Текст книги "Слуга великого князя"

На Торгу ничего не напоминало о смене власти. «Вот, спроси кого из них, – думал Никита, – кто, мол, у нас на Москве сидит, так, ей-Богу, скажут: великий князь Василий Васильевич! Словно и не было никакого Шемяки, словно и не томился сейчас тот самый Василий Васильевич в шемякином порубе! В полусотне шагов от Обжорного ряда! Вот все они ходят здесь, и ничего не знают. Или знают и молчат. Что им за дело? Им что Шемяка, что Василий – едино. Не велики птицы, в поруб не заберут. Интересно, объявил уже Шемяка о своем настоловании, или нет? Что-то ни одного глашатая не видно.» Никита поднял голову, осматриваясь. Так. Прише… «Пирожки! Горячие пирожки!» Торговка с укутанной в овчину котомкой выросла точно из-под земли. Никита резко остановился, вильнул в сторону, но все равно, задел ее локтем. Та от толчка попятилась назад, но вместо ожидаемого Никитой бранного окрика быстро оправилась и совсем беззлобно подмигнула: «Куда так спешишь? Постой, отдохни, да съешь пирожок.» И сунула свою катомку Никите чуть не в нос.

Фу ты! Никита и сам перепугался, замер как вкопанный. «Пирожок!.. – вертелось в голове. – Ты меня чуть с ног не сбила!» И хотел было раскрыть рот, чтобы сказать все это вслух, но тут его ноздри защекотал приятный, нежный дух свежеиспеченого теста, да аромат жареного с луком мяса. Во рту-то весь день ни маковой росинки. Он посмотрел на торговку. Та улыбалась широкой, краснощекой, белозубой улыбкой. «Пирожки знатные, – запела она. – Бери. На четверть полушки – три штуки!» Никита бросил взгляд за ее спину. Вот он, Воскресенский переход. Надо бы спросить, где федотов двор. А в ноздри снова пахнуло теплым, вкусным духом. Никита опустил глаза на пирожки. Ладно, быстро съем, и у нее же все и узнаю. Так, какой бы взять. Никита стащил рукавицу. «Ну вот и молодец! – припевала торговка. – Бери любой, не ошибешься!» Никита потянулся было к котомке, но тут почувствовал, что кто-то похлопывает его по плечу. Он в миг обернулся. Справа, прямо рядом с ним, стоял неизвестно откуда взявшийся мужик в зипуне и валеной шапке, щурил глаза и качал неспеша головой:

– Не бери, мил-человек! Тухлятина, да и только! Я вот намедни у нее купил пирожков, так потом всю ночь из нужника не выходил! А ты, – мужик обращался уже к торговке, и Никита машинально повернул голову вместе с ним, – что ж ты хороших людей травишь? – При этих словах мужик еще раз похлопал Никиту по спине, да по плечу, да обхватил так по-свойски, мол, наших в обиду не дам. А Никита смотрел, не отрываясь, на торговку, поскольку с лицом ее происходили удивительные перемены. Оно вдруг стало красным, как спелое яблоко, щеки раздулись, брови сомкнулись на переносице, а губы задрожали. Еще миг, и улочка Обжорного ряда огласилась ее неистовым воплем:

– Да как твой поганый язык повернулся такое сказать? – от злобы она пыхтела словно печь. – Да у меня мясо свежее всех в Охотном ряду! Ах ты, Ирод, басурман проклятый! Ты что ж мне людей распугиваешь? А ну, пошел отсюда! – и она стала толкать его катомкой.

Мужик же, все так же держа Никиту одной рукой за плечо, другую положил ему на пояс и стал слегка притягивать к себе, все так же невозмутимо продолжая гнуть свою баранку:

– Если не хочешь отравиться, пойдем, я тебе покажу, где и вправду свежие пирожки продают.

Никита начал было сопротивляться, но тут торговка выпростала руку и схватила его за плечо, потянув на себя с истошным воплем:

– Парень! Да ты кому поверил! Мои пирожки самые свежие, мои пирожки…

Тут Никита, наконец, опомнился и резко рванул плечом, сбрасывая руку нежданного советчика, а локтем другой отталкивая руку незнакомца с пояса. Ишь ты, выискался. Ты руки-то попридержи. Мы с тобой, вроде, мед вдвоем не распивали, чтобы так вот, запросто. Он уж и брови недовольно насупил, и собирался послать своего «доброжелателя» куда подальше, как тот сам отступил:

– Ну, как знаешь! Мое дело прокукарекать, а там – хоть не рассветай! – потом скривил лицо на торговку – У-у-у! – ловко нырнул в сторону и неспеша, как ни в чем не бывало пошел прочь.

