Текст книги "КУНСТ (не было кино). Роман с приложениями"

– Да! – почти крикнул я. – А он где?

– Уволокли эвакуатором, – сообщило существо, излучая плохо выраженное сожаление пополам с плохо скрываемым удовлетворением. – Да вы не волнуйтесь. Сейчас первые три часа бесплатно. Хотите, я вам помогу? Две тысячи рублей за всё: я вас отвезу прямо на штрафстоянку, всё оплачу. Я там знаю, как быстро сделать.

– А она где, эта штрафстоянка? – машинально бросил я, пытаясь прикинуть, успею ли на кладбище.

– Да на Рябиновой… – прохрипело существо и осеклось. Существо осознало, что оно выдало мне главную тайну и теперь я имею полное финансовое право лихо ополовинить его гонорар.

– Нет, спасибо, – твёрдо произнёс я, поняв, что за машиной съездить я не успею.

– Ну смотри… – Голос существа теперь представлял удивительную смесь тоски и угрозы. – Там быстро-то не получится у тебя…

– Мне на кладбище сначала надо, – отчего-то тихо проговорил я, глядя существу в тёмные глаза.

– А… Ну ладно тогда… – И существо, будто почувствовав наличие за моей спиной превосходящих его тёмных потусторонних сил, исчезло так же быстро и таинственно, как и появилось.

Глава 5

Сегодня судьба, положительно, задалась целью меня изничтожить. Проклиная человечество, я добрался до метро и притиснулся к очередной книжке. От «Волгоградского П.» до кладбища было минут пятнадцать бодрым шагом, насколько я помнил из давних юношеских визитов на фамильную могилу. Однако путь этот проходил мимо мясокомбината имени Анастаса М., о чём я по прошествии лет позабыл. Я, увы, подошёл к мясокомбинату с подветренной стороны. Ветер имени Анастаса М., словно передавая тоскливый и кровавый большевистский привет с того света, пах так, что на глазах выступили слёзы. Когда тухлая струя смрада с территории комбината наконец-то отпустила меня, я поклялся стать вегетарианцем в самый короткий срок.

После зловония мясокомбината, после яростно взрыкивающих дизелем фур, ждущих своей очереди на въезд в источник вони, после наглых котов, прекративших на минуту поедание тухлятины и проводивших меня внимательными взглядами, кладбище показалось самым тихим и уютным местом в округе. Я уже мельком виделся с мастером в свой предыдущий визит. Его звали Амат. Я походил и поспрашивал, но никто не знал, где он.

Амат нашёлся через полчаса бесцельного ожидания у конторы. Кладбище закрывалось в шесть вечера, и я уже боялся, что сегодня потратил время впустую, когда на одной из узких, ведущих к конторе дорожек появился он.

– Здравствуйте, я насчёт надгробия. Меня зовут Сергей. Вы меня помните? – обратился я к нему.

Сухощавый и низкорослый мастер улыбнулся мне как родному:

– Конечно помню, – гортанно выговорил он. – Сейчас пойдём посмотрим могилу. Только я инструменты оставлю. Устал таскать.

Ещё через три минуты мы, не торопясь, шли по направлению к нужному участку. На кладбище, среди мёртвых, так близко к тусклому окошку смерти, как только она разрешает подойти, не разрешая, впрочем, влезать внутрь, я всегда чувствую себя печально, спокойно и славно. Амат всё время улыбался, был крайне дружелюбен, и его неторопливый гортанный голос привёл меня в состояние совершеннейшего умиротворения. По дороге мы с ним дружески беседовали.

– А ты камень какой хочешь? – участливо спрашивал меня слуга Танатоса.

– Чёрный, – ответствовал я, – просто чёрный.

– Вертикальный? – с бесконечным пониманием пытался уточнить коллега Харона.

– Вертикальный, – подтверждал я.

– Ну и правильно, – тут же ободрял меня вассал Анубиса тёплой улыбкой, – какие же памятники горизонтально ставят? Знаешь, такие широкие бывают? Так вот, они неправильные. Мы их телевизорами зовём… А надпись будешь большую делать?

– Нет. Небольшую… – Я словно плыл по волнам приязни, исходящей от могильщика. На кладбище, кроме нас, больше уже никого не было. Мёртвые на сегодня проводили своих живых по домам.

– И правильно, – одобрял меня Амат. – А то, бывает, много пишут. И пишут неправильно в основном.

– А как это, «неправильно»? – переспросил я.

– Пишут не то, – горестно и одновременно лукаво вздохнул Амат, – совсем не то. Вот, смотри… – Он остановился и показал мне на невысокое серое надгробие. – Смотри, вот Петров Виктор Александрович, тысяча девятьсот сорок седьмой – две тысячи пятый, видишь? Да?

