Текст книги "Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава"

Особая историческая роль в освоении северного края принадлежала ильменским словенам. Это летописное племя не было племенем в собственном смысле слова, то есть этнической общностью, основанной на кровнородственных связях. Именем ильменских словен летописец назвал территориальный союз нескольких племен, – по археологическим данным, преимущественно выходцев из западнославянских земель – междуречья Вислы и Эльбы и отчасти из Верхнего Подвинья и Псковского обозерья.

Славянскими первопроходцами на территории Ильменского бассейна были кривичи (из полоцкой и псковской группировок), представленные культурой длинных курганов VI–VIII вв. Но этот переселенческий поток, относительно немногочисленный, довольно быстро иссяк. Этническим ядром словенского союза стало население, которому принадлежит культура новгородских сопок VIII–IX вв. Поскольку в сопочных захоронениях присутствуют элементы погребальных традиций западных финнов и балтов, то распространение этих памятников в Приильменье и Приладожье логичнее всего увязать с миграцией ближайших соседей этих этносов – славян Польского Поморья и вислян. Археологи высказывают предположение, что предки ильменских словен пересекли балтские земли, может быть, где-то в бассейне Немана. Действительно, в Понеманье имеется местный Ильмень («Илмунас») – гидроним, явно «оставленный» балтам словенами в ходе их переселенческого движения на восток.

Курганы Χ–XI вв. Словенской (Новгородской) земли: а – курганы ильменских словен; б – курганы псковских кривичей; в – курганы веси; г – курганы со скандинавским инвентарем; д – могильники води; е – могильники эстов

Попутно замечу, что расселение ильменских словен не определялось «торговым интересом», как то полагали многие ученые. Наблюдения над географией распространения новгородских сопок свидетельствуют, что абсолютное большинство из них находится на мелких речках, не пригодных для судоходства.

К середине IX столетия четко обозначилась территория компактного проживания ильменских словен – Словенская земля, охватившая прибрежные полосы Ильменя, Волхова, Ловати, Меты, а также верховья Луги, Оредежи и Мологи. Туземное финно-угорское население – водь, ижора и вепсы (летописная весь) – не покинуло места своего проживания и, будучи вовлечено в активный ассимиляционный процесс, оказало заметное влияние на культуру и религиозные представления пришельцев. Заселение словенами смежных со Словенской землей областей продолжилось по трем основным направлениям: в сторону Ижорского плато, Белозерья и Волго-Клязьминского междуречья.

Формирование союза ильменских словен происходило в границах Словенской земли, в течение VIII – первой половины X в. Политическая организация словенского союза строилась на основе традиционных родоплеменных отношений, в рамках которых «малым племенам», осевшим в той или иной части Словенской земли, была предоставлена достаточно широкая автономия. Так, в Волховском устье образовалась Ладожская земля, охватившая 50-километровую прибрежную кайму вдоль нижней, порожистой части реки. Неблагоприятные внешние обстоятельства: удаленность от основного ареала Словенской земли, этнически чуждое (финноугорское) окружение, открытость для нападений извне – довольно скоро объединили ладожских славян в крепкий племенной союз. Сплоченность ладожской общины перед лицом внешних вызовов и угроз стала залогом высоких темпов ее социально-экономического и политического развития.

Центром Ладожской земли была Ладога, которая едва ли не с момента своего основания (середина VIII в.) уверенно заняла видное место в ряду крупнейших городов Северной Европы. В первой половине X в. Ладога переживала период расцвета. Появление посада увеличило ее площадь до 12 гектаров. На смену стихийному росту городской территории пришла регулярная уличная застройка, в результате которой обособился целый ремесленный квартал. Земляные укрепления детинца преобразились в грозную каменную крепость. Прочные торговые связи установились как с близлежащей финской округой, так и с отдаленными областями и странами. Ладожская чудь везла в город пушнину, поморские славяне, балты и скандинавы – «франкские» мечи, стеклянные бусы, бронзовые фибулы, янтарь, костяные гребни, другие украшения и предметы туалета, а также рабов; по Волге и Дону из Закавказья, Прикаспия и Средней Азии поступали дирхемы, наборные пояса, бусы из горного хрусталя и сердолика, ткани, пряности и т. д. Впрочем, торговля не была основным занятием ладожан: доля импортных изделий, инструментов и товаров в ее культурных слоях невелика. Горожане жили за счет земледелия, охоты, ремесла.

