Текст книги "Друзья и враги Димки Бобрикова"

Коллекционер Ярик

Мы с Яриком на двоих собирали коллекцию почтовых марок. Ими увлекались почти все. У нас было два одинаковых альбома с красовавшейся на обложке надписью «Октябрь. 1917–1987». Внутри мы написали: «Коллекция Д. Бобрикова и Я. Корнева». Марки подразделялись на категории. Самыми престижными казались «звери и птицы», затем «машинки, техника, космос», потом «цветочки», следом «художества», еще были с советской символикой, ну и спортивные. Ненужными и малоценными считались так называемые «головки» – изображения разных деятелей культуры или еще каких-то сфер. Умники еще обращали внимание на наличие печати: гашеные были хуже тех, «которые можно отправить по почте». Но дурачков из последней категории я в жизни не встречал. Кто ж хорошую на конверт налепит? Для этого простые на почте есть, людям ненужные!

Серии и блоки ценились гораздо выше, чем отдельные марки. Имело значение и то, где она изготовлена. Самыми простыми считались советские, венгерские MAGYAR POSTA, болгарские, монгольские, вьетнамские, кубинские, кампучийские. Редкими и ценными были марки из капиталистических стран. Их у нас не продавали, и можно было только выменять по большому счастью. Одну американскую «головку» можно приобрести за небольшую советскую серию «птиц». Можно потом ходить и показывать: а у меня «головка» американская есть. Кому она принадлежала, какому человеку, мы, как правило, не знали. Да и не важно это было. Запрещенное, чужое – оно всегда интереснее. За границей лучше, чем у нас, – так все считали, да и по телевизору рассказывали. Даже мама мне говорила: «Сегодня у меня ответственный день – на заводе будут делать несколько станков на экспорт в капиталистические страны». Я спрашивал у нее: «А разве для наших не так ответственно?» На что мама смотрела на меня с укоризной и качала головой.

Так и с музыкой. О чем пели зарубежные группы, мы тоже не знали, но все равно слушать Майкла Джексона, «Металлику» или Элиса Купера вместо наших казалось крутым. Я слушал, но предпочитал творчество отечественного Алексея Глызина. Он хоть на Майкла Джексона совсем непохож, но пел очень проникновенно. Про любовь. Почти как у меня к Наташе, даже слова подходили. Глызин тоже пытался выйти на мировой уровень. На его добытой с боем пластинке сначала написали на английском Winter Garden, а уж только потом на русском – «Зимний сад». Так, видимо, для того сделано, чтобы в случае попадания американца в наш сальский магазин «Спорттовары», где продавались пластинки, он мог с легкостью сориентироваться и купить то, что надо. И не спутать настоящего Глызина с каким-нибудь Дитером Боленом.

Но вернемся к маркам. Распределили мы их с Яриком между собой по интересам. Общее марочное богатство казалось весомее. Да и на двоих собирать было проще. Продавались марки часто наборами, куда засовывали всё подряд по тематике. А так у меня лежали «звери и птицы», «цветочки». У Ярика – «машинки, техника и космос». Затем мне достались марки с советской символикой. Ему – совершенно мне неинтересные про спорт. Мне повезло, что Ярик увлекался нелепой и пустой игрой – футболом. И поэтому все бестолковые спортивные марки я передавал ему на хранение в обмен на более приличные. Это была очень хорошая сделка, и я считал ее своей большой победой. А Ярик, наоборот, так радовался: «крутой» спорт смог на советское выторговать. А по мне, лучше на красные флаги смотреть, чем на кубки какие-то. «Художества» мы разделили пополам, как и не нужные никому малоценные «головки».

А потом нашему коллекционированию пришел конец. И все из-за появления несчастных жвачек со вкладышами. В один миг все забросили марки и нырнули в новую пучину собирательства. Сначала появились коллекционеры вкладышей от «Дональда» с комиксами из мультфильма. Потом от «Типи-Типов» со смешными историями про носатого мужичка. А потом еще страшнее: «Турбо» с автомобилями. Ярик, как страстный любитель футбола, не смог устоять и бросился убеждать родителей выдавать ему карманные деньги на приобретение жвачек, потому что он «собирает коллекцию» вкладышей от «Финалов» с игроками. Надо признаться, у него попрошайничество получалось гораздо лучше, чем у меня. Мне жвачки покупали редко, чаще я экономил на булках. Или сдачу «забывал» отдать. После покупки очередного «Финала», а чаще двух-трех Ярик их разворачивал дрожащими руками, вытаскивал вкладыши с клубнично-банановым ароматом и что-то восклицал.

