Текст книги "Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо"

Глава 2
Борьба за отчины

Сознательный отказ Владимира Мономаха от междоусобной «рати» со Святополком за киевский стол был поступком достойным уважения и его несомненной заслугой перед Русской землей. Однако предпринятая им попытка ограничить область применения отчинного права вопросами наследования великого княжения, решаемыми в кругу старших князей, оказалась обречена на неудачу, а переезд в Чернигов стал редким для него политическим просчетом.

В 1094 г. Олег Святославич заключил союз с половцами и в очередной раз двинулся из Тмуторокани на Русь добывать свою черниговскую отчину. Момент был для него исключительно благоприятный. В мае прошлого года, сразу же после вокняжения Святополка в Киеве, другая половецкая орда совершила опустошительный набег на днепровское правобережье, нанеся жестокое поражение объединенным силам Киевского, Черниговского и Переяславского княжеств в битве у Треполя, где Владимир Мономах потерял своего брата, переяславского князя Ростислава, утонувшего в волнах Стугны, и большую часть дружины[235]235
  Летопись возлагает ответственность за это поражение на Святополка Изяславича, который начал битву вопреки совету Владимира Мономаха покончить дело миром (то есть откупиться от половцев).


[Закрыть]. Бедственное состояние войска не позволило Мономаху встретить Олега в чистом поле. Он «затворился» в Чернигове, а Олег, подступив к городу, начал жечь окрестности, не щадя даже монастырей. Восемь дней малочисленная дружина Владимира билась с Олеговым воинством, обороняя черниговский детинец. Наконец Мономах должен был уступить. Мир с Олегом был заключен на основе отчинного права: Владимир, по сообщению летописи, «иде из града на стол отень Переяславлю, а Олег вниде в град отца своего»[236]236
  Сам Мономах также подчеркивает «отчинный» характер договора с Олегом: «…вдах брату отца его место, а сам идох на отця своего место Переяславлю».


[Закрыть]. Вместе с Черниговом к Олегу отошли Рязанская и Муромская земли. Кроме того, Олег потребовал волости и для своего брата Давыда Святославича. По его настоянию сын Мономаха, Мстислав, был выведен из Новгорода в Ростов, а на его место отправился Давыд.

Мономах говорит в «Поучении», что прекратил брань, пожалев «хрестьяных душ и сел горящих и манастырь» и чтобы не дать «хвалитися поганым». Но за этими благородными побуждениями, по-видимому, стояла полная невозможность дальнейшего сопротивления. Военное превосходство осаждавших было подавляющим. Мономах и сам свидетельствует, что покинул Чернигов «не в 100 дружине», то есть менее чем с сотней человек, среди которых были женщины и дети. С этой горсткой людей он проехал «сквозе полкы половечские», стоявшие на перевозе через Десну и на окрестных холмах. По его словам, половцы облизывались на них, «акы волци», однако условий мира не нарушили, и Мономах с дружиной «неврежени доидохом Переяславлю». Олег расплатился со степняками другим способом: позволив им безнаказанно грабить Черниговскую землю. Летописец не преминул отметить, что это был уже третий раз, как Олег навел поганых на Русскую землю; и что грехи его может простить только Бог, ибо много христиан было погублено, а другие попали в плен и рассеялись по разным странам.

Тут следует сказать, что этот осуждающий взгляд на Олега не был единственным и, например, в дружинной среде отношение к нему было более сложным. Его безоглядная воинская удаль вызывала откровенное восхищение, которое выразилось в присвоении ему прозвища Гориславич, то есть «горящий славою»[237]237
  Ср. с орнитонимом «горихвостка» и фитонимом «горицвет». Между тем историки поколение за поколением упорно искажают семантику Олегова прозвища, давая ему уничижительное толкование («гореслава»). А.Л. Никитин совершенно справедливо пишет, что вкладывание подобного смысла в прозвище «Гориславич» не имеет ничего общего с действительностью, «поскольку первая, определяющая его часть произведена не от «горя» (в таком случае он был бы «Гореславичем»), а от глагола «гореть»… Подтверждением такому толкованию является распространенность этого имени (Горислав, Горислава. – С. Ц.) в Древней Руси среди мужчин и женщин, что было бы невозможно при его уничижительном значении» (Никитин А.Л. Указ. соч. С. 20, примеч. 15).


[Закрыть]. Вместе с тем ему не могли забыть тех страшных бедствий, которыми сопровождались все его походы на Русь за «отним столом», и автор «Слова о полку Игореве», помянув Олега «Гориславичем», тем не менее вынес ему суровый приговор: «Той бо Олег мечем крамолу коваше и стрелы по земле сеяше… Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть [засевалась и прорастала] усобицами, погыбашеть жизнь [отчина] Даждьбожа внука[238]238
  Дажьбог – божество древних славян (см.: Цветков С.Э. Русская история. I. С. 559). Дажьбожьи внуки – славяне.