Хотя Ладожская земля и располагалась географически несколько особняком от Словенской земли, это обстоятельство не должно вводить нас в заблуждение: обе они составляли единое целое. В словенском союзе Ладоге было отведено свое, чрезвычайно ответственное назначение. Город и его ближняя округа, где размещалось еще несколько укрепленных поселений, играли роль «словенской перемычки» на одном из самых важных и сложных участков балтийско-волжской торговой магистрали, обеспечивая (а если нужно, то и запирая) волховское судоходство в районе Гостиннопольских и Пчевских порогов, общей протяженностью 36 километров.

Политическое первенство в словенском союзе изначально принадлежало славянам Ильменского Поозерья, но принадлежало исключительно по праву племенного старшинства, ибо побережье Ильменя было историческим центром Словенской земли, местом скопления древнейших славянских селищ (здесь открыто 28 поселений VIII в.). Преобладающим типом приильменских городских поселений были родоплеменные городища, среди которых выделялось Городище у истоков Волхова, вероятно выполнявшее одновременно функции убежища и погоста (торгового места). Однако ни один из подобных пунктов не являлся общеземским центром.

Ситуация изменилась в начале X в., когда до Ильменского Поозерья докатилась еще одна переселенческая волна – «варяго» – вендская, зародившаяся в землях ободритов и лютичей. Отток славянского населения из вендского Поморья был вызван германской агрессией. Как раз в это время западноевропейские хроники отмечают серию опустошительных походов саксов против славян-вендов. Германский хронист XI в. Видукинд сообщает, что к 939 г. под властью саксонских королей оказались все славянские племена, жившие между Эльбой и Одером. Завоевание сопровождалось почти поголовным истреблением местной славянской знати, введением непосильных поборов в пользу саксонской знати и католической церкви и жесточайшим этническим угнетением. Свободолюбивые венды толпами устремились «за море», благо восточный торговый маршрут, ведущий в Словенскую землю, был издавна известен западнославянским мореходам.

Наплыв вендских беженцев значительно повысил плотность населения в районе истока Волхова. Влившись в местные общины, переселенцы способствовали скорейшему их переустройству на территориально-соседских основаниях, что, в свою очередь, привело к образованию кончанских общин (концов), возглавляемых влиятельными знатными родами. Концентрация людских и политических ресурсов на северном берегу Ильменя завершилась появлением Новгорода. В настоящее время можно считать твердо установленным, что его древнейшие мостовые были проложены по территории трех родовых поселков-концов, по крайней мере один из которых населяли выходцы из славянского Поморья.

Около середины X в. Новгород обрел городские черты. Основу его застройки составили «боярские» усадьбы – дворы знатных людей, расположившиеся вдоль мощеных улиц. «Аристократическое» происхождение Новгорода предопределило его историческую судьбу: в дальнейшем политическое устройство города облеклось в форму «боярской республики». Совет старейшин трех концов-сотен послужил прообразом будущего уникального института городского управления, известного под названием «трехсот золотых поясов». Полиэтнический состав новгородской родовой знати, по-видимому, мешал выдвижению из ее среды лидирующего «княжеского» рода, который, сосредоточив в своих руках надплеменные функции управления, мог бы превратить Новгород в политический центр словенского союза. Решение этой проблемы было найдено в самом ближайшем будущем.

Расселение вятичей в VIII–X вв.: а – курганы с трупосожжениями; б – городища; в – селища; г – поселения роменской и боршевской культур; д – поселения дьяковской культуры; е – поселения мери; ж – среднеокские грунтовые могильники; з – границы расселения вятичей в XI–XIII вв.

Социально-политические процессы, происходившие в первой половине X в. на большей части восточнославянских земель, совершенно не затрагивали территорию Приокского бассейна, занятую вятичами. Родоплеменной быт господствовал здесь безраздельно. Местное балто-финское население, очевидно, долгое время численно преобладало над славянскими поселенцами. Вследствие этого опорными пунктами славянского присутствия были укрепленные родовые поселки; освоение близлежащей округи стоило их жителям больших трудов. Отсталость вятичского общества усугублялась также неблагоприятными внешнеполитическими обстоятельствами. Данническая зависимость от Хазарского каганата отрывала вятичей от общеславянской жизни, ни в малой степени не приобщая их к этнически и культурно чуждому миру Великой степи. Вятичской земле суждено было надолго остаться самым глухим углом восточнославянской ойкумены.