«Бли-и-ин. Опять Марадона попался. У меня уже есть такой», – разочарованно.

«Смотри! Командная попалась!» – если на вкладыше было изображение чьей-то футбольной сборной.

«Гуллит! Ван Бастен![10]10
  Известные футболисты 1980—1990-х гг.


[Закрыть] Ура!»

Жвачки не имели такой ценности, как вкладыши, поэтому, распакованные, они заворачивались снова в обертку и складывались в карман до приобретения характерного серого оттенка от карманного мусора. Или еще хуже, когда жвачки в кармане склеивались намертво. Вообще, из-за них прилетало много проблем. Часто школьными штанами садились или влезали коленом в приклеенную к крышке парты снизу жвачку. От этого помогало только одно – положить штаны в морозилку и отчищать уже застывшую. Ну с жеваной не так обидно, а новую холодить жалко. Учителя ругались из-за них, особенно Валентина Сергеевна, биологичка. А когда кто-то выдувал пузыри на уроках – и схлопотать можно было. Валентина Сергеевна за такое с урока выгоняла и вслед обзывала «жвачным животным». Ну она-то с такими хорошо знакома – корову дома держала, чтобы кормить своих пятерых детей.

Мы с Яриком включили телевизор, но там продолжал танцевать мужик в белом трико. Никакого свергнутого Горбачёва не показывали. Было скучно.

– Сейчас должны передавать последние известия, – заговорщически тихим голосом вещал Ярик.

Его глаза бегали по комнате. Рассматривать там особо нечего. Всё как у всех: полированная мебельная стенка, книжки, несколько хрустальных ваз и такая же люстра. На полу ковер с махорчиками, будь они неладны. Родители все время заставляли их расправлять, после того как я их сминал. А что делать, если иду и рассуждаю о чем-то, например о кроликах? Не о махорчиках же! Аквариум у Ярика был точно такой же, только с гуппарями. Нескольких, самых крупных, он выловил прошлой осенью в уличном фонтане у машиностроительного завода. Какой-то умник их туда весной посадил, они расплодились и вымахали как динозавры. Ярик гордился, что смог их поймать и спасти от морозов, хотя с моими рыбами уличных гуппарей и сравнивать нельз я.

Он походил по квартире, увидел на полке альбом с марками и говорит:

– А у меня теперь полная коллекция «Финалов» есть! Собрал, пока тебя не было.

Ярик стал вытаскивать из нагрудного кармана рубашки сверток. Я ко всем футболистам относился равнодушно и посматривал на Ярика как на человека, одержимого болезненной, нездоровой зависимостью. Ну ладно там вкладыши от «Турбо» собирать! Там хоть машинки. Но «Финалы» – это просто днище. Перед моими глазами мелькали футболисты в различной форме. Их имена я знал преимущественно со слов Ярика. Владелец коллекции с горящими глазами перебирал фантики.

– Вот гляди. Все сборные здесь. И все футболисты. Семьдесят штук!

– Сколько же нужно было жвачек купить? – решил я уточнить.

– Часть я собрал, другую выиграл в «перевертыши». – Ярик замялся и почему-то покраснел. – А остальные выменял – двадцать пять штук самых ценных. У Кефир а.

И покраснел еще сильнее. А я вспомнил, как год назад мы Юрку с его жвачками проучили.

