Текст книги "Нельзя моргать"

Сергей Цветков
Нельзя моргать

© Цветков С. А., 2019

Нельзя

Нельзя забыть

 
Бесстыжее солнце задом
загородило деревню.
Мы всю посадили рассаду!
И тыквы, и даже ревень!
 
 
Поэтому я разутый,
в майке, прилипшей до пят,
несу обгоревшим утром
пищащий букет цыплят.
 
 
И хрупкие капли птичек,
проклювываясь в руках,
мне солнце в ладони тычат,
нагретое в кувырках.
 
 
Я этот букет обменяю
на велосипед у брата!
И буду кататься с краю
от рамы, как все ребята,
 
 
танцуя на двух педалях,
как будто бы на ходулях.
Но мне домечтать не дали,
и вот уже на ходу я
 
 
в окопы кидаюсь шишкой
с наряженным грязью лицом.
Машу, как трофейною шашкой,
обгрызанным огурцом!
 
 
А после, на передышке,
раненья горохом-свинцом
у сердца – пернатой пташки —
крыло превращаю в крыльцо,
 
 
и в четырёхкамерном доме
мы пьём молоко с малиной.
Пока я всё это помню,
мне детство кажется длинным.
 

 
Мальчик в лодке речку трогал,
Или лодка тянет воду.
Руки закатав в тюльпаны,
Мальчик тянет одеяло.
 
 
Это солнце в камышах
Прячет золото в мешках.
Это время на воде
Водомеркой делит день.
 
 
Это цапля – часовой —
Правой тикает ногой.
Это мальчик в лодке лишней
Зацветает белой вишней.
 
 
Эту лодку утопи
Уткой, пойманной в топи
И с лягушками из воска
С головой нырни в извёстку.
 
 
Рыбы плавной чешуёй
Воду гладят под водой
И смыкают пузырями
То, что мы ещё не знаем.
 
 
Этот вечер – зелен лён —
Тянет сердце на бутон.
В этот вечер время сквозь
Сердце с озером сплелось.
 

 
В детстве мы как-то с папой
ездили вместе на речку.
Он мне нарезал корабль
из пенопластовой печени.
 
 
В центр скрипучей льдинки
парус вонзил прозрачный,
вышитый из бутылки
для карандашной мачты.
 
 
Дикая талая речка
прыгала между льдинок,
сонные белые плечи
вынув наполовину.
 
 
Речка несла теплу их,
освобождала пояс.
В маминых поцелуях
таял отцовский голос.
 
 
Папа смочил корабль,
в руки мои вложил, и я
чувствовал: речки кабель,
словно мои сухожилия,
 
 
тоже пропитан горькой,
розовой минералкой.
Стал мой кораблик – коркой,
тем, кто не умирал, как
 
 
папа. Двигался лёд.
«Этот кораблик слабый
до Африки доплывёт».
Тогда я поверил, папа.
 

 
Сердце в прошлое обуто —
я ударился об утро.
Зажужжало за диваном
всё, что детство задевало.
 
 
Кличут первые игрушки,
говорят наоборот,
помнят лампочки и груши
мой беззубый смелый рот.
 
 
Встрепенулись воробьями
все слова из писем маме.
Был мой дом – пустой орех,
и я в нём чертил поверх
 
 
бесконечных стен мелками,
клеил солнце на слова,
связывал их узелками
и для скрепа целовал.
 
 
Если носок дырявый,
значит, это червяк
вылез прямо из правой
ноги плясать краковяк.
 
 
Дерево – это ступеньки!
Лестницу – только в прыжок!
Содранные коленки
я стирал в порошок!
 
 
У двери росла засечка,
каждый месяц по чуть-чуть
поднимала человечка,
чтобы будущим обуть.
 
 
Мудрый дедушка баюкал,
был всегда в очках и брюках.
В пряже бабушка жила,
будто это кожура.
 
 
Мама – это поцелуи
в руки, в локти, в лоб, в живот.
Папа – это тот, кто в клюве
держит то, что не живёт.
 