Часть вторая. Правление Ольги

Глава 1. Смерть князя Игоря

Повесть временных лет обрывает жизнь Игоря в статье под 945 г. Клятвенно утвердив в Киеве договор с греками, Игорь «нача княжити в Киеве, и мир имея ко всем странам. И приспе осень, и нача мыслить на деревляны, хотя примыслити большую дань». Далее следует сокращенное изложение дружинных преданий о гибели Игоря в «Деревах» и мести Ольги убийцам своего мужа (об этом мы скажем подробнее в свое время).

Такая передача событий не может считаться исторически полноценной. Очевидно, что у летописца не было иных сведений о деятельности Игоря после заключения им договора 944 г., кроме, говоря словами автора Слова о полку Игореве, «трудной повести», спетой «соловьями старого времени», которую он соединил с предшествующим рассказом о приеме греческих послов посредством стилистического «моста», уже использованного ранее, при описании последних лет княжения вещего Олега («И живяше Олег, мир имея ко всем странам, княжа в Киеве. И приспе осень…»). Но если в рассказе о конце правления Олега эта формула была, по-видимому, текстуально необходимым связующим звеном между двумя дружинными былями – о царьградском походе и смерти вещего князя от укуса змеи «на пятое лето» после его последнего триумфа, – и потому, возможно, имела конкретное историческое содержание, то по отношению к Игорю она оказывается не более чем литературным штампом, поскольку сказание о его убийстве «древлянами» ни хронологически, ни сюжетно-тематически не связано с царьградскими походами 941 и 944 гг.

В моравских хрониках заключительный период княжения Игоря представлен иначе. Вместо сохранения мира «со всеми странами», он оказывается вовлеченным в многолетнюю войну на землях бывшей Великой Моравии, отделившейся от Чехии после предательского умерщвления чешским князем Болеславом его брата Вацлава (939 г.). Говорится, что Олег II, бежав из Русской земли в Моравию, не смирился с положением беглеца и изгнанника и был провозглашен правителем этой страны: «Испытывая отвращение вследствие братоубийства, совершенного Болеславом, Моравия совсем отделилась от Богемской империи, чтобы как и прежде иметь собственного князя, которым стал князь из рода русских князей, по имени Олег… Ольги брат, которая была женой Jori (Игоря)…» (в изложении Т. Пешины).

Разорительные набеги венгров, захвативших даже моравскую столицу – дунайский город Велеград, – заставили Олега II искать союза с бывшим соперником за киевский стол. Состоялось примирение, причем Игорь обещал оказать моравскому князю военную поддержку. Действительно, когда в 947 г. венгры вновь ополчились на владения Олега, на помощь ему пришли поляки и киевские дружинники. Однако в битве на берегах реки Моравы Олегово войско потерпело поражение, после чего вся Южная Моравия отошла к венграм. В следующем году Олег попытался отбить у венгров Велеград и вновь потерпел неудачу. Помощь Игоря и поляков позволила ему в 949 г. еще раз попытать счастья. Начало кампании было обнадеживающим – Олег одержал несколько побед над венграми. Но успех недолго сопутствовал ему. Решительное сражение разыгралось при Брюнне. Вначале Олег сильно потеснил венгров и уже торжествовал победу, когда его войско вдруг попало в засаду, было окружено и разбито наголову. Олег с остатками своей дружины бежал в Польшу и попросил убежища у польского князя Земислава. Он не терял надежды вернуть себе моравскую корону. Новый удобный случай скоро представился. В 950 г., когда венгерская орда ушла грабить Северную Италию, баварский герцог Генрих внезапно вторгся в подчиненную венграм Штирию[155]155
  Штирия – историческая область в верховьях и среднем течении р. Мур. В настоящее время административная территория (земля) в составе Австрии.


[Закрыть]. Воспользовавшись этим, Олег при помощи поляков вступил в Северную Моравию. Он надеялся на прибытие подкреплений из Киева, но вместо них вскоре получил известие о смерти Игоря. Олег вернулся в Польшу, а затем, не желая навлечь беду на Земислава, которому грозила месть со стороны венгров, уехал к Ольге в Киев, где спустя семнадцать лет и умер[156]156
  См.: Фризе Хр. Ф. История польской церкви. С. 41–45.


[Закрыть].