Жевательная резинка

Кефир после своего и отцовского избрания изменился. Геннадий Васильевич несколько раз ездил за границу, да и в Москве бывал частенько, привозил оттуда всякое такое, чего у нас не было. Наши-то родители ходили в обычные магазины, советские, а он даже в зарубежных супермаркетах покупал! Поэтому Юрка вместо штанов, блестящих на заднице и на коленях, стал появляться в школе всем на зависть в новых джинсах. На улицу он выходил в каких-то цветастых, невиданных нами футболках с иностранными надписями: Lee, Levi’s. Но самой крутой у него была черная с надписью Metallica. Еще ему купили солнцезащитные очки, как у Брюса Ли. А дома у предков появился видеоплеер JVC и двухкассетник Gold Star. На магнитофоне с хромированными ручками и прыгающим разноцветным эквалайзером было классно переписывать записи с кассеты на кассету, но Кефир нам не позволял – жмотился, а сваливал на мать. Буровил нам ерунду, что «магнитофон поломается» из-за наших русских кассет, а надо иметь другие – импортные и всякое такое. Мы с ним и так не особо дружили, а теперь и подавно.

Прошлым летом подошел он как-то в своих джинсах и новых кроссовках к нам троим во дворе – ко мне, Ярику и Вовчику Кобылкину, мы как раз в карты играли. Делать-то летом особо нечего: с утра ящериц на котловане ловили, потом абрикосы у бабки Зинки под окном – зеленые, правда, еще были – обнесли. Подходит Юрка, жвачку жует.

– Смотрите, что я вам покажу, – говорит.

Высовывает язык, растягивает на нем жвачку, напрягает щеки и выдувает большой розовый пузырь. Через несколько секунд он лопается и повисает у него на носу.

– Видали?! – довольно произнес Кефир. – «Дональд»! Мне батя из Венгрии привез вчера, целую пачку! А внутри вкладыши с комиксами.

Тогда мы этих «Дональдов» еще и не видели. У Ярика загорелись глаза, да и нам, встречавшим в жизни два сорта жвачки в пластинках «Апельсиновая» или «Мятная», но без комиксов и вкладышей, да и то по большому счастью, конечно, захотелось. А еще из наших пузыри не получалось выдувать!

– Дашь нам попробовать? – жалобно попросил Ярик.

Юрка сделал несколько жевательных движений, напряг лоб.

– Могу вот эту дать, ту, что во рту! – Он двумя пальцами схватил край розовой резинки и растянул её на полметра. – Но не сейчас, а попозже. Она еще сладкая. Но вы потом сможете в сахар обмакнуть и жевать!

Глаза Ярика согласны были и на предложенный унизительный вариант, но Вовчик резко и решительно повысил ставки:

– Не-е-е-е, так с друзьями пацаны разве поступают? А еще пионерский вождь. Жмот ты! Ты нам новые неси. С вкладышами.

– Новые не могу. Мне родители не разрешают. – Юрка поморщился. – Могу только поменять на что-нибудь.

– Давай жвачки на «зеленку» махнем?

Ярик вытащил из кармана коробок и приоткрыл его. Оттуда выглянула острая мордочка ярко-зеленой ящерицы.

– Не-е-е-е, зачем мне она? Давай жвачку на сомика твоего! – ляпнул Кефир и вопросительно посмотрел на меня.

– Ты чо, с ума сошел? – Я криво ухмыльнулся.

Но жвачку хотелось. А сомика было жалко.

Я его на рынке осенью купил. Там целый угол с попугаями, канарейками, собаками, кошками. Но меня интересовали два аквариумных ряда. Каких там только рыб не продавали! На прилавках стояли узенькие аквариумы, разделенные на отсеки, как в ящике для ложек и вилок в кухонном шкафу. И в малюсеньких пространствах копошились красные, черные, зеленые меченосцы, разноцветные гуппари, пучеглазые телескопы, неуклюжие вуалехвосты. Но мне понравился сомик. Он был небольшой, сантиметра три в длину, и крапчатый.

Продавцы, чтобы рыбы не замерзли, вниз под аквариумы подставляли горящие свечки, а затем приподнимали их или опускали, наблюдая за термометрами, опущенными в воду. Мне стало жалко сомика, обитающего внизу. Ему, наверное, горячо сидеть на нагревающемся свечкой дне. И это меня подтолкнуло к решительным действиям. Сомик стоил восемьдесят копеек. И я без сожаления отдал металлический рубль с Лениным на боку, выданный мне дедом в честь начала учебного года. Достал поллитровую стеклянную банку, куда усатый продавец налил через трубочку воды и посадил сомика.