– Да, – подтвердил я, глядя на могилу.

– Ну и что ты узнал из его плиты? «От скорбящей вдовы и детей»? Это слишком общая надпись. Она ничего не говорит. Вдова и дети есть почти у всех мужчин, да? И им положено скорбеть. Я бы так ничего о нём и не знал, если бы не проходил мимо могилы тогда, когда там плакала мать Петрова В. А. Понял? Я тогда послушал её и узнал, что, когда он был маленький, он не мог заснуть, если мама не просовывала ему сквозь узкие деревянные прутья кроватки ладонь. Ладонь была сухая, она пахла огуречным рассолом или домашними тряпками, а иногда жаром утюга. И Витенька засыпал, обхватив эту ладонь и дыша в неё. Вот это, мне кажется, надо было писать на обелиске. Это гораздо больше сказало бы о покойном. И заставило бы всех прохожих его, кстати, пожалеть. Или вот, смотри… – Мы прошли ещё несколько рядов; у меня тем временем слёзы подступали к глазам, в горле встал комок, а Амат продолжал: – Вот, например, Прохомьев П. П. Ну и что? Ну написали годы жизни, да? Лучше бы они написали, как в третьем классе он шёл с одноклассником из школы домой, и товарищ его жаловался, что стукнулся коленкой и она сильно сильно болит. А он, тогда ещё не покойный П. П. П., размахнулся для смеху портфелем и со всей силы засветил товарищу по больной коленке так, что тот упал прямо на серый асфальт и горячие слёзы брызнули из глаз. Потому что у него была трещина в коленной чашечке. А Прохомьев П. П., ныне, к счастью, покойный, заржал и убежал. Вот это бы написали, а?

– А откуда ты это знаешь? – оторопел я.

– А не поверишь, тот одноклассник приходил. – И Амат улыбнулся, сверкнув полосой белых зубов. – Приходил на могилу плюнуть. По-настоящему. Я его выгонял отсюда. И пока я выгонял, он мне всё рассказал. Представляешь, да?

Я не представлял. То есть мне было понятно, что человек мог быть в детстве дрянью, это да. Но помнить о таком унижении десятки лет, а потом найти могилу обидчика и плюнуть на неё? Вот это было решительно непонятно…

Я бы, например, скорее на неё нассал.

Мы пришли и остановились. Лицо Амата посерьёзнело. Он кинул несколько быстрых взглядов на оградку и за неё, а потом отрицательно покачал головой:

– Э… Тут, конечно, проблема большая, – донёсся до меня его голос.

Я в целом был готов к тому, что заплатить придётся много. Похоронные хлопоты любовно и ненавязчиво познакомили меня с миром, где деньги берут за всё, где достаточно лишь лёгкого полунамёка, движения брови, чтобы тебя поняли и мигом решили проблему за наличные.

– Вы просто скажите, сколько это будет стоить, – мягко выдал я вежливую фразу, переходя на «вы», чтобы убрать эмоциональный контакт и быстрее перейти к вопросу о взятке.

– Тут не такой вопрос, – коряво и серьёзно ответил Амат, поддержав «выкальную» дистанцию. – Смотрите, чтобы нормальный камень поставить, вам нужно опалубку сделать, да? Ну постамент. А тут не сделаешь никак. – И он показал на старый бордюр, который почти переплёлся с бордюром соседней заброшенной могилы. – Здесь придётся соседний участок трогать тогда, потому что сползло всё немного. А мы не имеем права. Нам согласие владельца нужно обязательно. А так не можем: ни за деньги, никак, понимаете, да?

– А владельца можно найти? – упавшим голосом спросил я.

– Вряд ли, – задумчиво покачал чернявой головой Амат. – Тут могила заброшенная, видите, да? Сюда уже лет двадцать никто не ходит.

– Но мы же только опалубку сделаем, а потом вернём оградку на место. – Я не сдавался. – Я готов за свой счёт, если что, могилу им расчистить и камень получше поставить. Ну как?

– Бесполезно, – не соглашался Амат. – Никто не разрешит. Никто. Закон такой. Даже с управляющим бесполезно говорить. Деньги не возьмёт. Э, зачем ему проблема такая? – Голос Амата становился всё гортаннее. – Когда ему проще участки продавать законно, да? Миллион сто стоит участок. А если тут наследник зайдёт? – Амат кивнул в сторону могилы. – Всё тогда. Выгонят управляющего. И кто будет участки продавать за миллион сто? Другой человек будет, да. Зачем ему это надо?