 
Мама всегда покупала
новые ложки в дом —
ложка за маму стала
самым строгим отцом!
 
 
Правда всегда на стенах!
Руки не держат ложь!
С усами из мыльной пены
я на пирата похож!
 
 
БЛЮЗ КАПИТАНА ВЛАДА
                               Я пират
                            я закопал
                                    клад
                       в ванне моей
            я повелитель морей
 
 
                                Я грозный пират
                                          Я Капитан
                                                   Влад
                                   я морской волк
а на руке крутая переводная наколка!
 
 
Сердце в прошлое обуто —
я ударился об утро.
Зажужжало за диваном
всё, что детство задевало.
 
 
Первобытные рисунки
спрятал я надежно в сумке.
Моя мама – кенгуру,
это значит – не умру.
 
 
Это значит, сердце будто
бьётся головой об утро —
стрелки на часах идут.
Я живой. Я есть. Я тут.
 

 
Однажды я проснулся нараспев!
Случайно я проснулся нараспашку —
мне всё казалось талым, как во сне,
и мятым, словно рукава рубашки.
 
 
А я был запонкой железной и сверчком!
Я свечкой был! Я утру был не равен!
Оно меня будило маяком,
а я переболел, перенаправил.
 
 
Да, я проснулся, но совсем не спал,
и высунулся в середину утра.
Я встал ногами прямо на диван
и закричал, что счастлив был как будто!
 

«Куда мне деться в этом январе?»

О. Мандельштам

 
упирается в берег мост
двусоставной приставкой —
я иду под ним, я замёрз
так, что сводит суставы.
 
 
от оранжевых фонарей
плавится свечкой холод,
на деревьях деревенея
воском. на месте скола
 
 
темнота хранит енисей —
прячет в сундук игрушку
и молчит, забывая о ней.
кто-то таит так душу.
 
 
кто-то так умирает – вскользь,
вдруг снегирём ныряя
в полусонный автобус. вмёрз
в холод всеми краями.
 
 
сколько раз ещё здесь пройду,
буду дышать снегом —
ничего не изменится тут.
кто-то идёт следом.
 

I.

 
98 автобус
с коричневыми сидениями
рейс завершает, чтобы
медленным привидением
спрятаться от остановок,
брошенных на ветра.
 
 
Я жду его полгода.
А кажется, со вчера.
 
 
98 автобус!
Металлический лилипут!
Жёлтый камин утробы
колёса твои везут!
 
 
Печка-печка-под-сиденьем!
Воплотись из сновиденья!
 
 
Сонный узбек-кондуктор
слышит мои монеты.
Ямщик в полукруглой будке
тянет свои сигареты.
 
 
Печка-печка-запятая!
Человечка запитает!
 
 
Свет тормозами тускнет —
свечкой на день рождения.
 
 
Там все пассажиры —
узкие
коричневые сидения
с порезанными кое-где
поролоновыми головами.
Ямщик в полукруглой своей темноте
автобус в другой темноте скрывает.
А на остановке такой дубак!
что только и остаётся
слово «тепло» высекать на зубах
и ждать железного солнца.
Печка-печка-эпилог!
Мой автобус одинок.
 

II

 
Я сел в 99-ый
маршрут – он повёз меня сквозь
забитый по самые пятки
обломанный город-гвоздь.
 