Никита посмотрел ему вслед. «Бывают же люди! – подумал он. – Знакомый, незнакомый – сразу брататься лезут.» Он еще раз дернул плечом.

– Нет, ну вы видели! – торговка все еще гневно пыхтела. Никита обернулся. – Ходят, людей баламутят… – Тут она заметила, что Никита на нее смотрит и снова заулыбалась, – А ты их не слушай, бери пирожки-то, бери. Или нет, дай, я тебе сама выберу, каких повкусней. – И стала один за другим доставать из катомки свой душистый товар.

Никита полез за кошелем, потянулся к поясу, но рука его нащупала только пустое бедро. Не может быть! Его точно окатили ледяной водой! Он резко повернул голову назад и увидел, как давеший незакомец сворачивает в проулок. Никита метнул взгляд на торговку. У той глаза округлились словно плошки для каши. Видно, по тому, как Никита лихорадочно обстукивал бедро, она все поняла. В следующий миг Никита уже несся вслед за незнакомцем, а за его спиной разносился истошный вопль торговки: «Кошель украли! Кошель украли! Держи вора!»

А Никита уже добрался до проулка и свернул за угол. Незнакомец припустил что было мочи. Никита кинулся вслед. В его висках стучало бешеным галопом отчаянное сердцебиение. «Догоню – убью! Догоню – убью!» – звенело в ушах точно колокол.

Несмотря на то, что торговкин крик можно было услышать чуть ли не на другом конце Китай-города, никто не выказывал особого желания исполнять ее просьбу и «держать вора». Прохожие только расступались, давая место необычной погоне, а в некоторых окнах закрывались ставни. Эх! Ну, погодите! Вот с вами такое случится, будете знать! Что стоит только ножку-то и подставить, чтоб споткнулся. А там уж и без вас справимся! Нет, куда там. Моя хата с краю!..

Незнакомец оказался довольно прытким, и Никита сначала едва поспевал за ним, пока он, как лиса на охоте, петлял по проулкам и старался смешаться с толпой. Но вскоре Никита почувствовал, что постепенно начинает нагонять татя. Это вселило в него надежду, и он с удвоенной силой заработал ногами и руками. Он не разбирал пути, то натыкаясь на зазевавшихся прохожих, то сбивая каких-то коробейников в рядах, и в общем не слишком следил, где они находятся, понял только, что пробежали они весь Обжорный ряд, пересекли Курятный и теперь неслись по Охотному. Тут в проеме домов показался широкий тракт. «Тверская! – мелькнуло в голове у Никиты. – Ну, держись! Если сейчас не нагонишь – плакали твои денежки!» На Тверской, среди толпы народу и дюжин саней, легко было затеряться. Собрав последние силы, Никита бросился за вором, и вот, стал его все больше и больше нагонять. В ушах стоял только хруст снега и мерный шум собственного дыхания.

На Тверскую они выбежали, когда расстояние между ними сократилось до пары саженей. Никита уже почти дышал незнакомцу в спину, примеривался, за что поудобней ухватить его. Ну, еще чуть-чуть, Ну… Искры посыпались из глаз ни с того ни с сего, и Никита сначала даже ничего на почувствовал. Только когда темень в глазах стала понемногу проясняться, он, сквозь мутную пелену, стал разбирать, что лежит на дороге, уткнувшись носом в полозья саней, а над ним храпит и скалит зубы дородная кляча. Кто-то наклонился над ним словно гора, заслоняя свет. Донеслись голоса: «Живой?» «Да вроде живой»

Постепенно голова начинала проясняться. Перед глазами переставало кружиться, в груди переставало мутить. Никита встряхнул головой. Она загудела как набат. Он машинально стиснул ее руками. Господи! Как это меня угораздило?

Когда он смог, наконец, совсем раскрыть глаза, он увидел, что лежит на обочине Тверского тракта, уткнувшись в полозья перевернутых саней, а рядом с ним стоит кобыла, которая эти сани тащила, да так в упряжке и запуталась, а еще двое людей, видно, возница да седок этих саней, а еще – толпа зевак вокруг.