Известия моравских летописцев кое в чем тоже могут быть подвергнуты критике. Скажем, польский князь по имени Земислав другим источникам неизвестен. Однако в древнейшей польской хронике Галла Анонима (конец XI – начало XII в.) упоминается польский князь Земомысл[157]157
  См.: Кузьмин А. Г. Падение Перуна: становление христианства на Руси. М, 1988. С. 153–154.


[Закрыть], а легенда о Пясте в изложении польского хрониста XV в. Яна Длугоша знает Земовита. И хотя сведения об этих личностях ненадежны и относятся к области преданий, однако заслуживает внимания, что правление князя Земомысла польские хроники относят к середине X в.[158]158
  См.: Великие хроники о Польше, Руси и их соседях XI–XIII вв. М, 1987. С. 48–49.


[Закрыть]

В целом повествование о моравской эпопее Олега II заслуживает доверия. Известие об избрании Олега моравским князем хорошо вписывается в политическую ситуацию в Моравии на рубеже 30–40-х гг. X в. Моравская держава никогда не знала централизованного управления. Даже во времена политического единства страны под властью князей из династии Моймировичей (до смерти князя Святополка в 894 г.) фактическую автономию сохраняли более 40 городов, в которых заправляла местная знать. Раздел государства между тремя сыновьями Святополка еще больше ослабил позиции великокняжеской власти. В этих условиях моравская знать «вполне могла… предложить моравский престол чешскому князю Вацлаву, а после его убийства выбрать верховным князем знатного беглеца из Руси»[159]159
  Королев A.C. История междукняжеских отношений на Руси в 40-е– 70-е годы X века. С. 171.


[Закрыть]. Не исключено, впрочем, что Олег являлся правителем не всей Моравии, а лишь одной, наиболее жизнеспособной ее области. Исследованиями венгерских, чешских и словацких археологов установлено, что в первой половине X в. на территории Моравии, несмотря на опустошение венграми ряда крупных городов, существовали процветающие городские и сельские поселения, действовали епископии, исправно платившие Риму «дань святого Петра», не было заброшено ни одного общинного могильника, а резкая убыль населения произошла лишь во второй половине столетия[160]160
  См.: Константин Багрянородный. Об управлении империей. С. 394. Примеч. 23; Гавлик Λ. Государство и держава мораван (К вопросу о месте Великой Моравии в политическом и социальном развитии Европы) // Великая Моравия: Ее историческое и культурное значение. М., 1985. С. 100.


[Закрыть]. Эти данные полностью соответствуют моравской летописной традиции, которая приурочивает окончание активной борьбы Олега против венгров к 950 г. То же самое утверждает авторитетный византийский источник. Приблизительно в том же 950/951 г. Константин Багрянородный записал в своем трактате «Об управлении империей», что Великая Моравия «совершенно уничтожена этими самыми турками [венграми] и захвачена ими». Он же засвидетельствовал массовый отлив населения из великоморавских земель в сопредельные страны: «Турки [венгры], явившись, совершенно разгромили их и завладели их страною, в которой живут и ныне. Остатки населения рассеялись, перебежав к соседним народам, булгарам, туркам, хорватам и к прочим народам».

Затем примем во внимание немаловажное обстоятельство, что жизнь Олега в изгнании соотнесена в моравских летописях с деятельностью соседних правителей и действительными историческими событиями, места сражений с венграми имеют вполне реальную географию. Фрагменты легендарной истории Польши, связанные с именем Земислава, допустим, могут быть взяты под сомнение, но даже этот фантастический узор расшит по достоверной исторической канве. Так, выступление Олега из Польши против венгров в 950 г. мотивировано уходом венгерской орды в Северную Италию и военными успехами в Штирии баварского герцога Генриха – событиями, нашедшими отражение в других средневековых источниках.

Захват киевскими русами северокарпатских земель косвенным образом удостоверяет и Константин Багрянородный. В его сочинении «Об управлении империей» среди городов, находившихся в пределах «внешней Росии» князя Игоря, назван город Телиуц(ч)а. Грецизированная форма Телиуц(ч)а подходит лишь к одному из двух сотен древнерусских городов, называемых в русских летописях. Это – Телич, находившийся в Южном Подгорье (Низких Бескидах), у истоков реки Вислоки, рядом с нынешним Тыличским перевалом. Таким образом, очерченные Константином западные пределы «внешней Росии» не противоречат известию моравских летописей о том, что во второй половине 940-х гг. Игорь преломил копье о карпатское Подугорье.

Отдельного разговора заслуживает хронология русской истории в моравских хрониках, поскольку она не совпадает с данными Повести временных лет, согласно которым Игорь умер осенью 945 г.