[Закрыть], в княжих крамолах веци человеком [сроки жизни людей] сократишась. Тогда по Руской земли редко ратаеве кикахуть [пахари перекликались], но часто врани граяхуть, трупиа себе деляче…» Правда, обличители Олега как-то не удосужились подумать, что русским ратаям, вероятно, жилось бы гораздо спокойнее, если бы два Олеговых дяди, а затем и его двоюродный брат на протяжении целых семнадцати лет не стремились, вопреки справедливости, превратить храброго «Гориславича» в безземельного изгоя.

Для Владимира Мономаха наступила череда самых трудных лет. «и седех в Переяславли три лета и три зимы и со дружиною своею, – вспоминает он, – и многы беды прияхом от рати и от голода». Видимо, в эти годы, по велению Мономаха, на переяславско-черниговской границе появилась крепость Остерский Городец, возведенная, очевидно, для отражения возможных угроз со стороны Олега.

Занятый отражением неослабевающего натиска кочевников на Переяславское княжество, и без того разоренное засухами, неурожаями и эпидемиями, Владимир, однако, не оставлял надежды вернуть кое-что из утраченного в Русской земле. С возвращением Олега на черниговский стол и его вхождением в круг старших князей он отчасти смирился. Но потеря богатого Новгорода, который уж ни с какой стороны не мог считаться отчиной Давыда Святославича, была для него нестерпима. Возможность переиграть новгородскую партию представилась очень быстро. В 1095 г. новгородцы «выгнаша» Давыда и послали в Ростов за Мстиславом с просьбой вернуться к ним на княжение. Получив согласие молодого Мономашича, новгородцы предупредили Давыда: «Не ходи к нам».

По сведениям Татищева, другое новгородское посольство побывало у Владимира в Переяславле, после чего тот, заручившись согласием Святополка на перераспределение новгородского стола, отправился в Новгород, где взял у местной знати клятву «иного князя не призывать, но содержать (Мстислава. – С. Ц.) в чести до кончины»[239]239
  Коринный Н.Н. Переяславская земля X – первая половина XIII века. С. 83.


[Закрыть]. Хронология Повести временных лет позволяет Мономаху совершить такую поездку во второй половине 1095 – начале 1096 г. Вполне может статься, что во время этого путешествия Владимир встречался с Давыдом для того, чтобы мирно урядить возникший конфликт. Во всяком случае, переговоры с обиженным Святославичем, несомненно, велись, поскольку из летописных сообщений следует, что Мономах уступил Давыду Смоленскую волость. Сидевший там прежде сын Мономаха, Изяслав, был переведен в пограничный со степью Курск[240]240
  До 1097 г. Курское Посеймье входило в состав Переяславской земли (см.: Коринный Н.Н. Указ. соч. С. 74).


[Закрыть].

Владимир, как видно, старался найти приемлемый для пострадавшей стороны компромисс, чтобы не дать вспыхнуть новой междоусобице. Но события вышли из-под его контроля. В том же году Изяслав Владимирович, без ведома отца, ушел из Курска на Оку и нагрянул в Муром, жители которого «прияше» его, выдав Олегова посадника.

Отношения Святополка и Владимира с «Гориславичем» были испорчены еще раньше из-за отказа последнего присоединиться к совместному походу киевского и переяславского князей против половцев. Взаимное отчуждение и недоверие достигло большой остроты. «И бысть межи ими ненависть», – констатирует летописец. Однако делать из Олега врага перед лицом половецкой угрозы было неразумно, а после всего произошедшего в Новгороде и Муроме необходимость переговоров с черниговским князем сделалась очевидной. В 1096 г. Святополк и Владимир предложили Олегу приехать в Киев и «положить поряд» о Русской земле «пред епископы, и пред игумены, и пред мужи отец наших, и пред людьми градьскыми», то есть управить возникший разлад при участии наиболее влиятельных политических сил древнерусского общества: духовенства, представителей «старших» (отцовских) дружин и городских старейшин. Олег ответил в том духе, что ему-де не достоит решать свои дела с духовными лицами и простыми подданными («Несть мене лепо судити епископу, ли игуменом, ли смердом»). В этих словах сказался весь «Гориславич», привыкший в спорах с родственниками полагаться только на свой меч и приученный одиннадцатью годами, проведенными в византийской школе правления (его крымское «архонтство»), взирать свысока на простых смертных. «Олег же восприим смысл буй и словеса величава», – укоряет его летописец.

Хотя ответ Олега был скорее высокомерным, чем враждебным, Святополк и Владимир сочли себя вправе обвинить «Гориславича» в пренебрежении обязанностями старшего князя и недобрых замыслах: «Да се ты ни на поганыя идеши, ни на совет к нама, то ты мыслиши на наю [нас] и поганым помагати хочеши, а Бог промежи нами будеть». Последнее выражение означало тогда объявление войны.