Я мысленно проклял законодательство, управляющего и наследников соседней могилы, которые забыли о ней, а то и вовсе безответственно перекинулись, не подумав обо мне. Сползло, твою мать! Сползло! Тут с живыми-то не знаешь что делать, а ещё и могилы ползают.

Глава 6

Кладбище, слава тебе господи, закончилось: я вышел за ограду, а Амат лёгким шагом двинул к конторе. Проблему с памятником теперь надо было как-то решать. Я не очень представлял как, поэтому данную скорбную мысль пришлось отложить на потом. Опять метро (огромный крюк, чтобы снова не пройти мимо торжества бактерий имени Анастаса М.). Потом пришлось вылезти на поверхность и ловить машину – до улицы Рябиновой метро мстительно не провели.

Москва вечером, забитая насмерть душными миллионными пробками, выглядит чудовищно. Потоки, потоки, потоки красных огней стоп-сигналов. Они замерли в бессильном ожидании – и те, которые образуют собой большую мерцающую красную реку на Кольце, и те, которые пытаются влиться в этот бессмысленный поток красными дискретными ручейками. Летом над красной рекой стоит дрожащее марево горячего воздуха. Зимой на красную реку валит снег, превращаясь в слякотную жижу. Весной и осенью река обливается дождём. Погода меняется. Пробки – нет. Газете «Вечерняя М.», мне кажется, надо сменить логотип. Сделать его из сотен тысяч бездушных красных огоньков. Пробки – вот что такое вечерняя Москва. И ничего больше.

Город, в котором я родился, превратился в город, в котором неохота даже умирать. Я, например, стоял в пробке час, когда вёз тело отца в крематорий, а потом ещё полтора, когда перевозил его прах из крематория на кладбище. А ведь еще пришлось год возить отца по врачам, а потом, когда они ничего толком сделать не смогли, полтора часа разговаривать с пеплом, оставшимся от отца, в урне, стоящей на том же сиденье, где он ещё месяц назад сидел? Верных три килограмма весит урна вместе с прахом, если кто не знает. Три точно.

День складывался отлично. Пробки, два психа из спецслужб, авария, штрафстоянка, облом на кладбище. Чудесно! Обожаю такие дни. На том свете я первым делом спрошу у Создателя, с какой целью он такие дни творит. Что ему в них? Просто интересно. И это я ещё не успел (и уже не успею сегодня) съездить к врачу. Там бы мне, видимо, сообщат, что то, что я хочу вылечить, не лечится.

На штрафстоянке ничего нового с точки зрения эволюции человечества я не увидел. Я желал встретить бы там высоких юных гурий, облачённых в золотистые хитоны. Пусть бы две из них ублажали меня духовно, ещё две – телесно, а пятая в это время, извиняясь, вымыла языком замызганную эвакуатором машину.

Ничего подобного не случилось. На штрафстоянке гурий не было, зато там получала зарплату весьма своеобразная часть человечества, которая, я уверен, ещё ждёт своего бытописателя. Почему-то этой части совершенно не посвящают строк. Хотя она весьма примечательна, эта часть. Вот, например, попы жгут Джордано Бруно по прозвищу Ноланец. Вот газовые камеры лагерей смерти с их жирным запахом. Вот нож французской гильотины отрезает головы лидеров революции. Вот Гай Юлий Цезарь разгоняет злобное племя сугамбров, готовя свой триумф в Галльской войне. Это, так сказать, общие вехи. Доступные публике.

Но в любом времени в подобном процессе участвуют они. Выполняющие распоряжения. Они собирают дрова для костра, выбирая посуше, а потом деловито описывают имущество Ноланца. Они регулируют форсунки, добиваясь ровной и бесперебойной подачи газа в камеру. Они точат ножи гильотин и занимаются установкой корзин. Они составляют на латыни списки захваченных в полон сугамбрских семей, помечая крестиком имена особо красивых сугамбрих, которые могут вполне пригодиться солдатам и мелким полководцам.

Они не являются инициаторами зла и боли. Они в этом процессе лишь обслуга. В наши дни эти люди работают, например, в московской службе эвакуации транспортных средств.

Отстояв очередь из молчаливых и раздираемых гневом жертв отечественных парковочных традиций, я пообщался сначала с мордатым мужиком, который сверил записи в замызганном журнале, потом с мордатым мужиком, который сделал ксерокопии моих документов (двадцать рублей за листик, меньше доллара, какое счастье!), потом с мордатым мужиком, который выдал мне пропуск на выезд. Последний на этой славной выставке мордатых показал, где стоит машина. Несчастный, битый в зад джип тоскливо покосился на меня грязными фарами. Мне было неловко беспокоить его, но при одной мысли о метро меня затрясло.