Летописная дата смерти Игоря принята в историографии практически безоговорочно, словно она высечена на его могильной плите. Существующие уточнения, как правило, незначительно отличаются от летописной датировки[161]161
  Например, Г. Г. Литаврин настаивает на ноябре 944 г., полагая, что Игорь отправился за «древлянской» данью сразу после заключения мира с греками (см.: Литаврин Г. Г. Древняя Русь, Болгария и Византия в IX–X вв. С. 68).


[Закрыть]. Однако в действительности 945 г. – это всего лишь дата окончания правления Романа I Лакапина (свергнутого в декабре 944 г.), на что указывал еще A. A. Шахматов. К слову сказать, смерть вещего Олега (912 г.) точно таким же образом приурочена в летописи к окончанию правления Льва VI[162]162
  См.: Назаренко A.B. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX–XII вв. М., 2001. С. 262–263.


[Закрыть]. Получается, что летописец, не располагая подлинными датами смерти первых русских князей, «хоронил» их вместе с византийскими императорами, чьими современниками они являлись по русско-византийским договорам[163]163
  Несколько иначе в Повести временных лет высчитана дата смерти Рюрика (879 г.), которая обусловлена тем, что в этом году «скончася великий круг», ведущий отсчет от первого года царствования Михаила III. Великий круг солнца – термин пасхальной таблицы, означавший двадцативосьмилетие, включавшее семь високосных годов (см.: Полный православный богословский энциклопедический словарь. Т. I. СПб., б. г. (репринт: М., 1992). С. 939).


[Закрыть].

Поэтому вслед за летописцем необходимо выслушать Константина Багрянородного. Его свидетельство имеет чрезвычайную ценность как современника событий.

Вот что пишет Константин, повествуя о снаряжении русской торговой флотилии, ежегодно отправлявшейся в Константинополь: «[Да будет известно], что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы [лодки-однодеревки] являются одни из Немогарда, в котором сидел [сидит[164]164
  У Константина «сидел», но правильнее, по-видимому, все же «сидит». Обоснованным выглядит замечание A.B. Назаренко, что имперфектом «сидел» греческий переводчик неудачно передал древнерусский аорист «седе», которым русский собеседник Константина выразил всего лишь факт вокняжения сына Игоря в Немогарде: «Святослав седе в Немогарде» (и продолжает там сидеть) (см.: Назаренко A.B. Древняя Русь на международных путях. С. 277).


[Закрыть] ] Сфендослав, сын Ингора, архонта Росии, а другие из крепости Милиниски [Смоленска], из Телиуцы [Телича], Чернигоги [Чернигова] и из Вусеграда [Вышгорода]».

Над трактатом «Об управлении империей» Константин Багрянородный трудился с 948/949 по 952 г.[165]165
  См.: Древняя Русь в свете зарубежных источников. М., 2000. С. 95; Литаврин Г. Г. Византия, Болгария, Древняя Русь. С. 204.


[Закрыть] Филологический анализ текста показывает, что глава 9 «О росах», содержащая процитированные выше строки, входила в число первых тринадцати глав, подвергавшихся неоднократному редактированию и потому обработанных автором позже всех прочих разделов, то есть в 951/952 г.[166]166
  См.: Константин Багрянородный. Об управлении империей. С. 24, 26.


[Закрыть] Зададимся вопросом: кто из двух русских князей – Святослав или Игорь – являлся для византийского императора действующим «архонтом Росии» на тот момент, когда он выводил их имена на пергаменте? Ведь этот отрывок можно понимать двояко, смотря по тому, кем считать Святослава – главным его героем или второстепенным персонажем, упомянутым лишь в связи с Игорем. С одной стороны, мысль Константина вроде бы может быть выражена так: в Немогарде (вопрос о локализации этого спорного топонима пока оставим в стороне) княжил (княжит) сын умершего архонта Игоря Святослав, нынешний правитель «Росии». И, принимая во внимание летописное сообщение о смерти Игоря в 945 г., это место необходимо читать именно так. Но ведь император мог иметь в виду и совсем другое: у ныне живущего архонта Росии Игоря есть сын Святослав, который княжил (княжит) в Немогарде. Какое прочтение правильнее?