 
В общем,
я сел в автобус, и понеслось
 
 
кондуктор торговала билетами
мужчина следующая ваша
а какой он мужчина
если за проезд не передал?
правильно!
непередовой!
все в середине столпились
а по краям только водитель
(правильно читать «водитэ́ль», по-французски как
бы, прочитайте, пожалуйста, ещё раз)
     а по краям только водят эль
(да нет же! Водитэ́ль! Водитэ́ль прикованный! Как
Прометей – ещё раз читаем)
     а по краям только водитэ́ль прикованный (во!) и
     бабушка с внучкой в платках и пальто
     она держит бумажку цветную
     ирис «Кис-кис»
     и от удовольствия аж причмокивает
     рассасывает форму
     зубов-то нет
     все выпали
     только непонятно
     молочные или вечные
     пройдите вперёд пожалуйста!
     на следующей выходите?
     а знаете ли пора бы!
     у вас такие перспективы
     по вам сразу видно
     КА-ВА-ЛЕР!
     уступите место беременной
     пусть рожает я не возражаю
     ой а вы что
     даже инвалиду не уступите?
     а по этому не скажешь что он инвалид
     стоит себе человек
     может у него зубы гнилые
     и голова скатывается
     ему бы сесть а некуда
     был бы на костылях то какие вопросы
     даже место кондуктора уступили бы
на коврах бы ехал
да деньги бы с нас собирал
раз он теперь
кондуктор
конструктор
трактор
доктор
– Доктор!
а кто-нибудь имеет навыки врача?
– Человеку плохо!
полундра!
его трясёт так или мы по мосту просто едем
эпилепсия это нам не шутки это надо уметь
– Ложку! Разожмите ему зубы!
26 рублей за проезд! Совсем ооооооооооооххх<…>!
<…>
 
 
Он сидел у окна.
Вдруг его начало трясти.
Сосед закричал:
«Человеку плохо!
Давайте скорее его на улицу!»
Ну, он почти сам встал.
Но только встал,
тут же упал
так,
целиком как бы.
Была весна в салоне.
Грязь хлюпала.
И эпилепсия эта весной.
Он как кегля упал.
Его никто не удержал просто.
 
 
Упал в эту грязь всей курткой болоньевой.
Душно.
А он лицом в эту грязь.
Его перевернули когда,
оно у него чёрное было всё.
И пена эта.
Она, оказывается, не такая белая.
Все всполошились, конечно.
Но с мест не встали.
А я вышел,
ну,
моя остановка была как раз.
 
 
<….>
 
 
На меня прицел наставлен будто
Тысячью биноклей из колёс.
Если только можно, мой кондуктор,
Чашу эту мимо бы пронёс?
 
 
<…>
 
 
1
2
5
11
32
36
37
43
49
51
52
 
 
53
55
56
63
64
71
77
80 (будние дни)
80 (выходные дни)
81
83
87
88
89
90
91
Остальные в деревни едут
А 99-ый здесь не ходит
 
 
<…>
 
 
Так едешь и думаешь:
«А когда я упаду,
остановят автобус?»
 
 
<…>
 
 
Я сел в 99-ый
автобус, маршрут или год —
нас по перекрёсткам распятым
Город
         домой
                   ведёт.
 

Николасу Виндингу Рёфну

 
Строго в центре Сибири.
Между пустых сугробов.
Посередине ветра.
В роще торчащих наружу
хвойных игрушечных рук.
Рос магазин с одеждой.
Модный бутик «У Анны».
Веером из металла
были покрыты бока —
это сложила крылья
такая железная птица,
названная Павильон.
 
 
Модный бутик «У Анны»
для посетителей OPEN
был с 9-ти до 8-ми.
Дверь наугад скрипела,
мутные окна хранили
нервно танцующих мух.
Дверь со стеклом и окна
будто бы покрестили —
это на них решётки
прятали строго принцессу,
нет! королеву Сибири!
Ольгу Матвеевну Штумпф.
 
 
Если ты только пришелец
в этом чуждом пространстве,
нашу Ольгу Матвевну
ты не увидишь случайно,
е́дя в автобусе мимо
этого центра Сибири.
Но говорят, что Оля
напоминает банку!
Банку из-под солений
с липким на стенках укропом.
Оля в глубоких колготках
в старый прилавок вросла!
 
 
Но не об этом величии
выпавшее случайно
мятной конфеткой слово
на остановке зимой.
У бутика меж окон
всё занимали пространство
выцветшие плакаты
с бюстами модных дядь,
стриженных и одетых
явно не по-сибирски —
их глаза говорили:
«Челядь, ты чё здесь забыл?»
 