Вокняжение Мстислава Владимировича в Новгороде; встреча Изяслава Владимировича в Муроме. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

В начале мая киевский и переяславский князья подступили к Чернигову. Олег оставил столицу без боя и заперся в Стародубе – самом северном городе Черниговской земли, должно быть надеясь получить помощь от брата Давыда. Осада Стародуба продолжалась 33 дня, но Давыд так и не пришел – этот Святославич на протяжении всей жизни демонстрировал удивительную покорность воле старших князей. Между тем ежедневные приступы истощили силы Олега; он вышел из города и запросил мира. Его обязали пока что пойти в Смоленск к Давыду, а потом явиться вместе с братом в Киев на княжеский съезд. Условие это было вызвано тем, что как раз в это время пришла весть о набеге половцев на Киев и Переяславль[241]241
  Внешне очень похоже, что это была спланированная акция степняков, рассчитанная на оказание помощи Олегу. Однако летопись в этом случае не обвиняет «Гориславича» в очередном «наведении поганых» на Русскую землю. Возможно, половцы просто воспользовались временной беззащитностью южных земель.


[Закрыть]. Святополк и Владимир торопились на выручку своим стольным градам и, зная о давних половецких связях Олега, хотели держать его подальше от южных границ.

Олег целовал крест на том, что сделает так, как ему велят, и действительно отправился в Смоленск, но лишь затем, чтобы, пополнив здесь свою дружину, броситься на сидевшего в Муроме Изяслава. Тот успел собрать «воя многы» из Ростова, Суздаля и Белозерья. Олег, став под Муромом, послал к нему сказать: «Иди в волость отца своего к Ростову, а то [то есть Муром] есть волость отца моего; да хощу оттуду поряд сотворити со отцем твоим, се бо мя выгнал из города отца моего.

А и ты ли не хощеши здеся хлеба моего дать?» Но Изяслав «не послуша словес сих, надеяся на множество вой». Олег же надеялся на свою правду, говорит летописец, потому что теперь, притязая на Муром, отчину своего отца, он был в своем праве. 6 сентября разыгралась «лютая» битва, в которой Изяслав был убит; войско его разбежалось – кто в лес, кто в город. Олег победителем вошел в Муром, перехватал воинов Изяслава и заковал их в цепи. В скором времени ему сдались Суздаль и Ростов, после чего Олег сделался хозяином всей северо-восточной окраины Русской земли: «И перея всю землю Муромску и Ростовьску, и посади посадникы по городом, и дани поча брати».

Пуститься во все тяжкие Олега побудило то, что Чернигов был снова потерян для него. Татищев сообщает, что еще под Стародубом Святополк и Владимир договорились между собою отдать Чернигов Давыду, а «Олгу для его беспокойств Муром», «но сего Олгу до съезда не объявили». Действительно, в письме самого Мономаха к Олегу, написанном в конце 1096 или в начале 1097 г., есть строки, подтверждающие как наличие договоренности о переводе Олега в Муром (правда, из слов Мономаха следует, что это решение Олегу все-таки «объявили»), так и факт переговоров с Давыдом – очевидно, по поводу черниговского стола. «Что ты хочешь теперь взять насилием, – пишет Мономах, – то мы, милосердствуя, давали тебе и у Стародуба, отчину твою [имеется в виду Муромо-Рязанская земля]; Бог свидетель, что мы рядились с братом твоим [Давыдом], да он не мог рядиться без тебя. И мы не сделали ничего дурного, но сказали ему, посылай к брату, пока не уладимся». Но Олег, по-видимому, не желал получать отчины из милости, словно бедный родственник, и стремился то ли выкроить для себя новое княжество на берегах Оки и Волги, то ли просто нахватать впрок чужих земель, чтобы затем, на «поряде» с Мономахом, выменять на них свою черниговскую отчину[242]242
  П.П. Толочко, прошедший мимо приведенных свидетельств Татищева и Мономаха о лишении Олега черниговского стола, оценивает действия Святославича следующим образом: «Военная акция Олега не имела легальных оснований (в отношении Мурома имела – вспомним слова летописца о правоте Олега. – С. Ц.). На переговорах под Стародубом он не был лишен Черниговской земли (был! – С. Ц.). По меньшей мере неискренним выглядит его утверждение в послании к Изяславу, что отец последнего выгнал Олега из отчего города (между тем это сущая правда. – С. Ц.)». Сделав невпопад три утверждения, исследователь заключил их стилистически безграмотной фразой о том, что «поход в северо-восточные земли Руси черниговский князь использовал как давление на Мономаха и Святополка» (Толочко П.П. Дворцовые интриги на Руси. СПб., 2003. С. 77). Но зачем и на кого было давить Олегу, если, по мнению Толочко, все его отчины оставались за ним?


[Закрыть].

После гибели Изяслава в дело вмешался его старший брат, новгородский князь Мстислав, который вызвался быть посредником между своими родным и крестным отцами[243]243
  Мстислав доводился Олегу крестником. Он родился в 1076 г., когда Владимир Мономах совершил совместный с Олегом поход в Чехию (см. с. 73–74). Видимо, поэтому Владимир пожелал видеть Святославича восприемником своего первенца.


[Закрыть]. Новгородские послы, прибывшие в Ростов, передали Олегу его слова: «Иди опять [назад] к Мурому, а в чужей волости не седи; аз же пошлю с молением отцю моему, и смирю тя с ним». Смерть Изяслава, обещал Мстислав, не будет поставлена в вину Олегу: «Аще и брата моего убил еси, то же есть не дивно, в ратех бо и цари и мужи [знатные люди] погыбают».