– Гляди-ка! – заговорил один из двоих. – Глаза открыл. Ну-ка, давай-ка!

Вместе с седоком перевернутых саней он подхватил Никиту подмышки и усадил на снег, подперев спину санями.

– Скажи мне, мил-человек! – проговорил он, разглядывая Никиту скорее с любопытством, чем со злостью. – Куда ж ты так спешил, что сани мои сшиб? Под ноги тебя смотреть не учили что ли?

Никита молча смотрел в сторону.

– Ну, молчи, молчи! – вздохнул возница. – Ты отдышись, да ступай от греха куда шел. А я пока товар соберу. Вон, по всей Тверской разметал! А ну, – добавил он зевакам. – Расходитесь все. Не балаган, чай. Пошли, пошли!

Никита проводил его глазами и взгляд его скользнул дальше, на Воскресенский мост, которые теперь были чуть не за версту. Чувство обиды, вины, злобы, бессильной ярости душило его, и он с трудом держался, чтоб не заплакать. Все деньги, до полушки! Боярин Федор ему дело доверил, как своему, как ровне, а он! Обвели, как мальчишку! Что же теперь делать? Как назад добираться?

Никита стиснул кулаки, и тут только почувствовал, как заныла рука и засаднило бедро. Здорово он, видать, ударился. Хорошо, если только синяки. Он потер сначала руку, потом ногу. Хорошо же начинались его московские дела!

Он попробовал привстать. Бедро саднило, но наступать на ногу он мог. Наверное, просто содрал кожу. Он осмотрел зипун и штаны. Вроде, не рваные.

– А ты уже поднялся? – из-за саней вышел тот самый возница. – Посиди, очухайся.

Никита помотал головой:

– Мне идти надо.

– Ну, гляди.

Ему и вправду надо было идти. День все быстрее начинал клонится к закату, и дело оставалось несделанным.

Он наклонился, чтобы поднять валявшуюся рядом шапку, отряхнул ее, надвинул на затылок. Потом стянул рукавицу, зачерпнул горсть снега, приложил к лицу, пожевал. Приятный холод постепенно прогонял остатки дурноты. К Федоту! Прямиком к Федоту. И больше никаких пирожков!

И он, чуть прихрамывая, зашагал вниз по Тверской.

Глава 11

15 февраля 1446 г.

Москва. Белый город.

Двор Федота оказался чуть правее Воскресенской церкви, что у перевоза с Тверской к Кремлю, по эту сторону Неглинной. Наверное, задним забором выходил прямо к реке. Никите не составило труда отыскать его: в первой же лавке у ворот ему тут же указали «Да вон же он.»

Нога расходилась, и Никита больше не хромал. Саднила только, но Никита почти не замечал этой боли, и ломота в ушибленной руке тоже мало его беспокоила. Поскорее добраться до Федота, выполнить поручение боярина Федора: вот все, что ему сейчас было нужно.

Ворота Федотова двора оказались открытыми нараспашку. Никита подобрался поближе, встал сбоку, осторожно заглянул внутрь. Внутри кипела жизнь. Сновали туда-сюда дворовые, катили какие-то бочки, тащили какие-то тюки. Почти у самых ворот стояли большие сани, запряженные парой лошадей. На них дворовые складывали некоторые из тюков, грузили хозяйственную утварь, водружали сундуки. Рядом с телегой стоял важного вида человек: руки держал на бедрах, смотрел на все происходящее с недовольной миной, то и дело прикрикивал на дворовых. Даже его овечий зипун и шапка на собачьем меху показались Никите какими-то значительными, вовсе не холопскими.

В груди у Никиты пробежал холодок сомнения. Словно он намеревался вторгнуться куда-то, куда ему путь заказан. Но идти надо. Ничего не попишешь. Надо. Ему почему-то стало боязно. Он постарался себя успокоить: «Зато не надо ломать голову, к кому подойти. К этому, который тут заправляет, и подойти.» Утешение оказалось слабым. «Ну же, давай, – приказывал он сам себе, – боярин Федор, Ховринка, Любава… Ну, была не была…» Никита едва заметно перекрестился и шагнул в ворота.