 
Дамы на тех же плакатах
двигались дорого, сладко,
в платьях они и накидках
выглядели непристойно,
как бы взывали хотеть.
Или вообще, бывало,
пара у них на плакате:
он обнимал богиню
так, чтобы видно часы,
а у неё искривление
талии, волосы пышны —
вот она – каста Богов!
 
 
Эти красивые люди
посередине Сибири,
между пустых сугробов,
ёлок и километров
были примером жизни,
чтобы каждый в округе
выдумал быть таким
сверхчеловеком, что ли.
 
 
Правда, бутик «У Анны»
был далеко не новый,
скошенный, весь размытый,
сваленный на один бок,
мыльный, как фотоснимок,
мутный и некрасивый.
Солнце его нажимало
сильным зелёным ножом.
И на плакатах люди
в тех дорогих костюмах
тоже от солнца были
цвета варёных яиц.
 
 
Будто стояли трупы
в тех дорогих костюмах.
Мёртвые тусклые трупы,
будто стояли сладко
так, чтоб часы было видно
и так, чтобы ты их хотел.
 
 
Строго в центре Сибири.
Между пустых сугробов.
Посередине ветра.
В роще торчащих наружу
хвойных игрушечных рук.
Прямо внутри павильона
с трупами на плакатах
надо «Неоновый демон»
с Олей в ролях переснять.
 

 
Мело, мело по всей земле.
Во все пределы.
Работал дворник во дворе
метлой и телом.
 
 
Он пыль со снегом скрещивал —
туманы двигал.
Он прятал мусорные вещи
иглою в и́глу.
 
 
Работал дворник взмыленный,
как в масле поршень.
А я – цветок опы́ленный,
Цветков замёрзший —
 
 
иду, чихаю, во дворах
перед работой.
По всей земле метёт метла
с утра в субботу.
 

 
Куда ни глянь,
одна полынь.
Как будто янь
впитала инь.
 
 
Куда ни глянь,
один и тот
же сон – и я
на нём затёрт
смешным деньком,
где все поют
про чудный дом
и про семью.
А я? Что я?
Куда мне встать?
На задний ряд?
Нельзя моргать.
Нельзя моргать.
Нельзя моргать.
Не загораживать
людей.
Нельзя моргать.
Нельзя моргать.
Смотреть перед собой
и петь
про чудный дом
и про семью,
в которой я
не поселюсь.
 
 
Стоять в ряду,
смотреть прямей —
все вспышку ждут,
а что за ней?
А кто из нас останется?
Нельзя моргать.
Нельзя моргать.
Нельзя избавиться.
 
 
Нельзя моргать.
Нельзя моргать.
Стою обезоруженный.
Всё будет так.
Всё будет так,
как будто бы заслуженно.
Нельзя моргать.
Нельзя моргать.
Нельзя избавиться.
Всё будет так.
Всё будет так,
как будто это нравится.
 
 
Сухая ткань
быстрее глаз
впитает нас.
Впитает нас.
 

Нельзя любить

 
Он был вопросом, полуаркой.
Она же ниже.
Он штрих-пунктиром был закаркан —
Цепями книжек.
 
 
Она же золотой гирляндой
Цвела наружу
И ровной нитью Ариадны
Тянулась к мужу.
 
 
Он выше был на поцелуй.
Она в коленях
С медузами из красных бурь
Сплела смиренье.
 
 
Он головой зелёной цвёл
И рос из пальцев,
Где птица на лицее её
Как будто пяльце.
 
 
ГL – фигура для двоих.
Узор обрыва.
И вечность жёлтая для них
Неповторима.
 

 
Вот дорога. Вот машины.
Вот единственный трамвай.
Это я стою красивый.
А тебя как рисовать?
 
 
Ты же нам неуловима,
Словно слово в голове.
Ты же нам наполовину
Лишь являешься извне.
 