Держа слово, Мстислав отписал отцу, и вскоре Олег получил от Мономаха примирительное послание. Владимир признавался, что взялся за перо после тяжелой душевной борьбы: душеспасительные мысли боролись в нем с сердцем, ожесточенным гибелью сына, «и одолела душа сердце мое, потому что все мы тленны, и я размышляю, как предстать перед страшным судьею, не покаявшись и не примирившись между собою. Ибо кто молвит: «Бога люблю, а брата своего не люблю» – ложь это»[244]244
  Ср.: 1 Ин., 4: 20: «Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?»


[Закрыть]. И еще: «Если не отпустите прегрешений брату, то и вам не отпустит Отец ваш Небесный»[245]245
  Мф., 6: 15.


[Закрыть]. Последним доводом стало для него письмо Мстислава: «А написал я это тебе, потому что понудил меня к тому сын твой крестный, который сидит рядом с тобой. Прислал он ко мне мужа своего с грамотой, написав: «Уладимся и помиримся, а братцу моему [Изяславу] суд пришел. А мы не будем за него местники, но положимся во всем на Бога. Они [то есть Олег и Изяслав] станут сами на суд перед Богом, а мы Русской земли не погубим». И я, видя смирение сына своего, умилился и, устрашившись Бога, подумал: «Он в юности и неразумии своем так смиряется – на Бога все возлагает, а я что делаю? Грешный я человек, грешнее всех людей!»

Далее Мономах убеждал Олега также отказаться от корыстных помыслов, напоминая о бренности жизни: «Посмотри, брат, на отцов наших: что они взяли с собой [на тот свет], кроме сделанного для души своей?.. Когда убили дитя мое и твое[246]246
  Едва ли эти слова следует понимать в том смысле, что Изяслав был крестником Олега, как и Мстислав: Изяслав родился позже 1076 г., когда Олег уже находился в изгнании. Вероятно, прав С.М. Соловьев, видевший здесь отражение специфических родственных отношений в Древней Руси, согласно которым дядя считался «отцом» племяннику (Соловьев С.М. Сочинения. Кн. I. Т. 1–2. С. 678, примеч. 112).


[Закрыть], у тебя на глазах, следовало бы тебе, увидев кровь его и тело увянувшее, как цветок, только что раскрывшийся, как агнца закланного, сказать, стоя над ним, вдумавшись в помыслы души своей: «Увы мне, что я сделал! Воспользовавшись его несмышленостью, ради неправды света сего призрачного принял я грех на себя, а отцу и матери его причинил слезы! Богу бы тебе тогда покаяться, а ко мне написать грамоту утешную… Если бы ты тогда сделал по своей воле – Муром взял, а Ростова бы не занимал, и послал бы ко мне, то мы на том бы и уладились. Но сам рассуди: мне ли было достойно послать к тебе, или тебе ко мне? Если бы ты велел сыну моему: «Посоветуйся с отцом», я бы десять раз к тебе послал».

Владимир выражал готовность простить Олегу смерть Изяслава и сам просил у него прощения за былое: «Суд ему от Бога пришел, а не от тебя… Дивно ли, что муж погиб в бою? Так умирали и прадеды наши. Не надо было ему искать чужого и меня в стыд и в печаль вводить. Это научили его отроки для своей корысти, а ему на гибель. Захочешь покаяться перед Богом и со мной помириться от доброго сердца, пошли своего посла или попа с грамотой, – тогда и волость получишь добром, и наше сердце обратишь к себе, и будем жить лучше, чем прежде. Я тебе не враг, не местник. Не хотел я видеть твоей крови у Стародуба, но не дай Бог и мне видеть крови ни от твоей руки, ни от кого-либо из братьев. Если я лгу, то Бог мне свидетель и крест честной! Если грешен, что пошел на тебя к Чернигову за дружбу твою с погаными, то в этом каюсь… Ныне подле тебя сидит сын твой крестный с малым братом своим[247]247
  У Владимира Мономаха было 8 сыновей. Его первенцем был Мстислав, рожденный в 1076 г., вторым сыном – Изяслав, убитый 6 сентября 1096 г., третьим – Ярополк, четвертым – Вячеслав, пятым – Святослав, шестым – Юрий, будущий Долгорукий. Младше Юрия был Роман, которого отец женил в 1113 г., тогда как Юрия – в 1108 г. Последний сын Мономаха, Андрей, родился в 1102 г. Следовательно, «малым братом» Мстислава мог быть один из четырех его братьев: Вячеслав, Святослав, Юрий или Роман. Выбор исследователей обыкновенно падал на Юрия, который, согласно распространенному в историографии мнению, родился в 1090 или 1091 г. (сообщение В.Н. Татищева). Однако летопись приводит слова его старшего брата Вячеслава: «Я уже был брадат, когда ты родился». Рождение Вячеслава состоялось, по всей видимости, после 1080 г., из чего следует, что Юрий родился не ранее 1097–1098 гг. (см.: Кучкин В.А. Чудо св. Пантелеймона и семейные дела Владимира Мономаха // Россия в Средние века и Новое время. М., 1999. С. 61; Назаренко А.В. Указ. соч. С. 601–602). Отсюда более вероятно, что «малым братом» Мстислава Мономах называет Святослава. Мстислав, как мы помним, был посажен в Новгороде при Всеволоде; его «малый брат», стало быть, тоже.