– Только за пазухой банку неси. Иначе заморозишь! Не май месяц на дворе.

Я засунул банку под куртку, в район сердца, и шел медленно, стараясь не плескать водой. А дома выпустил сомика к двум моим гурами, принявшим нового жильца за своего. И теперь я должен его за жвачку отдать?

– Ладно! – говорит Юрка. – Давайте на вашу ящерицу, но только одну жвачку принесу. И вы меня еще по очереди прокатите на спине по двору!

Мы переглянулись. Соблазн искушал и манил. Договорились так: Ярик – самый щуплый из нас – отдает ящерицу, а мы по очереди Кефира по двору на спине катаем.

Вовчик подошел, чуть нагнулся, а Юрка забрался на лавочку, потом ему на спину и, как жокей, пнул ногой.

– Поехали! – закричал Кефир, сидя верхом. – Давай пошевеливайся, кобыла!

На лице Вовчика промелькнула заметная тень. Раскрасневшийся, он поддерживал джинсовые ноги своего наездника, кряхтел и быстро семенил вокруг спортивной площадки.

– Давай не срезай! Вези вокруг, по-честному! – орал во все горло жующий Юрка. Его опьянило ощущение власти над нами. – А если через ту лужу пронесешь за домом, две вынесу!

– Слыхали, пацаны? – кряхтел Вовчик. – Он две принесет! Тогда одна мне, а вторая вам напополам!

Мы махнули головами в знак согласия, вскочили с лавочки и побежали к Вовчику и Кефиру, скакавшим к огромной луже, образовавшейся еще весной, когда прорвало трубу с горячей водой. Мы так радовались тому ватному пару, идущему от испорченного водопровода! А потом там в теплой прозрачной воде с зеленоватым илом и пузырьками на дне завелась уйма головастиков. Их дурачок Толик Деревянченко с третьего подъезда принял за аквариумных рыбок: наловил и выпустил дома к отцовским барбусам. После чего ему для профилактики неделю на улицу не разрешали выходить.

Вовчик, не останавливаясь и не скидывая свои резиновые шлепки, залез в лужу и тяжело пошагал к середине. Вода доходила ему до колен и шорт, а ноги увязали в илистой жиже. Кефир верхом держался за шею, как большая обезьян а.

– Ну, гад! – закричал запыхавшийся Вовчик. – Теперь слушай меня! Или давай десять жвачек, или я тебя прям здесь скидываю!

Юрка вцепился в шею Вовчика:

– Не скидывай, пожалуйста! Меня мать убьет! Я в новых кроссовках и джинсах!

– Отдавай жувачки и будешь цел! – заверещал Вовчик и для убедительности решил потрясти всем телом, пытаясь испугать Юрку. – Обещай при пацанах, что отдашь десять! А не отдашь – уроем тебя!

Мы завороженно смотрели на Вовчика, решившего по справедливости наказать угнетателя.

– Да нет у меня десять, только семь осталось!

– Обещай, что отдашь все! – орал Вовчик.

Юрка заскулил и, чуть не плача, завыл:

– Обещаю-обещаю! Только вынеси меня отсюда.

Вовчик донес мешковатое тело Кефира до края лужи, вылез из нее и стряхнул наездника в траву.

– Отдавай кроссовки! Будут залогом! Наколешь еще нас, мы тебя знаем! Сомика он захотел на жувачки променять! Отдашь просто так! Нашелся тут пионер недоделанный!

Юрка стянул оба бело-синих «Адидаса», носки и виновато босиком поковылял к своей двухэтажке.

И вот теперь я смотрел на Ярика и его коллекцию «Финалов».

– Выиграл, говоришь?

Ярик смутился и покраснел:

– Да не то чтобы выиграл. Скорее, проиграл всё. В «перевертыши». Мы с Юркой играли. Я выигрывал. А потом он предложил «всё на всё» сыграть. Я и согласился. Определили, кто первый бьет по «камень-ножницы-бумага». Он выиграл. Сложил всё стопочкой и как бахнет сверху! Оно пачкой и перевернулось.

– А дальше?

– Что дальше? Я у него свои вкладыши и выменял… – Ярик сделал паузу. – На марки.