 
Пусть ты будешь междометьем,
Звуком «пиф» и чёрточкой.
Пусть другие не заметят
В этих точках звёздочки.
 
 
Вот машины. Вот дорога.
Вот единственный трамвай.
Это мы сидим у окон —
Едем на трамвае вдаль.
Это нам в пол-оборота
Друг за другом рельсов вдоль
Улыбаться в поворотах,
Говорить на резкий вдох,
Слушать Smiths в один наушник,
Про кондуктора шутить.
«Это Шоколадный Пушкин!»
«Это тетерев в пути!»
 
 
Это мы с тобою едем,
Чтобы больше не идти.
 
 
Вот дорога. Вот трамвай.
Рельсы тянутся за прошлым.
Как же мне нарисовать
То, что стало невозможным.
 

 
Когда голодный помнит, что он голоден,
то набивает горло (как подушку
иголками), землёй, корой, корнями,
ест насекомых, птиц живых глотает
и ящериц, как будто бы таблетки
от голода – на вкус они одно
и то же горькое, искрит язык,
но главное, как это помогает
забыть о том, что голоден голодный,
забыть о том, что скоро он умрёт.
 
 
Когда голодный чувствует еду,
– ту самую, которую он помнит,
которую он ел и целовал —
то ничего не чует в мире, кроме
её хвоста русалочьего, всплеска,
где у слепого слепнет поводырь;
тогда голодный сердцем знает тропы,
его глаза ползут-ползут улиткой
туда, где чую-чую-чую, как
в снегу о ней все ягоды – улики.
 
 
Когда голодный забывает суть,
и что есть он, и что он есть обязан,
что невозможно сердца черепаху
остановить, и он находит то,
чего боялся чувствовать и видеть,
чего он вкус забыл, теперь оно
огонь изящный медленный змеиный,
и вся природа говорит – не трожь!
Он красный с жёлтой крапинкой и чёрной!
Тарантул, жаба, память, ночь и нож!
 
 
Тогда голодный ест, спустя полгода,
и умирает от того, что ест.
 

 
Я целую: красный угол губ,
где хранят иконы богомолы —
чую разом всех святых – не лгу,
даже распечатываю новых;
 
 
наши руки – сахарный калач,
свитый, будто гнёздышко для пташки,
из рукопожатых неудач,
недомолвок и кивков домашних;
 
 
Накрываю крышей этих рифм,
будто бы выращиваю сына —
слово за слово – и куст горит,
говорит, что всё неповторимо
 
 
Говорит, пока звучат стихи,
эти губы – красные, как угли.
«И пока, – твердит, – целуй святых,
поворачивай печатей ульи!
 
 
Но с последней ямбовой стопой
кончится вся магия бермудов.
Ты, поэт, измазанный золой!
ты – шаман – играешь в куклы Вуду!
 
 
Фауст ты! Попробуй объяснить
как это – остановить мгновение?»
Бродский же сказал, у времени
против фотографий нет решенья.
 
 
Я добавлю: слово есть щелчок
самого тяжелого затвора.
Угол губ был красный, как цветок,
нашей запятой для разговора.
 

 
Давай, говори-говори,
Говори со мной о пустом,
Заламывай руки в нули,
Выкладывай всё на сто(л).
 
 
Спрашивай и молчи,
Слушай, пока я могу.
Давай, вороши в печи
Мраморную золу
 
 
Чёрной от слов клюкой.
Давай, говори, давись
Глаголами и тоской
И перечеркни эту жизнь.
__________
 
 
Я будущее вижу так подробно,
как будто ты его остановила:
кривой старик с размокшею коробкой
забыт на остановке с апельсином.
 

 
Я боюсь многого: холода зимнего,
быть в автобусе узнанным,
трогать лицо и ходить в магазины,
слушать плохую музыку;
 
 
тратить большие суммы, понять
что я в итоге. Впрочем,
в будни страшнее ложиться спать,
делая ночь короче.
 