Безусловно второе. Чтобы в этом убедиться, достаточно заглянуть в другой трактат Константина – «О церемониях», где между прочим говорится о двух приемах в императорском дворце княгини Ольги (957 г.). Обращает на себя внимание, что в глазах императора легитимным правителем Русской земли тогда была «Эльга Росена», неоднократно поименованная архонтиссой, в то время как Святослав представлен нетитулованной особой, а его послы («люди Святослава») в списке посольства росов поставлены на предпоследнее место. Ошибки и какие бы то ни было двусмысленности здесь исключены, поскольку речь идет об официальном приеме. Но если в 957 г. пятнадцатилетний Святослав в глазах византийского императора еще не был «архонтом Росии», то он тем более не мог быть им в 951/952 г., когда Константин заканчивал работу над рукописью «Об управлении империей». И главное – если бы в то время, когда Константин писал и редактировал «русскую» главу этого сочинения, Игорь был уже мертв, в тексте, как явствует из книги «О церемониях», несомненно стояло бы: «Сфендослав, сын Эльги, архонтиссы Росии». Невозможно представить, чтобы византийский император пять-шесть лет пребывал в неведении относительно смерти Игоря, так как, по его же свидетельству, торговый караван киевских русов ежегодно появлялся в Константинополе, а согласно договору 944 г. ЛИЧНОСТИ русских купцов удостоверяла княжеская грамота. Перемена прописанного в ней имени «архонта Росии», конечно, не могла остаться незамеченной, ибо никто больше самих русов не был заинтересован в своевременном оповещении византийских властей о смене правителей в Киеве. Константин должен был узнать о смерти Игоря не позднее наступления следующего навигационного сезона на Днепре.

Между прочим, сам же император оставил свидетельство своей переписки с Игорем после 946 г. В том же сочинении «О церемониях» приведены формуляры обращения василевса к варварским владыкам. Грамота к русскому князю имеет заголовок: «Послание Константина и Романа, христолюбивых василевсов ромеев к архонту Росии»[167]167
  По Г. Г. Литаврину, в этой грамоте речь идет о Романе I Лакапине, почему ученый и датирует ее 919–921/922 гг. – началом совместного правления Константина VII Багрянородного и Романа I, когда Константин еще оставался в роли первого и главного из императоров-соправителей (позднее его заместили сыновья Романа I – Христофор, Стефан и Константин). Убедительные доводы против этой гипотезы привел A.B. Назаренко, указавший, что «для Константина VII было одиозным воспоминание о том периоде, когда сначала Роман I, а затем, на некоторое время, и сын последнего Христофор оттеснили его на второе и третье место… Действительно, в адреснике («О церемониях». – С. Ц.) нет примеров обращений от имени Романа I и Константина VII или Романа I, Христофора и Константина VII», и в нем «доминируют образцы последнего времени – периода соправления Константина VII и Романа II». Когда же Константин Багрянородный считал нужным привести формуляры более раннего времени, он «устранял из них конкретные имена, как, например, в случае с обращением к римскому папе и багдадскому халифу: „такие-то и такие-то… василевсы ромеев"» (Назаренко A.B. Древняя Русь на международных путях. С. 262).


[Закрыть]. Сын Константина Роман II был официально провозглашен соправителем отца на Пасху 946 г.[168]168
  См.: Назаренко A.B. Древняя Русь на международных путях. С. 223–227.


[Закрыть] Следовательно, для иллюстрации византийско-русского дипломатического этикета Константин выбрал из своего архива какой-то документ второй половины 940-х гг., адресованный по-прежнему «архонту Росии», а не «архонтиссе Росии». От предположения, что этим «архонтом» мог быть малолетний Святослав, нужно отказаться по вышеприведенным соображениям. За все время своего правления Константин общался только с двумя верховными правителями Русской земли: «архонтом Игорем» и «архонтиссой Эльгой».

Итак, летописная дата смерти Игоря противоречит тому факту, что еще в 951/952 г. Константин Багрянородный числил русского князя среди своих здравствующих современников. Поэтому, говоря о заключительном периоде Игорева княжения, необходимо опираться на сведения моравских хроник, которые гораздо более полно и точно, нежели Повесть временных лет, характеризуют деятельность Игоря после второго похода на Царьград. С учетом свидетельств Константина Багрянородного смерть Игоря должна быть приурочена к началу 950-х гг. – возможно, к 951/952 г. или при более осторожном подходе – к промежутку между 951 и 955 гг. (Ольге нужно оставить хотя бы год на усмирение «древлян» перед ее поездкой в Константинополь в 957 г.).