– На наши марки?

– Да. Они все равно никому уже не нужны.

– Как не нужны? Мы же их вместе собирали!

– Ну собирали. А теперь «Финалы» собираем! – Ярик виновато смотрел исподлобья. – Да не переживай! Я скоро выиграю еще. И обратно на марки поменяю. Тем более у меня круто теперь получается переворачивать!

Вовчик. Встреча в садике

Чтобы не накалять обстановку из-за несчастных «Финалов», мы с Яриком решили пойти на улицу. Во дворе никакого свержения Горбачёва мы не ощутили. Всё как и прежде. Из окна Полинки громко голосила «Ламбада». Дневная жара разогнала любителей утренних лавочных посиделок. Ну ничего! Вечером высыплются сюда мгновенно, как мелочь из карманов, – места не найдешь. Хоть и было в нашем дворе целых двенадцать скамеек, по три на каждый подъезд, а на каждой могло разместиться до пяти мягких мест среднесальской величины. Армия лавочек появилась несколько лет назад, когда машиностроительный завод выделил материалы на сооружение детской площадки. Груду деревянных палок, металлических уголков и прочего добра выгрузили с тракторного прицепа. Напрасные романтические надежды насчет качелей или еще чего-то были решительно отметены старшим активом двора, а сторонники детской площадки презрительно объявлены фантазерами. «Реалисты» предложили чудесное решение: строить лавочки – универсальный способ, объединяющий детей и стариков, молодежь и взрослых. На них можно сидеть и разговаривать, например. А для любителей игр в качестве компромисса изготовили два стола. Надо ли говорить о том, что они были тут же оккупированы доминошниками, громко кричавшими «Рыба!» и пугавшими спящих младенцев в колясках, а также их беспокойных мамаш. Каждый вечер лавочки заполнялись тетками, бабульками в цветастых халатах. Для них ежедневно разыгрывалась развлекательная программа с известными актерами, но уникальным сюжетом.

– Вон глядите, Колька опять пьянющий с работы ползет! Сейчас ему Райка задаст!

– Ты смотри, Полинку какой-то очередной жених на «девятке» привез! А все остальные куды делися? Вот уж «простигосподи», ну дает…

Обсуждалось все: новая мебель, одежда, урожай помидоров и огурцов, детское поведение и успеваемость в школе. Поэтому каждое появление во дворе в вечернее время было сродни попаданию букашки под микроскоп, где большой мигающий глаз дворовой общественности рассматривал тебя во всех деталях. Потом выписывался диагноз. Кстати, не нуждавшихся в лечении не существовало. «Скамеечная диагностика» всех зачисляла в категорию больных, обычно безнадежных.

Вообще, жить вместе с теми, с кем ты каждый день трудишься на заводе или учишься в школе, – удовольствие особого рода. Соседей ты не только слышишь за стенкой и встречаешь во дворе. Взрослые шли вместе на завод к одному времени, потом бежали домой в обеденный перерыв, чтобы разогреть на плите тарелку борща и сэкономить на столовке, тем более там невкусно. В школе дружили и ссорились не только с одноклассниками, но и соседями.

Мы жили сообща, одним большим коллективом. Музыку, как я уже говорил, слушали всем двором. Стены в квартирах нашей пятиэтажки были такие тонкие, что порой даже казалось, будто мы с соседями живем в одной квартире. Из окон слышалось: «Саша, домой!» – и в обратную сторону: «Мам, а можно я еще полчаса погуляю?», «А можно я схожу с пацанами на котлован?». Мы прекрасно знали и Сашу, и его маму, и пацанов, собравшихся ловить ящериц.

Промышляли подобными голосовыми перекличками не только родители с детьми, но и люди постарше.

«Коля-я-я-н, выходи!» – звали гаражные мужики своего товарища. Робкое возмущение бабки Зинки, насчет того, что орать на весь дом – неправильно, «ведь могут отдыхать старики или спать дети», было как-то намертво погашено выходкой Вовчика. Он подошел к третьему подъезду и заголосил во всю мочь: «Деревянный! Деревянный!» Надо ли говорить о том, что Деревянченко жил на первом этаже и путь к его квартире занимал целых пять ступенек, которые преодолеть, ясное дело, было трудом невероятной сложности. Бабка Зинка понимала – связываться с Вовчиком опасно, резко развернулась вокруг своей старой оси в пол-оборота и прошагала в зев темного подъезда.