Конец вечера я описывать не буду, ладно? Знаете почему? Да потому же, почему, сидя за новогодним столом, трудно вспомнить, что ты делал весь этот год: восемьдесят процентов времени заняла езда по пробкам, а её вспоминать не хочется, правда? А, да – ещё я пытался отодрать намертво приклеенные жёлтые полоски, которыми служители зла опечатали мою машину. Формально эти жёлтые полоски призваны символизировать то, что внутрь моей машины никто не залезал.

Хотите знать верный признак отличия цивилизованной страны от всех прочих? Нет, это не боеготовная армия, не неподкупная полиция и не руководствующийся законом суд – это всё вторичные признаки. Первичным признаком является отдираемость наклеек. Если любую наклейку – магазинный ярлык, складской штрихкод или вот эту жёлтую полоску на дверях опечатанной машины – вам удалось без труда и липких следов снять за две секунды – вы находитесь в сердце цивилизации.

Мои жёлтые полоски не отдирались. Они были приклеены намертво, чтобы проклятый нарушитель федеральных законов ещё месяц мучился угрызениями совести, глядя на жёлтую дрянь и вспоминая, как он, поганец, припарковался не там, где надо.

Такой день, как сегодняшний, был бы неполным без финального аккорда – и я вызвал ГАИ. Приехавший быстро – всего через час! – капитан обошёл мою машину, стоявшую к тому времени уже под домом, и посмотрел на меня:

– Ну и чего? – насмешливо ухмыльнулся он.

Я терпеливо объяснил ситуацию. Она казалась мне вполне житейской. Мне нужна была только справка для страховой компании.

– Справку я вам не дам, – сообщил гаишник.

– Почему?

– Потому что вы переместили транспортное средство с места ДТП.

– Я не перемещал. Машину эвакуировали.

– Не имели права. Претензии к ним.

– Как предъявить претензию?

– Сначала надо оформить ДТП на том месте, откуда они увезли машину.

– Мне съездить туда и вызвать вас на то место?

– Да. Но не меня. Приедет другой инспектор.

– И он мне всё оформит?

– Нет.

– Почему?

– Потому что вы убрали машину с места ДТП.

Я люблю подобные диалоги. Во время этих конверсаций я ощущаю себя частью государства. К сожалению, усталость не позволила мне развить тему так, чтобы ещё хотя бы раза три уткнуться вместе с гаишником в какой-нибудь изящный силлогизм. Вместо этого я грубо рубанул инспектору: «Сколько?» Слуга закона сообщил, что каждый его глаз закроет себя на это нарушение действующего законодательства за полторы тысячи рублей. А глаза у него два, напомнил инспектор, чтобы я не упустил отсутствие у него физических недостатков.

Сумма показалась мне несуразно высокой и поэтому обидной – так что не прошло и десяти минут, как я сидел дома без справки об аварии. В связи с бесплодным днём сегодняшним день завтрашний представлялся невероятно тоскливым.

Чтобы окончательно изгадить настроение, я достал безобразную розовую папочку Николая Второго, улегся в ванну и стал читать…

Спасти Стивена Спилберга

«Аист с нами прожил лето,

А зимой гостил он где-то».

С. Маршак «Весёлая азбука про всё на свете»

Если бы длинного майора не прозвали Аистом ещё раньше, это, ей-богу, сделал бы Стас. Среди прочих майор выделялся разве что огромным, похожим на водопроводное колено шнобелем, худобой и длинными, как жерди, ногами. Последнее было особенно скверно, потому что именно Аист бегал с начинающими диверсантами кроссы. А кроссы эти, друзья мои, я вам доложу, по всему побережью, еженедельно, и весь остров надо обежать, и только потом, когда возвращаешься к исходной точке, разрешают лечь.

Дело, забыл сказать, происходило на острове Русский. От Владивостока рукой подать. Так что добро пожаловать. Ну это в переносном смысле. Поскольку на Русском, в бухте Халулай, Стас парился ни много ни мало как в знаменитой диверсионной школе. А туда посторонних не очень-то пускают.

В принципе Стас Стрельцов ни в какие диверсанты не собирался. Но сначала в военкомат приехал какой-то важный сухопарый офицер-«купец» и отобрал из всей Угрешки одного только Стаса, который затем неделю провёл в какой-то неизвестной ему части и подвергался различным обследованиям, потом с ним долго беседовал второй брюзгливый сухопарый офицер, за ним третий, далее были поезд и та самая учебка. Место знаменитое, что и говорить. Во Владивостоке любой пацан хотел бы на Халулай попасть. Потому что выпускники, если их можно так назвать, из шпаны превращались почти что в суперменов.