Не успел он сделать и двух шагов, как его тут же задел плечом дворовый с тюком. Никита отшатнулся, дворовый уронил тюк. Главный, который смотрел за погрузкой, мгновенно обернулся:

– Ну ты, раззява, не видишь, куда прешь? – тут он заметил Никиту и, не меняя недовольного тона, крикнул. – А тебе чего здесь надо? – и посмотрел на него как-то очень подозрительно, окинул с ног до головы суровым взглядом. Все верно, вид у Никиты затрапезный, мало того, что холопский зипун да шапка, еще весь мятый да в снегу, словно валялся под забором.

Никита зашагал прямиком к главному. Подойдя на расстояние двух шагов подумал, ломать ли шапку, решил, что не стоит (он и не таких приказчиков видел, вон на дворе у боярина Семена Гаврила – ходит так, словно сам боярин, а все одно, боярский закуп, раб бесправный), и чуть наклонил только голову как кивнул:

– Федота я ищу.

Приказчик поднял правую бровь, еще раз окинул Никиту недоверчивым взглядом:

– И кто ж ты будешь?

– Господин мой послал весточку ему передать, – Никита хорошо помнил, в какой ипостаси он явился на Москве.

– Какой еще господин?

– Про это я Федоту расскажу. Он знает. Он ждет меня, – Никита подумал, что маленькая хитрость (про то, что ждет) будет вполне оправдана. Самоуверенный, уничтожающий взгляд приказчика начинал его понемножку бесить. Сказано тебе – от господина. Твое ли дело в господские дела лезть?!

– Э, нет, – нараспев протянул приказчик, поворачиваясь к Никите всем телом. – Мало ли, кто здесь шляется. Ты мне наврешь с три короба, а я тебя в дом пущу?

– Зачем же мне врать? Какая мне с этого выгода? Отведи меня к Федоту, сам увидишь, что он меня ждет.

– Выгода тебе, или убыток – не знаю. А пока не скажешь, от кого пришел, в дом не пущу! – отрезал приказчик и, скрестив руки на груди и расставив широко ноги, замер будто рында у княжьего престола.

Ну, злодей! Послал его нечистый. Приказчик стоял насмерть. Никита прикинул и так, и сяк. Может, и вправду сказать? Но тут же сам себя перебил. А почему только ему? Беги на площадь, чтобы вся Москва слышала, да погромче так, погромче, мол, я, Никита сын Плещеев, явился по поручению боярина Федора Ховрина освобождать великго князя Василия из поруба! Нет, болтать ему нельзя. Даже здесь, на федотовом дворе. Что же делать?

– Не хочешь пускать, пошли кого из людей, пусть скажут Федоту, что я тебе сейчас сказал, и все. А я здесь постою.

Приказчик молчал.

– Да не вру я тебе, не вру! – в сердцах крикнул на него Никита.

– А коли не врешь, – спокойно отвечал приказчик, – так рассказывай все мне, – и, чуть помолчав, добавил, – я Федот.

Никита опешил. Вот те на! Не может этого быть. Чтоб шемякин ключник простым холопом был? Не может этого быть. Вон он и на дворе хозяйничает. Да нет. Федот хоть и не у великого служит, а все равно. Шемяке третья часть Москвы принадлежит. Да пол-Руси. У такого князя ключник не меньше чем жильцом московским должен быть. Что ж он тогда холопский зипун напялил?

Голос Федота прервал его сбивчивые мысли:

– Ну, говори, кто послал тебя и зачем.

Никита поднял на Федота недоверчивый взгляд:

– А ты не врешь?

– А вот я сейчас велю тебя схватить, да дам тебе десять горячих, тогда и увидишь, вру я или нет.

Никита машинально огляделся. Несколько холопов замерли чуть поодаль с тюками, видно разговор их хозяина с незнакомым оборванцем начал привлекать внимание. В том, что они в одно мгновения скрутят его, у Никиты не было никаких сомнений. Да и вообще, было в Федоте что-то господское. Видно, первое впечатление Никиту не обмануло. Похоже, перед ним и вправду стоял тот, к кому он шел. Ну, Господи, благослови!

– От боярина Федора Ховрина я, дело у него к тебе, со мой велел передать.

– А не врешь? – теперь настала очередь Федота быть недоверчивым.

«Дался тебе мой зипун!» – так и вертелось на языке у Никиты. Но народ верно говорит: «встречают по одежке». Ладно. Раз это Федот, скрывать нечего.