– Пойдем со мной, – проговорила она, обращаясь к собственному коту.

Во дворе мы сидели, только когда там не было взрослых. А вообще предпочитали занимать отдаленные беседки детского садика «Тополёк», куда малышню не водили. Детсад размещался рядом с нашим двором. Его нежно назвали в честь деревьев, которые, помимо того что быстро росли в нашей южной степи и давали спасительную тень, еще и предоставляли облака пуха. Мы их поджигали с огромным азартом. Чирк спичкой! И огненная волна побежала по траве, оставляя лишь маленькие, едва заметные семена.

Мы с Яриком перелезли через забор и проследовали на наше место. Чаще всего там можно было встретить Вовчика – яркого персонажа, без сомнений. Жил он на пятом этаже нашего дома и был нашим ровесником. Прославился Вовчик тем, что пару раз оставался на второй год в первом классе. Учителя его готовы были оставить и на третий круг запустить, но пожалели. Дали шанс, так сказать. Ну, вернее, пожалели не Вовчика, а скорее его маму – уборщицу со швейной фабрики, день-деньской елозившую мокрой тряпкой по крашеным деревянным полам. Кстати, квартира их чистотой не славилась. Видимо, после восьмичасового рабочего дня со шваброй руки на собственный пол не поднимались.

Отца у Вовчика не было. Его место занимали мамины друзья, то появлявшиеся, то исчезавшие. Завсегдатаи лавочек вели их планомерный подсчет и осуществляли аналитическую работу.

Воспитанием Вовчика занимались преимущественно дед с бабкой, и получалось задуманное с переменным успехом. Гм… Ох и дурацкая же фраза! Переменный успех, наверное, назвали так потому, что в школе на сорок минут урока лишь десять минут перемены. Так и у Вовчика. Руки у него, по словам деда, «заточены не под карандаш» и традиционно имели мазутный оттенок. Вместо изучения таблицы умножения и упражнений в правописании Вовчик пропадал в гаражах, где искал старые аккумуляторы со свинцовыми пластинами. За прогулы и двойки он постоянно выхватывал от бабки. Виноватым в плохом воспитании был назначен дед. Тот являлся страстным рыбаком и научил Вовчика на свою голову «плохому».

На рыбалку дед был готов все что угодно променять: и бабку, и дочь. Но в первую очередь самого́ Вовчика. Хлопот он доставлял немало. Правда, дед великодушно прощал его. И в немалой степени за то, что Вовчик являлся производителем грузиков для удочек. Он разжигал кострище за гаражами, устанавливал консервную банку, в нее складывал свинцовые аккумуляторные решетки, через несколько минут превращавшиеся в блестящую жидкость. Ее и заливал в кирпичные конусы. Получался увесистый грузик на удочку-донку.

Не мог дед долго жить без рыбалки. А когда с конца осени устанавливалась такая отвратительная погода, что на лодке не поплывешь и на лед не станешь – тонок, он места себе не находил. Спускался к гаражу и перебирал свои снасти. Ждал морозов, потому что самой большой страстью деда были мормышки[11]11
  Мормы́шка – рыболовная снасть, крючок с приманкой.


[Закрыть] для зимней ловли. Если грехи Вовчика превышали какие-то разумные пределы, становилось ясно: грузиками уже не откупишься, придется производить мормышки. Вовчик их делал и в виде лодочек, и насекомых, и даже с монетками. Но самой крутой его фирменной снастью был кузнечик с зеленым отливом. На него, как говорил дед, клевало все, даже крокодилы.

Хорошая мормышка должна выполнять две задачи. Первая – блестеть и привлекать тем самым рыбку, вторая – максимально натягивать леску. Дедом Вовчика велась постоянная исследовательская работа по поиску наиболее эффективной технологии их изготовления.

Пацаны заглядывали в гараж и, зная его увлеченность, иронично подключались:

– Может, из золота надо сделать? Оно и блестит, и тяжелое.