Тут уместно сделать небольшой экскурс в историю – раз уж дело и так начинается на рубеже восьмидесятых и девяностых – и вспомнить, что наличие у себя диверсантов и, как следствие, диверсионных школ Советский Союз не то чтобы отрицал, но и особо не афишировал. А между тем диверсанты требовались хотя бы затем, что периодически СССР понадобился кто-нибудь, кто мог бы расшатывать враждебный капиталистический строй физически. И вот был Халулай и были халулаевцы. Дураков туда, кстати, не брали. Дурак – он плохой диверсант. Это была единственная мысль, которая согревала Стаса в те секунды, когда уже «отбой», но ещё не «тревога» и можно поспать хоть пару часов.

«Бегемот разинул рот:

Булки просит бегемот».

С. Маршак «Весёлая азбука про всё на свете»

Кормили на убой, тут грешить нечего. Хорошо кормили. Но я вам замечу, человека, который раз в неделю обегает остров Русский по, мать его, периметру, хоть чистым жиром корми – он толстым не будет. Даже дедовщины в её исконном понимании не было, потому что и у дедов к закату не оставалось сил. Бег, рукопашка, метание ножей, топоров и бутылок, опять рукопашка, рассказ о типах взрывателей и о том, как листом бумаги отрубить палец, бег, плавание с аквалангом, плавание без акваланга почти на те же расстояния; опять рассказ, только уже о том, как греться без огня и напиться без воды, бег, бесшумный бег… Какая тут дедовщина? Так, зуботычины без особой ненависти. Наоборот, редкий в Советской армии случай – на дедов смотрели с завистью, на дедов смотрели снизу вверх, потому что уж кто-кто мог бы любому ниндзя навешать люлей, так это халулаевский дедушка, который может убить без оружия, сделать мину из пищевой соды и съесть тухлого ежа, найденного в лесу.

Стас поклялся себе, что свалит отсюда при первой возможности. Потом, когда после кроссов перестали отниматься ноги, оказалось, что вроде и ничего, притерпелся. В физподготовке он не блистал, насколько это высказывание вообще относится к тамошним солдатикам. А потом и вовсе появились живые легенды: дедушек начали посылать на «выпускные экзамены», они возвращались и, хотя особо не трепались, все всё знали. А «выпускной» на Халулае был такой: готовили тебя столько времени как самостоятельную боевую силу – покажи, что умеешь. Ночью поднимали по тревоге, совали в самолёт или на корабль и только там объявляли задание. А с собой – ни еды, ни тёплой одежды, ни, к примеру, прибора ночного видения.

Так дёрнули как-то ночью по тревоге четверых, в том числе Стасикового земляка, москвича Воробья – Серёгу Воробьёва. Посадили на катерок бесшумный. Объявили задание – захватить авианесущий крейсер «Новороссийск» (тогда ещё он не был продан Китаю). Так, на секундочку, флагман авианесущего флота. Команда в сотни человек, и это не считая лётчиков и официанток. И сообщить из его, крейсера, радиорубки о выполнении задания. И оставили командиры гоп-компанию на катерке неизвестной конструкции. А он не заведён даже. Воробей со товарищи если и поморщились, так в темноте не было видно. Дальше Серёга пересказывал схематично, как само собой разумеющееся. Ну разобрались, катерок завели. Координаты свои выяснили, соотнесли с координатами «Новороссийска». И потихоньку вперёд, на электрическом ходу, который тогда и в Японии близлежащей не очень ещё прижился. Дошли до «Новороссийска» самым малым, чтобы на радарах не засветиться. Встали поодаль. Нырнули вчетвером. Вынырнули у крейсера. Наверх забрались. Затаились. Затем на пульт управления. Пойди ещё войди, кстати, в эту рубку. Всех, кто там был, связали, своего одного оставили, он изнутри доступ в рубку перекрыл окончательно. Затем кубрики со спящими матросиками задраивать один за другим и часовых снимать стали. Потом один – к капитану, другой – к старпому, третий – в радиорубку. Капитан и старпом о таких игрищах не знали, но в целом догадались, что делать. Особенно их впечатлило количество обезвреженных часовых. Препроводили их к радиостанции под дулами. Вышли в эфир на оговоренной частоте. Объявили о захвате. Капитан и старпом, багровые все, подтвердили, поблагодарили от себя за службу и злобно предложили погостить на судне. Дедушки отказались. Потому что выпускной сдан и можно домой.