– Письмо он к тебе написал. Со мной оно.

Федот мгновенно расправил руки. Кинул резкий взгляд сначала в одну, потом в другую сторону, а затем коротко кивнул Никите:

– Пошли в дом.

Федот привел его в маленькую горенку под сенями, больше похожую на повалушу, зажег от лампады свечу в плошке, поставил на сундук. В комнате было как-то сыро и неуютно, пахло гнилым деревом. Никита поежился.

Федот не тратил времени на пустые разговоры:

– Давай письмо, – сразу сказал он, не предлагая Никите ни присесть, ни раздеться. Осмотревшись, Никита заметил, что присесть было некуда: кроме сундука в горенке ничего не было. Он полез за пазуху, выудил драгоценный свиток, протянул Федоту. Тот поднес его к огню, быстро пробежал глазами.

– Так, – Федот поднял глаза и свернул письмо пополам, – значит главное на словах передашь?

Никита кивнул:

– Вчера в Троице князь Иван Можайский схватил великого князя Василия и отвез его на Москву к Шемяке. Шемяка его наверняка в своем порубе держит. Пока он его не сгубил, велел боярин Федор его вызволить. Тебе надо найти в Кадашах татарского десятника Едигея, условиться с ним ночью налететь на Шемякин двор и князя Василия освободить.

Федот жадно ловил каждое Никитино слово. Глаза у него блестели как-то зло, нездорово.

– Та-а-ак… – протянул он, отводя взгляд в пол, помотал головой, – значит, боярин Федор в Ховринке отсиживается, а Федот – свою голову под топор клади. – Он снова поднял глаза на Никиту. – А ты знаешь, что у Шемяки на дворе теперь три дюжины ратников? Даже если и проберется Едигей в Кремль, на шемякином дворе зубы поломает. Такой двор от любой осады устоит. Да и чем мне Едигея заманить? Охота ему была в княжеские разборки лезть!

У Никиты аж дыхание перехватило от удивления. Неужели, Федот сам не сообразил?

– Зачем осадой? Ты им ворота откроешь, когда все улягутся. Потому к тебе и пришли. Налетят внезапно – никто и не очухается. – Никита смолк на мгновение. Федот выжидающе молчал. – А награда всем будет. Едигею посули сто золотых из княжеской казны, великий не поскупится. А о своей выгоде сам подумать можешь.

– Посули, – проворчал Федот. – Не больно-то его посулами заманишь. Что ж боярин-то с тобой хоть сколько не передал?

Никита виновато потупил глаза:

– Меня только что на Торгу обокрали.

– Т-а-ак… – снова протянул Федот. – Вселенькое дело… – Федот молчал, Никита не поднимал глаз. – Ну-ка, – сказал вдруг Федот решительно. Никита вскинул голову. – Пойдем-ка со мной. – Федот кивнул головой на дверь.

Они вышли из повалуши и поднялись на сени. «Ну, слава Богу! – радостно думал Никита, следуя за ключником словно хвост, – началось. Эх, если б Федот меня с собой оставил. Что ж это, только дело заспорилось, а мне восвояси?»

Федот провел его в самый конец сеней, толкнул какую-то дверь, протянул руку приглашающим жестом:

– Входи.

Никита послушно вошел, заметил образок, перекрестился, прошел вглубь и повернулся лицом к Федоту. Тот стоял в дверях, не двигаясь:

– А звать тебя как?

Никита пожал плечами. Это-то здесь причем?

– Ну, Никита.

– А по батюшке?

«Э, нет. – подумал Никита. – тут тебе не Ховринка, тут ухо востро надо держать.»

– Да просто Никита, – все с тем же удивлением ответил он.

– А что, больше никого боярин на Москву не отправил?

–Да нет, – Никита снова пожал плечами. – Его людей все знают, кого ему послать?

– А тебя, стало быть, никто не знает?

Никита помотал головой.

– Ну так вот, просто Никита, – голос Федота вдруг стал строгим и надменным, а взгляд презрительным, – Ты пока здесь посиди, об жизни подумай, а я пойду великого князя Дмитрия Юрьевича потешу, расскажу, как окольничий Федор Ховрин из ума выжил, на Москву зеленых юнцов посылает с ним, князем Дмитрием, тягаться, да как велит татарам их милого дружка окаянного Василия из поруба вызволять!