[Закрыть], едят хлеб дедовский, а ты сидишь в своей волости[248]248
  То есть в Муромо-Рязанской земле.


[Закрыть], так об этом и рядись, а если хочешь их убить, то вот они оба в твоей власти… Ибо не хочу я зла, но добра хочу братии и Русской земле… Не от нужды пишу я это, не от беды некой, посланной Богом, сам знаешь. Но мне своя душа дороже целого света».

Мономах, несомненно, писал все это в порыве чистосердечия. Но Олег, как говорит летопись, «не восхоте послушати» ни Мономаха, ни Мстислава, ибо в это время уже «мысляше и Новгород прияти». Зимой 1097 г. передовой полк младшего Олегова брата Ярослава[249]249
  Предыдущие сведения о Ярославе относятся к 1076 г., когда его, младенца, вместе с матерью выслали из Киева в Саксонию (см. с. 76). Немецкие хронисты упоминают о последующем возвращении Ярослава на Русь, но не уточняют, когда и при каких условиях это произошло.


[Закрыть] выдвинулся на разведку к реке Медведице[250]250
  Медведица – левый приток Волги севернее Твери.


[Закрыть]; сам Олег с главными силами шел следом. Тогда Мстислав, по совету с новгородцами, собрал войско и выступил на Ростов, по пути хватая Олеговых сборщиков дани. Ярослав уведомил брата о приближении Мстислава. Вероятно, Мономашин пришел в большой силе, потому что Святославичи вдруг стремительно откатились к Ростову, затем к Суздалю и остановились только в Муроме. Двигаясь за ними по пятам, Мстислав занял Суздаль, дотла выжженный Олегом при отступлении. Отсюда он еще раз сослался с дядей, увещевая его вступить в переговоры с Мономахом. «Гориславич» выразил готовность заключить мир, но на уме держал иное. Когда Мстислав на радостях распустил дружину «по селам», Олег внезапно двинулся к Суздалю и встал на Клязьме, «мня, яко убояся Мстислав побегнет». Однако его хитрость не имела успеха. Двадцатилетний Мстислав показал себя храбрым и энергичным военачальником. Весть о подходе Олега застала его врасплох, за обеденной трапезой. Мгновенно оценив ситуацию, он принял срочные меры для сбора войск. Наутро к нему уже успели прибыть многочисленные полки, с которыми он вышел из города и «исполчився» против Олега. Четыре дня противники стояли на виду друг у друга, не начиная битвы. Тем временем к Мстиславу подошло посланное отцом подкрепление – половецкий отряд под началом младшего Мономашича, Вячеслава. На пятый день противостояния (в пятницу второй недели Великого поста) Олег решился на кровопролитие. Возможно, это был жест отчаяния: присутствие во вражеском стане половецкой орды воочию показывало ему, что он больше потерял, рассорившись с братьями, чем приобрел, пытаясь сохранить ненадежную дружбу степняков. Сражение, произошедшее на реке Колокше, показало полное превосходство полководческого искусства Мстислава. Великолепно использовав численное преимущество, он окружил войско Олега и полностью разгромил его[251]251
  Своей победой Мстислав был обязан новгородским воям – «пешцам». Поставленные на правом крыле, они в решающий момент боя зашли в тыл Олегову войску. Их ратный подвиг вдохновлял новгородцев даже столетие спустя. Перед битвой на реке Аипице (1216) правнуки легендарных «пешцев» Мономашича заявили своему предводителю, князю Мстиславу Удалому, что хотят сражаться не верхом на конях, а пешими, «яко отци наши билися на Колагше пеши».


[Закрыть]. После этого Муром и Рязань открыли ворота Мстиславу. Казалось, Олегу оставалась одна дорога – назад в Тмуторокань. Но тут от крестника подоспело новое предложение: «Не бегай никаможе [никуда], но пошлися ко братьи своей с молбою не лишать тя Русьскые земли. И аз пошлю к отцю моему молится о тобе». Загнанный в угол, «Гориславич» обещал сложить оружие. Мстислав, верный уговору, написал отцу с просьбой примириться с Олегом и возвратился в Новгород.

Глава 3
Съезд в Любече и его последствия

Признание Олегом своего поражения сделало наконец возможным проведение княжеского съезда для «поряда» о Русской земле. Правда, поверженный «Гориславич» все-таки выговорил у Святополка и Владимира последнюю уступку: важная встреча состоялась не в Киеве, а на Черниговской земле, в городе Любече, и не «пред епископы, и пред игумены, и пред мужи отец наших, и пред людьми градьскыми», а в узком княжеском кругу.