 
Я боюсь брошенных в окна суббот.
Кончившихся воскресений.
Выводов, выбитых с кровью зубов.
Смерти и дней рождений.
 
 
Я колесо в телеге.
Рядом со мной – колесо.
Тащит гнедая – не едем.
Внутрь попал песок.
 
 
Тужимся мы – колёса.
Тянется лошадь вверх.
Просит испить из колодца
Чистый кастальский смех.
 
 
Но колесо буксует.
Значит, и я не верчусь.
Долгие поцелуи
не означают чувств.
 
 
С грохотом, лязгом, треском
Конь себя освободит.
 
 
Вниз под собственным весом
наша телега летит.
 

 
Всё равно мы вернемся к началу.
Ты со мной никогда не молчала.
Ты со мной говорила о всём.
 
 
Тёмной свечкой меня встречала.
Ты меня обозначала
и кормила с руки овсом.
 
 
Всё равно мы вернемся к-краю.
Я здесь то заикаюсь, то лаю.
Раз-гав-ариваю слова —
 
 
и-их не запоминаю.
Я тебя изучал, как Брайль —
руками тебя целовал.
 
 
Всё равно мы вернемся к родам.
Никогда – это время года
между осенью и тобой.
 
 
Между флаерами и «Исходом»
я завален обычным городом
и под кучей вещей сквозь вой
 
 
ты осталась во мне сквозной
                                          строкой.
Раскопай меня, если вернешься.
 

 
Ты свежую книгу ставишь на полку.
Думаешь, что начнешь читать её, когда
придёт время – её или твоё – только
Она покрывается только пылью,
только пылью
только пылью, как города.
Сворачиваются страницы.
Волной с полотна Хокусая? Нет.
Шеей у сжатой пальцами птицы.
Книга на полке расстёгивает
на до и после, а ты сидишь рядом,
медленно двигаешь челюстью рот,
учишься верить, что всё так и надо,
учишься знать, что и это пройдет.
Но, ведь, не проходит – ты учишься думать,
считать по гвоздям, сколько будет ударов.
И медленно-медленно-медленно струны
становятся самой обычной удавкой.
 
 
А книга гниёт, сквозь неё муравьи
проносят священные буквы и
делают новые буквари.
Которые со временем уже не твои.
 
 
Слова под стеклом
казались вечным гербарием.
Сухое ломается под теплом
от позднего прикасания.
 

 
В кружку капает дерево.
Стёклышки дребезжат.
Ты разложилась веером.
Я перевёл назад
 
 
Сложенные минуты,
Записи на диктофон.
Новый будильник спутал
Самый глубокий сон.
 
 
Сумерки мажут синим —
Чёрные пятна ждут,
Кто этот дом покинет
Раньше, чем унесут?
 

 
Вернулся он из плаванья домой.
Корабль пустой.
 
 
Деревня собралась его встречать.
Он промолчал.
 
 
Он так оброс, что голова опухла.
И пах он тухло.
 
 
Они его узнали и ушли.
Он шевелил
 
 
Ногами к дому, будто по лыжне.
Он шел к жене.
 
 
Она его увидела – обмякла.
Но пёс не тявкал.
 
 
И обнимала, и лишалась чувств.
Он хлопал по плечу.
 
 
Его слова зубами говорили.
Он будто в мыле.
 
 
Он будто выпил или выпал за,
Как выползал.
 
 
Как выполнил, но ничего не понял.
Как переполнен.
 
 
Она тогда ладонь ему на грудь —
Белее ртути.
 
 
Рука ее спокойно улеглась,
Как будто в масть.
 
 
Как будто это голубое тело
Тлело.
 
 
И нажималось.
Малость.
 
 
Продавливалось даже, как мешок.
Как порошок.
 
 
Она боялась, что сейчас уйдёт.
Но Лазарь мёртв.
 
 
Он тает, будто понедельник,
Или творец в своей котельне,
Смыкаясь от огня.
 
