно кивнул головой:

– Ладно, отпусти.

Прошка чуть подтолкнул Никиту вперед и высвободил его из своих тисков. Никита потер ноющие плечи (вот басурманин, чуть руки не вывихнул!), и только он примостился половчей на загривке, ухватившись за конскую шею, как Прошка поддал ногами в бока и лошадь рванула с места. Боярин Федор и другой дворовый тоже пришпорили своих коней, и все трое поскакали по притоптанному, скрипящему снегу вдоль стены, мимо братских келлий, мимо Знаменской церкви, прямо к видневшимся чуть поодаль Троицким воротам.

Добравшись до Троицких ворот, все трое остановили коней. У ворот никого не было. Боярин Федор, подтягивая поводья, чтобы его конь стоял на месте, отрывисто приказал второму дворовому:

– Поди, отвори ворота.

Дворовый спрыгнул с коня и кинулся исполнять приказ. Повозившись со здоровым, обледеневшим засовом, он вскоре с тяжелым лязгом отпер его и, ухватившись за кольцо, стал всем телом отваливаться назад. Огромная створа подалась, и дворовый продолжал тянуть, то и дело отступая мелкими шажками, покуда не распахнул ее настежь. Отдышавшись, он ринулся к другой створе и также оттащил ее внутрь.

В широком проеме Никита увидел белое, безбрежное полотно заснеженного поля и узкую дорогу, уходившую вдаль к укрытым шапкой инея лесистым холмам. Придерживая прошкиного коня за холку чтобы не соскользнуть со своего неудобного седалища, Никита оглянулся на боярина. Того, казалось, совершенно не интересовали открытые ворота. Боярин Федор придерживал поводья коня, то и дело переступавшего от нетерпения, и смотрел, насупившись, в сторону игуменского двора, словно ждал чего-то. Дворовый, что отпер ворота, оставался спешенным. Прошкин конь тоже не двигался с места. Все чего-то ждали.