Во второй половине октября 1097 г., сообщает Повесть временных лет, Святополк, Владимир, Давыд Игоревич, Василько Ростиславич, Давыд и Олег Святославичи съехались в Любеч «на устроенье мира» и «глаголаша к собе, рекуще: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору [распрю] деюще? А половцы землю нашу несуть розно [разоряют по частям], и рады суть, ожю [что] межю нами рати. Да ноне отселе имемся во едино сердце, и блюдем Рускые земли». Дабы навсегда положить конец междоусобным «которам», князья постановили: «Кождо да держить отчину свою», то есть сыновья каждого Ярославича должны были владеть тем, чем владел их отец по разделу Ярослава. Святополку достались владения его отца Изяслава (Киев, Новгород[252]252
  Однако, как явствует из статьи под 1102 г., о которой подробнее скажем ниже, фактически Новгород остался в руках Мономаха.


[Закрыть] и Турово-Пинская земля), Владимиру – Всеволодово наследие (Переяславль, Смоленск, Ростовская область), Давыду, Олегу и Ярославу Святославичам – волость «Святославля» (Черниговская земля с Муромо-Рязанской окраиной[253]253
  Судя по тому, что Давыд Святославич отныне упоминается летописью первым из братьев, черниговский стол получил именно он, а Олег сел в Муроме или Новгороде-Северском.


[Закрыть]). За младшими князьями-изгоями оставили те города, которые им в свое время «роздаял» Всеволод: за Давыдом Игоревичем – Владимир-Волынский, за Володарем Ростиславичем – Перемышль, за его братом Васильком – Теребовль. Фактически это тоже были их отчины, но с юридической точки зрения изгои вступали во владение ими не на основе отчинного права, а по милости старших князей. Урядившись таким образом, князья поклялись: «Да аще кто отселе на кого будет, то на того будем вси и крест честный». И, целовав на том крест, «поидоша в свояси».

Любецкий замок. Конец XI в. (Реконстр. Б.А. Рыбакова)

Съезд в Любече стал важной вехой в развитии древнерусской политической системы. Полностью уходить от предначертаний Ярослава его внуки не захотели, и раздел 1054 г., через голову поколения, как в зеркале, отразился в Любецких постановлениях. Сыновья Ярославичей, по взаимному уговору, водворились в тех же самых волостях, которыми владели их отцы. Но легитимной основой этого распределения столов был уже не принцип старшинства, а отчинное право, объемлющее только старшие ветви княжеского рода и примененное по отношению к ним таким образом, чтобы генеалогические отчины совпали с территориальными. Для младших же князей имел значение другой прецедент: не принцип отчины и не завещание Ярослава, а наделение их волостями по распоряжению покойного князя Всеволода. Любецкий «поряд» выдвинул также новую гарантию неприкосновенности волостей: если по завету Ярослава защита обижаемого находилась в компетенции старшего князя, то теперь князья должны были восстанавливать справедливость сообща.

Возможность проверить прочность Любецких соглашений на практике возникла сразу по окончании княжеского съезда, ибо пострадавший и обидчики не замедлили явиться.

Давыд Игоревич и Василько Ростиславич возвращались из Любеча в свои волости проездом через Киев, где задержались на несколько дней по приглашению Святополка. Василько отправился по монастырям на поклонение, а Давыду было не до богомолья. Летописец пишет, что некие «мужи» из его свиты – Туряк, Лазарь и Василь, которым «влезе сотона в сердце», начали наговаривать ему, будто «Володимер сложился есть с Василком на Святополка и на тя», и Давыд поверил «лживым словесам».

Почему имя Мономаха прозвучало в довольно странной связке с Васильком, с которым у него прежде не было никаких дел, и какими аргументами совращенные дьяволом клеветники подкрепили свой навет, летопись не сообщает. Дальнейшие события показывают, что настоящей целью заговорщиков был не переяславский, а теребовльский князь, ставший единственной жертвой этой интриги.

Василько славился своей храбростью и необыкновенной предприимчивостью. В 1091–1092 гг. мы видели его предводителем набегов половцев на Венгрию и Польшу, а еще ранее – участником выступлений Ростиславичей против владимиро-волынских князей. Случившаяся с ним трагедия застала его среди приготовлений к еще более обширным предприятиям. Впоследствии Василько сам поведал о своих далеко идущих планах. Оказывается, на исходе 1097 г. он ждал прихода наемных орд берендеев[254]254
  Берендеи (или берендичи) – древнерусский псевдоэтноним, произведенный от тюркского слова беринди – «предавшийся, отдавший себя, перебежчик». Вероятно, за ним скрывается какая-то родственная торкам орда, вышедшая из-под власти половцев и получившая от них свое уничижительное название. Подтверждением этому служат летописные известия с 1097 г. по конец XII в., где берендеи упоминаются в связи с их службой русским князьям в составе «черных клобуков».


[Закрыть], печенегов и торков, с которыми собирался сперва воевать Польшу, чтобы отомстить ей за обиды, причиненные ляхами Русской земле, потом «перенять» (захватить) дунайских болгар и поселить их в своем княжестве и, наконец, совершить поход против половцев «и либо славу себе найти, либо сложить свою голову за Русскую землю». Вероятно, именно эти широкие военные сборы обеспокоили Давыда Игоревича, который то ли сильно трусил перед своим неуемным соседом, подозревая его в намерении захватить владимирский стол, то ли сам строил против него козни, желая присоединить галичские земли к своему Волынскому княжеству. В любом случае воинственный теребовльский князь был ему крайне неугоден и опасен.