«Что?!» – ударило у Никиты в висках. Он рванулся к двери, но она только скрипнула прямо перед носом, с грохотом затворилась. В следующую минуту лязгнул засов – и все было кончено. Он остался один. Пойман, застигнут врасплох, обведен вокруг пальца.

Он ничего не мог понять. Он смотрел на закрытую дверь и ничего не мог понять. Как же так? Федот переметнулся к Шемяке? Верный человек, верный человек… Что же боярин Федор, не знал? А теперь все. Все кончено. Он размахулся и что было силы пнул ногой дубовую дверь. И тут же взвыл от боли. Нагнувшись и обхватив больную ногу обеими руками, он захромал по комнатке, растирая ее, покуда боль не улеглась.

В комнатке было пусто, только в углу висел образок с лампадкой, да стояла крохотная скамья, на которую падал тусклый свет из маленького слюдяного оконца. Никита, все еще прихрамывая, добрался до скамьи.

Все. Это конец. Никита откинулся назад, прислонился к дубовой стене. Как же это? Почему? Почему именно ему должно так не везти? Теперь все. Себя погубил. Боярина Федора погубил. Любаву… Он уставился на лампаду и смотрел, не отрываясь, на огонь. Мысли путались, скакали с одной на другую, не успевая толком ни на чем остановиться. А огонь горел ровно, тоненькой, чуть подрагивающей ленточкой. И ему было все равно, огоньку. Ему было хорошо и спокойно. Знать себе, гореть, и гореть, и гореть… Вот как раньше, спросишь, бывало, у матушки, когда она за прялкой сидит, «о чем ты думаешь?», а она в ответ «ни о чем», и чудно казалось: как это можно, ни о чем не думать? Всегда ведь что-то на уме, вот сейчас про матушку думаю, а потом – когда боярин Семен на лов соберется? а потом – возьмет ли с собой, или на дворе оставит? а потом,– надо проучить косого Ивашку, чтобы впредь силки у него не воровал,– да мало ли сколько мыслей наберется, а тут – ни о чем! А выходит и вправду, бывает у людей такое, когда ни о чем. Ни о чем – это когда обо всем сразу. Когда огонь вот так горит, когда можно на него смотреть и смотреть, и будто все успокоилось, будто ничего не надо, раз ничего сделать нельзя – ничего и не надо. Хорошо быть огнем, или вон дубовым бревном, или, к примеру, скамейкой. Стоять себе, наблюдать, как люди вокруг бегают, копошатся, чего-то хотят, друг с дружкой то ссорятся, то мирятся, а тебе все равно, ты стоишь себе, и завтра будешь стоять и через год, и через два – никакой печали, никаких забот…

Смотри-ка, как тихо стало. Словно вымерли все кругом. Только масло в лампадке потрескивает. Нет, еще ветер посвистывает за окном, подгоняет стаи снежинок. Вжих, вжих, вжих… А в углу, наверное, мышь копошится. Скребется как странно, точно по железу своими лапками перебирает. Да как сильно. Как будто засов лязгает… Или это вправду…

Никита резким движением обернулся к двери. Засов! Кто-то отпирает его клеть. Неужели, шемякины люди? Так скоро? Никита машинально отодвинулся на дальний край скамьи, быстро огляделся – ничего подходящего, даже защититься нечем, когда будут вязать? А может не будут? Никита почувствовал, как сердце его готово выпрыгнуть из груди. Может Федот один? Ну же, ну…

Засов взвизгнул словно собака, которой наступили на хвост. Дверь рванулась внутрь, точно ее выбили ногой, ударилась о стену, спружинила назад. Никита на мгновение замер.

В дверном проеме, выкатив вперед грудь и чуть тяжело дыша, стоял человек. Пока Никита пытался разобрать в темноте его лицо и рассмотреть получше, незнакомец отдышался и властно кивнул головой:

– Ну, что сидишь, вставай, пошли. Время дорого.

Никита схватился руками за скамью, сдвинулся на самый ее краешек, затаил дыхание.

– Куда? – запинаясь, выдавил он.

– Первым делом – подальше от Федота, а там видно будет.