Дед на мгновение зависал, перерабатывая поступившую информацию, как наш школьный компьютер «Корвет-8020» в классе информатики. А потом мечтательно выдавал заключение:

– Хорошо бы! Но бабка не поймет. А где ж энто золото взять? А так, конечно, снасть была бы справная, что надо!

– Может, тогда из свинца, но впаять туда какой-нибудь камешек драгоценный?

Дед опять хмурил лоб. Поиск новых решений мог продолжаться бесконечно.

Учиться Вовчику было некогда. В своем пятом классе он выглядел заметно крупнее одноклассников, как подросший кукушонок в воробьином гнезде. Вовчик был старше, но ума от этого не прибавлялось. Школьную его недалекость компенсировала какая-то природная смекалка, хитрость и жуликоватость. Вовчик едва сдавал предметы на тройки, но профессионально играл в «подкидного дурака»: запоминал карты, что уже вышли, высчитывал варианты, которые могли находиться на руках соперников. Вовчик умел убедительно бить младшей картой старшую, мастерски мухлюя и жульничая.

А еще он любил эксперименты. Например, батарейки лизать. Найдет где-то плоскую «Крону» и языком проверяет, есть там заряд или нет. Прям тянуло его к ним. А если она заряженная оказывалась, то щипала за язык, прилично так. Но самый его позорный и знаменитый на всю округу поступок случился пару лет назад. Мы сидели за доминошным столом и резались в карты, когда из-за дома появился Вовчик. От него, как всегда, пахло кострищем. Грязноватые руки Вовчика тянулись к географическому центру своего тела, а сам он выпускал из себя змеиный шипящий звук «с-с-с-с-с-с-с», как прохудившийся воздушный шарик.

– Что с тобой? – спросил Ярик.

– Да все нормально, – скривясь, вымолвил Вовчик. И выдавил из себя очередное «с-с-с».

– Как-то непохоже. А ты чего там поддерживаешь?

Вовчик немного смутился. На его лице мелькнула какая-то мысль.

– Да я того… припалил себе!

– Как так?

– Да как! Спичками! Зажег… и припалил!

– А зачем ты это сделал, дебил ты эдакий?

– Я подумал… может, чего будет? С-с-с-с-с-с…

С тех пор Вовчика и окликали:

– Ну что, ничего у тебя не было?

Вовчик сначала злобно огрызался, а потом привык и глупо улыбался в ответ.

Он сидел в беседке и плевал себе под ноги. По количеству плевков было понятно – отвисал он там долго.

– Здоро́ва, Вован! – первым поприветствовал Ярик.

Наше появление Вовчика вывело из спячки. Он очнулся, вяло поднял руку в знак приветствия и, прищурившись, наблюдал за нашим приближением. В нагрудном кармане своей расстегнутой рубашки с коротким рукавом отыскал мятую сигарету и засунул в рот.

– Привет, пацаны! – тихо, с хрипотцой проговорил Вовчик. Потом достал металлическую зажигалку, чиркнул ею и задымил.

– Как дела? – спросил я.

Вовчик выждал паузу, затянулся:

– Дела у прокурора! Какие у меня дела?

Вовчик имел поразительную способность узнавать первым сплетни округи, все новости. Может быть, поэтому школьные задания в его голове и не умещались. Знания в него входили с жесточайшим скрипом и в последнюю очередь.

– Слыхали, что в Москве творится? – Вовчик сплюнул. – Дед говорит, сейчас всех грести будут. Радостный ходит, наконец-то «пятнистого» по телевизору показывать не будут. Выгнали его и скоро посадят.

– Как – грести? Куда посадят? Какого «пятнистого»? – не понял ничего Ярик.

– Граблями, дубина, грести. Горбача «пятнистого» загребут и посадят! Это он все развалил! Дед так говорит. Теперь всем, кто рыпался, кирдык наступит!

– Какой кирдык?

– Да такой! Всех посадят и расстреляют, может быть. Вон Крокодил Гена чего учудил недавно, слыхали? Теперь и его загребут. А с ним и Кефира, наверное. Эх, жалко их, козлов, но что поделаешь.

Я недоверчиво посмотрел на Вовчика:

– Сажать? Расстреливать? А есть за что?