Задумав избавиться от Василька, Давыд Игоревич не подозревал, что затевает игру, в которой не будет победителей.

Своими действиями он ввергнул Русь в ожесточенную трехлетнюю усобицу, едва не разрушил устои Любецкого договора и в итоге навлек на себя ту самую беду, что всеми силами пытался предотвратить, – изгнание с владимиро-волынского стола.

Итак, поверив навету своих «мужей», Давыд стал уговаривать Святополка схватить Василька и выдать ему на расправу. «Кто есть убил брата твоего Ярополка, а ныне мыслить на мя и на тя, и сложился есть с Володимером? – взывал он. – Да промышляй о своей голове». От таких слов Святополк «смятеся умом» и не знал, что подумать. А Давыд напирал: «Аще не имеве [не схватим] Василька, то ни тобе [не видать] княженья Кыеве, ни мне в Володимери». Неопровержимых улик, доказывавших наличие сговора между Васильком и Владимиром, у него не было, но его убежденность заронила в голову Святополка боязливую мысль: «Еда се право будет?» – а ну как это правда? И великий князь дал согласие на арест Василька.

Чтобы как следует подготовить задуманное, Святополк утром 5 ноября послал к Васильку гонца с просьбой повременить с отъездом: «Не ходи от [до] именин моих»[255]255
  Церковное имя Святополка было Михаил. Собор Михаила Архангела празднуется церковью 8 ноября по старому стилю.


[Закрыть]. Но Василько отказался остаться, он торопился домой, боясь, что приглашенные степняки начнут рать без него. Давыд и это сумел поставить ему в вину. «Вот видишь, – сказал он Святополку, – не хочет уважить тебя, господина своего, в твоем же граде. Что же будет, когда он уйдет в свою волость? Сам увидишь, что займет Туров, Пинск и прочие грады твои, тогда помянешь меня. Покончи с ним нынче же: схвати и выдай мне»[256]256
  «Видиши ли, не помнить тебе, ходя в твою руку. Аще ти отъидеть в свою волость, сам узриши, аще ти не заиметь град твоих Турова, и Пиньска, и прочих град твоих, да помянешь мене. Но призвав ныне его, ем и дажь мне».


[Закрыть].

Святополк послушался Давыда и послал к Васильку второй раз, приглашая приехать проститься перед отъездом: «Да аще не хощешь остати до именин моих, да приди ныне, целуеши мя, и поседим вси с Давыдом». Василько обещал быть и вслед за уходом княжьего посланца, взяв немногочисленное сопровождение, отправился верхом ко двору Святополка. По дороге он встретил отрока из своей дружины, который стал отговаривать его от поездки, уверяя, что ему готовят западню. Но Василько счел эти речи пустыми страхами; ему казалось, что недавняя крестная клятва, увенчавшая собрание в Любече, надежно охраняет его от любых покушений. Положившись на волю Божию, он продолжил путь. На княжьем дворе Святополк вышел ему навстречу и проводил в горницу. Скоро пришел и Давыд. Князья уселись, и Святополк принялся снова упрашивать Василька остаться на «святок» (праздник). Тот отговаривался тем, что уже отправил из Киева свой обоз. Давыд же слушал разговор, не раскрывая рта («седяше акы нем»). Наконец Святополк предложил Васильку хотя бы позавтракать с ними. Василько согласился, и Святополк оставил его вдвоем с Давыдом, сказав, что пойдет распорядиться. Ни о чем не подозревавший Василько пытался заговорить с Давыдом, но того будто столбняк хватил – «и не бе в Давыде гласа, ни послушанья», так он боялся разоблачить себя. Между тем ожидание затягивалось, Святополк не возвращался. Тогда Давыд, обретя речь, заявил, что пойдет проведает его в сени. Едва за ним закрылась дверь, как Святополковы слуги схватили Василька, заковали в двойные оковы и заперли в той же палате.