 
Он дышит, плачет, пьёт!
Но Лазарь мёртв.
 
 
Он слышит и зовёт!
Но Лазарь мёртв.
 
 
Он пишет, мнит, поёт!
Но Лазарь мёртв.
____________________________
 
 
Ах, как же это скучно,
как бить гвоздем по туше!
 
 
Всё это так понятно,
как вежливые пятна.
 
 
Всё это так обычно.
Всё. Это всё. Опять.
 
 
Мой Лазарь мёртв, и точка.
И некому вставать.
 

Нельзя понять

 
Нам с вами не дано предугадать,
как наше слово в теле отзовётся.
Для роженицы ножницы распять
и превратить ребёнка в добровольца
готовится с зачатья акушер,
чей хворост рук никак упругость плода
не может удержать. Плод хорошел,
и цвёл живот, срастаясь с первым годом.
 
 
Но акушер давно занёс курок,
и крутит барабан, кидает кубик:
что выпадет – шестёрка, туз, зеро —
не знает режиссёр, хоть он, как Кубрик,
расположил все гены по местам,
и в центре перспективы – этот мальчик,
который эмбрион и космонавт,
закрученный по числам Фибоначчи.
Расставил автор войско и войска,
как Пригов в нескончаемой поэме
про поле Куликово. Но рассказ,
идя к концу, приходит к новой теме.
 
 
Никто не знает, как предугадать,
что было с нами после смерти или
перед рождением что будет. Ты в кровать
ложишься каждый раз, как будто киллер,
и думаешь, а как родить Того —
обыкновенного, кто будет мил и прост.
Но даже Бог не знал, что у него
не человек, родится, а Христос.
 

Армия муравьев:

 
«Мы муравьи, мы зёрнышки граната.
Нас садят в землю, и растёт земля!
Из веточек и соловьиной ваты,
из глины и травы квадратной
мы выложили первые края.
 
 
Мы стёклышки, но всё-таки начало.
Среди подошвы прячемся и ждём,
когда Его достроят до карманов.
Когда Его достроят до каналов,
мы станем нефтью, дерево – углём».
 

Ария ползунков:

 
«Мы поползни, мы ящерицы, белки —
по дереву мотаемся, как ток.
Достраивая муравьёв поделку,
мы подымаем тела телогрейку,
чтобы оно упёрлось в потолок.
 
 
Плечо печёт, и руки выше леса
простёр наш молчаливый истукан —
нет головы! Но нам не хватит веса
поднять её наверх, минуя детство.
Нам остается веткой выступать».
 

Ария ар:

 
«Мы иволги – Мы жаворонки —
Мы ласковы – Мы жалостливы —
Мы ласточки – Мы соколы —
и головы́ истоки Мы!
 
 
Мы клювиками с песнями
поднимемся по лестнице
и голову крылатую,
как тумбочку кроватную,
пристроим к телу местному.
 
 
А после разлетимся Мы —
и в кадре засветимся Мы!
Оранжевым – Единственным —
Обугленным цветком!
 
 
И в великана стрелами
влетим в районе сердца Мы —
и будет песня прервана
дубовым молотком.
 
 
И в глине запечёмся Мы —
и превратимся в Чёрствое —
Сварившееся – Чёрное —
Грудное молоко!
И великан из веточек,
из зёрнышек и клеточек,
из глины и из ленточек
откроет глаз стекло».
 

Ария великана:

 
«Что и зачем я опять из себя представляю?
Почему неудобные пальцы хрустят на спине?
Чтобы спросить у создателя, надо, как я понимаю,
голову эту с глазами направить кромешной земле.
 
 
Я зарываюсь по горло в деревьях обрытых.
Грубые пятки сдвигают ущелья, вскрывают угли.
Слышу. Я слышу, как нефть под землей повторяет
обрывки!
Булькают буковки:
 
 
«У
следом
Х
потом
О
всё же
Д
снова
«
 

(Больше великан ничего не пел. Он не понимал)