– Есть, конечно! Папаша как начальником стал, так сколько себе накупил импортного. Забыл, видимо, как нам в школе втирал. Партия, говорит, его разочаровала, и потому он теперь не коммунист, а этот… как его… домкрат.

– Может, демократ? – вмешался я.

– Да все равно. За этого он теперь… Здоровенный такой, седой. Второй главный. За Ёлкина! Дед мой его тоже ненавидит!

– Наверное, за Ельцина[12]12
  Е́льцин Бори́с Никола́евич (1931–2007) – политический деятель. Первый президент Российской Федерации (1991–1999 гг.).


[Закрыть]? – поправил я.

– Да мне один фиг – Ельцин он или Ельцер. Дед как видит его по телику, аж пятнами красными покрывается. А Крокодил Гена взял свой партбилет – у моего деда такой есть – и сжег на камеру. А Кефир рядом стоит и галстук снимает. Тоже сжечь хотел. Крокодил не дал. По кабельному показывали в местных новостях.

Я слушал Вовчика и вспоминал урок истории, который у нас как-то вел Никифоров-старший. Геннадий Васильевич рассказывал о добром дедушке Ленине, чей портрет со знакомым прищуром (кстати, может, наш новый историк Ильича изображал?) висел в каждом классе над доской.

– А потом Кефир пришел к Лариске и галстук ей вернул. Говорит: хочу с пионерской гадиной разорвать, чтобы… как там он отчебучил… не пятнать биографию. Он мне сам сообщил. Гордый такой!

Я размышлял над словами Вовчика и понимал, что Юрка оценивал ситуацию совсем не так, как мне изложила Лариса, а с точностью до наоборот. Не он оказался недостоин, а пионерская организация была недостойна его, Юрки Никифорова. Вот такая петрушка, как говорит мой папа.

Почему наша пионерская дружина школы вдруг оказалась гадиной – неизвестно. Вроде бы мы ничего плохого в ней не делали. Ну ветеранам помогали огород копать или забор покрасить, металлолом собирали. Не без перегибов, конечно. Вон, Вовчик в порыве школьного соревнования по сбору макулатуры прикатил с машиностроительного завода огромный рулон упаковочной бумаги. Наши окна многоквартирного дома выходили как раз на склад, и огромные катушки соблазняли, ясное дело. Вовчик с товарищами в них прятались, когда уроки прогуливали, строили там халабуды[13]13
  Халабу́да – хижина, лачуга, шалаш.


[Закрыть]. А когда объявили макулатурное соревнование, решил замолить все свои грехи и победить в нем. Мы-то принесли по пачке-другой старых газет из дома. Вовчик же столкнул через забор эту громадную катушку и докатил ее до ворот школы, где Лариса аккуратно в тетрадочку вписала: «3-й „А“ класс – 1000 кг». Взвесить-то ее невозможно было. Потом «победителям соревнования» за украденный бумажный рулон по шапке дали и чуть не зачислили в детскую комнату милиции вместо отпущения грехов. А причина проста: бабка Зинка в заводоуправление позвонила и Вовчика сдала. Ладно бы она нажаловалась для того, чтобы народное добро сберечь. Нет же! Ею двигало только желание отомстить.

О предложении Ларисы болтать не хотелось. Стало даже немного грустно. Получается так: мне предлагают то, от чего Юрка сам отказался. Ну он, конечно, не пример для подражания. Много в нем какого-то высокомерия, спеси. Да и дружить он не умел. Я смотрел на грязные руки Вовчика, думал о Юрке и своем пионерском будущем, которое для Кефира стало прошлым.

Вечером, потушив свет, я крутился в постели и размышлял. О Наташе и Витьке. О недописанном письме. О свержении Горбачёва. И о завтрашнем дне. По телевизору вечером какой-то тип с усами говорил об опасности гражданской войны, почти уже начавшейся у нас. Меня это впечатлило. Я решил любой ценой признаться Наташе в своих чувствах и прояснить наше летнее недоразумение. Если начнется война по-настоящему, то может произойти все что угодно. И тогда Наташа ничего не узнает. Ведь в войну людей убивают, даже если они совсем еще школьники.