На другой день, с утра, Святополк созвал бояр и городских старшин. Объявив им о случившемся накануне, он поведал также все, о чем ему говорил Давыд, и пожелал выслушать совет, как ему следует поступить. Бояре и «людье» отвечали так: «Тебе, княже, достоить [надлежит] блюсти головы своея. Да аще есть право молвил Давыд, да прииметь Василко казнь. Аще ли неправо глагола Давыд, да прииметь месть от Бога и отвечает пред Богом». Все сказанное было в высшей степени разумно и рассудительно, но нисколько не освобождало Святополка от личной ответственности, чего он жаждал всей душой. А тут еще на княжий двор явились игумены тех монастырей, где побывал Василько, и начали «молитися» за него. Святополк совсем растерялся и только повторял: «Это все Давыд». Тем временем последний, уведав, что Святополк колеблется, подступил к нему с новыми уговорами. Теперь он предложил ослепить Василька[257]257
  Этот метод устранения политических противников широко применялся в Византии, где только во второй половине XI в. были ослеплены императоры Роман IV Диоген, Михаил VII Дука, Никифор Вриенний и Никифор Вотаниат. Поэтому в действиях Давыда обыкновенно видят византийское влияние. «…Проекты Василько не остались не замеченными византийскими политиками, – писал, например, М.В. Левченко, – которые реагировали на них свойственными им методами. В этом и надо искать разгадку судьбы Василько, ослепленного в Киеве в 1097 г. <…> Византийское влияние, сказавшееся на интриге, которая привела к ослеплению Василько, заметно и в чисто византийском способе устранения соперника – путем ослепления» (Левченко М.В. Указ. соч. С. 428). И.У. Будовницу сам факт ослепления Василька также казался свидетельством происков византийского правительства, «которому болгарские планы русского князя должны были внушать опасения и тревогу» (Б у доении, И.У. Владимир Мономах и его военная доктрина // Академия наук СССР. Институт истории. Исторические записки. Т. 22. М., 1947. С. 78). Но в Константинополе вряд ли были оповещены о замыслах Василька, коль скоро о них ничего не знал даже Давыд Игоревич. К тому же в 1097 г. ослепление не было такой уж совершенной новостью для древнерусской репрессивной практики: не далее как в 1069 г. Мстислав Изяславич «слепиша» десятки киевлян (см. с. 49).


[Закрыть], полагая, видимо, что этот способ расправы, позволявший избежать греха братоубийства, успокоит совесть Святополка и придаст ему решительности. «Аще ли сего не створишь, а пустишь его, то ни тобе княжити, ни мне», – снова пугал великого князя Давыд. В конце концов Святополк уступил. Не желая публично санкционировать своею властью расправу над Васильком, он выдал пленника Давыду и выпроводил обоих из Киева. Вместе с тем его люди получили приказ сопровождать Давыда в великокняжеских владениях, чтобы обеспечить беспрепятственное осуществление тайного приговора.

Той же ночью Давыд перевез Василька в Белгород. Его высадили из телеги перед какой-то маленькой избой, ввели внутрь и посадили на лавке, не сняв цепей. Оглядевшись, Василько увидел своих палачей: Сновида Изечевича, Святополкова конюха, конюха Давыдова, именем Дмитр, и еще одного слугу великого князя, «торчина» (торка) Берендея, точившего нож. Пленник догадался, что его ждет, и «возопи к Богу плачем великим и стенаньем». Между тем палачи, не обращая на него внимания, делали последние приготовления. На полу расстелили ковер, и Сновид Изечевич с Дмитром попытались повалить Василька наземь. Однако тот «боряшется с нима крепко», так что конюхам пришлось позвать подмогу. Прибежавшие слуги сбили Василька с ног, связали и придавили доской, на концах которой сели Сновид и Дмитр, но все равно не смогли удержать отчаянно извивавшуюся жертву. Тогда двое из них сняли с печи еще одну доску и, положив на грудь Васильку, уселись на ней. Под этой тяжестью у распластанного на полу Василька аж затрещали ребра. «Торчин» Берендей подступил к нему с ножом. Полузадушенный Василько судорожно мотал головой, пытаясь уклониться от острия, и «торчин», перед тем как «вынуть» ему зеницы, неудачным движением порезал Васильку лицо (шрам этот, говорит летописец, остался у него на всю жизнь). Когда все было кончено, Василько потерял сознание. Его безжизненное тело на ковре вынесли из избы, положили на телегу и повезли во Владимир-Волынский. Давыд вступил в свой стольный город с торжеством, как будто завладел некоей знатной добычей, по выражению летописца («акы некак улов уловив»). Василька заключили под стражу на дворе какого-то Вакея, вероятно Давыдова боярина.

Во всей этой истории больше всего поражает то, что из трех главных ее участников один Василько вспомнил о клятве в Любече: «Да аще кто отселе на кого будет, то на того будем вси и крест честный»; Давыд же и Святополк, похоже, вовсе не принимали ее в расчет. Во всяком случае, аргумент возмездия от княжеской «братьи» ни разу не всплыл в их беседах в качестве сдерживающего фактора. Любецкие соглашения были поставлены под удар. Но тут-то и выяснилось, что их основы были достаточно прочными, потому что соответствовали интересам большинства князей и реальному балансу политических сил.

Первым забил тревогу Владимир Мономах. Летописец передает, что, узнав про случившееся в Белгороде, Владимир «ужасеся, и всплакав и рече: «Сего не бывало есть в Русьскей земли, ни при дедех наших, ни при отцах наших сякого зла». Едва ли Мономах заслуживает упрека в забывчивости: притом, что в прежние времена княжеские распри нередко также бывали омрачены тяжкими преступлениями, совершенное над Васильком злодеяние и в самом деле не имело равных по своей отвратительной и бессмысленной жестокости. Давыд и Олег Святославичи получили от переяславского князя послание с известием, что Святополк «бросил нож» между «братьи». Мономах звал их прибыть с дружинами к Городцу (под Киевом, на левом берегу Днепра), чтобы «поправить зло». «Да аще сего не правим, – предупреждал Мономах, – то болшее зло встанеть в нас, и начнеть брат брата закалати, и погыбнеть земля Руская, и врази наши, половци, пришедше возмуть землю Русьскую».