Голос у незнакомца был ровным, даже приветливым. Глаза как будто улыбались – блестели каким-то озорным блеском. Никита и сам не заметил, как чувство опасности и страха смешалось с чувством острого любопытства, как-то сразу притупилось. Но сердце по-прежнему колотилось.

– А ты кто? – спросил Никита, соображая что к чему. Он и вправду был озадачен. Рассматривая незнакомца, он стал замечать, что тот довольно богато одет: кафтан тонкой работы, расписной, на лисьем меху, рубаха под кафтаном атласная, кушак с кистями, сапоги кожаные – тоже с мехом, на среднем и указательном пальцах по перстню. Да и сам он выглядел как дорогая паволока: волосы уложены волной, ниспадают прядью на лоб, борода и усы точно струнка от гуслей обрамляют подбородок – так коротко стрижены, в левом ухе щегольская серьга. И взгляд – такой уверенный, прямой. На кого-то он похож. На вид – лет двадцать пять. Нет, где-то я его уже видел, этот блеск в глазах, кого-то он мне…

– Так тебе в порубе уютней, ну оставайся, я один пойду. Стоило силы тратить на эдакого дурня!

У Никиты блеснула догадка. Не может быть! «Эдакого дурня», словечко больно знакомое. Но нет, этого не может быть.

Незнакомец терял терпение, затоптался на месте:

– Считаю до трех: раз, два…

– Постой! Так ты не от Шемяки?

Незнакомец раздраженно выдохнул:

– Я сам от себя, – и, качая на каждом слове головой, отчеканил по слогам, – Я Иван Ховрин. Ну!

Никита привскочил на месте. Точно! Он не ошибся. Вот где он видел это лицо. Перед ним стоял вылитый боярин Федор, только моложе. Но как он здесь? Откуда? А, ладно! Сейчас это было уже не важно. Это было спасение, и медлить было нельзя. Никита рванул с места как необъезженный жеребец.

– Ну наконец-то, – назидательно выдохнул Иван, пропуская Никиту в сени. – Иди за мной. На дворе по сторонам не смотри, на окрики не отзывайся. Через ворота нам не пройти, задворками уйдем, через забор.

В сенях Никита едва поспешал за размашистыми шагами Ивана.

– А откуда ты здесь? – вопросы посыпались из Никиты как из рога изобилия. Иван отвечал, не оборачиваясь, не сбавляя шагу:

– А ты как думаешь? Батюшка мой, чем о великом думать, лучше бы о родном сыне сперва побеспокоился. Шемяка меня чуть не первым схватил. Будет, говорит, отец дурить, скажем, что ты у нас.

– А как же ты из поруба выбрался?

Иван усмехнулся из-за спины:

– Какого еще поруба? Шемяка меня на двор к Федоту вроде жильца определил. Ешь, пей, гуляй, а за ворота – ни шагу. Двух холопов ко мне приставил, куда я – туда они. Им отец нужен, не я. Зачем меня в порубе гноить? Себе дороже выйдет.

– А обо мне как уз…

Иван резко остановился, и Никита воткнулся в его спину. Иван развернулся, приставил палец ко рту:

– Тссс. Тихо.

Они прошли сени, спустились вниз и стояли у приоткрытой двери на двор. Иван прислушивался. Никита не мог удержаться, но, видя, как Иван держит палец у рта, перешел на шепот:

– А обо мне как узнал?

Иван продолжал прислушиваться к звукам, доносившимся со двора, и отвечал тоже шепотом, не глядя на Никиту:

– Федот со мной вроде как приятеля держался, все ж таки давнишний батюшкин знакомец. Заявился, неприминул про тебя рассказать: вот, мол, иду потешить князя Дмитрия, кого отец твой на Москву посылает. А я, по совести, бежать-то сразу затеял. Только в одиночку не сбежишь. – Иван чуть приоткрыл дверь и стал осматривать через щелку двор. – Через ворота путь заказан. Только через забор. А он высокий. И подсадить, понятно, некому. Да и холопы Федотовы – всюду за мной ходят, если б кого в подмогу, а одному не справиться. А тут ты, – Иван мимолетом оглянулся на Никиту, подмигнул, – Думаю: сослужим друг другу службу, потом сочтемся.

– А как же ты нашел меня?

– Прошел по дому, да нашел. Велика наука. Тссс… – снова зашипел Иван, – Значит так: я один выйду, за дом пойду – это сразу направо, – тюремщики мои за мной увяжутся, я их за угол заведу, там место безлюдное, ну-ка, – Иван, не отрываясь от своего наблюдения, обхватил Никиту за плечо, притянул вперед к щели, – смотри, вон один, у саней, в черном тулупе, – Никита разглядел коренастого мужика, стоявшего к нему спиной, – а вон и другой, – Иван повернул Никиту правее, – вон тот, длинный, без шапки, – и точно, чуть поодаль стоял долговязый мужик в одном зипуне и тоскливо рассматривал сани, – Так вот, – Иван отпустил Никитино плечо, – как только они за углом скроются – живо за ними; я начну, а ты поможешь, – Тут Иван снова обернулся к Никите, окинул его взглядом, одобрительно качнул головой, – Силенки вроде есть, смотри, не подкачай. – Иван обернулся к двери, еще раз, теперь бегло, рассмотрел сквозь щель двор. – Ну, с Богом! Да помни, как оба за угол зайдут – выходи. – И, толкнув дверь рукой, шагнул наружу.

Со двора пахнуло морозным воздухом. Никита прижался к стене. Сковзь открытую дверь все крыльцо было как на ладони, и он испугался, что его заметят. А Иван уже неспешной походкой прошелся мимо саней и направился вдоль дома. Расчет оказался верным. Оба холопа, коренастый и долговязый, тут же впились в него глазами и так и провожали его, покуда он не свернул за угол. Как только он скрылся, оба тут же кинулись за ним. Так. Вот долговязый исчез из виду. А вот и коренастый. Все! Пора!

Никита отпрянул от стены и выскочил на двор. Он все помнил: по сторонам не смотреть, на окрики не отзываться. Но его никто не окликал. Дворовые грузили сани и не обращали на него никакого внимания. Вдоль дома была натоптана узенькая тропинка. Никита быстро засеменил по ней в сторону забора, только снег под ногами «хруст-хруст-хруст». Он был уже совсем близко, когда услышал звуки какой-то возни, словно кто-то катался по снегу, вставал и снова падал. Никита ускорил шаг. Руки сами собой сжались в кулаки. Последний шаг и… Вот оно что!

За углом, на небольшом пятачке между задней стеной дома и забором, кипела схватка. Холопам удалось схватить Ивана, и теперь долговязый, зажав его руки за спиной и прижимая к себе, держал лицом к коренастому, а коренастый занес руку для удара, то ли по лицу, то ли в живот. Иван тяжело дышал, кафтан его был весь в снегу. Никита не стал раздумывать, все произошло как-то само собой. Он вдруг закричал. Вернее, услышал точно откуда-то издалека вырвавшееся из его гортани протяжное, раскатистое «А-а-а-а-а!» И пока все трое, как по команде обернувшись на этот крик, стояли точно завороженные, он, чуть выставив голову вперед, будто разъяренный бык, бросился на коренастого. Одно мгновение – и он уже со всего хода, выставив вперед левое плечо, налетел на опешившего холопа, сбил его с ног и сам упал, откатившись чуть дальше в снег.

Никита живо вскочил на ноги. Холоп тоже. От такой встряски его оцепенение прошло, он стоял, чуть пригнувшись, расставив ноги, отплевывал попавший в рот снег и отирал бороду рукавом тулупа. Долговязый с Иваном перестали его интересовать. Теперь он, как сторожевая собака, смотрел горящими глазами на непрошеного гостя и скалился. В его глазах горела только одна цель: растерзать обидчика зубами. Злая, обезумевшая собака, даром что не рычал. Он сделал шаг вперед. Никита отступил назад. Коренастый шагнул еще, снова утер рукавом рот. Никита отступил. Коренастый начал медленно, неспеша занося каждую ногу, надвигаться. Никита машинально отходил назад. Шаг, еще шаг, еще шаг… Его спина уткнулась во что-то твердое: стена! Никита метнул руки назад, и его пальцы нащупали гладкие бревна забора. Все. Дальше отступать некуда. Коренастый широко оскалился, засучил рукава тулупа и двинулся вперед. Краем глаза Никита успел заметить, как в этот миг Иван за спиной у коренастого вдруг резко дернулся, высвобождаясь из захвата, и сцепился с долговязым. В следующее мгновение он не видел уже ничего, кроме занесенного кулака коренастого, который как стрела метнулся в его сторону.