Текст книги "Человек пишущий"

Глава 7

Феликс отворил ржавую решетку на лестничной площадке, и обратился к Заваркину по отечески: «Глебушка», произнося имя аппетитно, словно «хлебная краюшечка». Обнял, прижал к себе нежно, заморгал под стеклами очков пронзительными, увлажнившимися глазками:

– Ну как, ты Глебушка, где? Куда, сын блудный, пропал на месяц? Мы его ждем-ждем, альманах вышел, рассказы твои напечатали… вот ведь носит тебя нелегкая.

– Феликс Михайлович… так виделись недавно… вам тот раз приносил книгу…

– А, да-да, конечно… набрался я все же сил и прочел от корки до корки твой сборник грамматических и прочих ошибок…

– Извините, вы правы, надо было корректора нанять… Файл правил по ночам на работе, а там редактор чужой все имена собственные, которых в его словаре нет, красным подчеркивает. Слишком длинные предложения – зеленым, цветовая каша получается, к тому же освещение в офисе неоновое, где уж ошибки вычислить… Но теперь у меня свой ноутбук будет, так что постараюсь…

– Да ладно, чего там, не стесняйся, успеешь с книгой, какие твои годы? Принес чего-нибудь?

Заваркин передал пакет с вином и закуской. Ныне он при деньгах и даже колбаски купил с апельсинами.

– Ах, хорошо посидим. Курева нет? Буквально сейчас кончилось. Ну да ничего, профессор наш еще не пришел, сейчас мы ему позвоним, сильнейший прозаик, жаль из другого союза, но поет хорошо, и еще Доктору-поэту надо, нормальному парню.

– Викентий Анисимович Уткин? Вас беспокоят из главного управления федерального округа. К вам на кафедру едет ревизор! Да, буквально сегодня, зовут Феликс Дроздецкий. Готовьтесь, да… каким образом? Самым что ни наесть обыкновенным: руки в ноги, и ко мне бегом, товарищ профессор, посидим, поокаем, не забудь литр красного прихватить, а если желаете, то и беленькую можно – да ради бога, препятствовать нынче абсолютно не в состоянии. И еще сигарет надобно, ну, знаешь каких. Приходи, дорогой Анисимыч, приходи и приноси, давно песен не пели на три голоса, Доктора с компрессом тоже зови, пусть кушать прикупит что-нибудь. Да, Ирка моя на работе сегодня допоздна, посидим спокойно. Почему так? Ну, должен же в семье кто-нибудь работать!

Позвонив, Дроздецкий радостно и с воодушевлением потёр ладошки:

– Все-все, накрываем стол. Ты видел жену мою? Прежняя была филологиня с нашего факультета, да ты все равно ее не знал, нынче пианистка, дома сынок Гриша. Гриша, иди сюда, дядя Глеб тебе шоколадку принес.

– Здравствуйте.

– Бери свою шоколадку и топай отсюда. Мы с дядей Глебом посидим. Возьми еще вот яблоко и дуй не стой. – Гриша вышел, аккуратно притворив дверь. – Вот, молодец. Отеческое воспитание дорого стоит. Сегодня Ирка на работе до вечера, репетирует-с пианистка, тоже талант. А какая работоспособность? Боже, как она меня задолбала своими пассажами, писать совершенно невозможно, играет и играет в спальне за стенкой, и что толку, что себе этот кабинет своими руками отделал? Когда писать в нем не получается! Комнат у нас всего две!

Феликс вдруг рассердился, будто жена и сейчас играет в соседней комнате, но тут подоспели Уткин с Доктором, и он стал опять обнимать всех подряд, смеяться и говорить приятные разности.

– Вот наш дорогой профессор Уткин, Викентий Анисимыч, ты его Глебушка берегись, он критик записной, всех литераторов кроет, чем ни попадя, ибо кафедрой заведует современной литературы. Зато человек верующий, хотя и старовер. К тому же член супротивного нам до глубины души Старого союза писателей, старший брат, так сказать, но все равно человек замечательный. Ура, Викентий Анисимыч водку принес! Молодец ты, брат мой Анисимыч, да разве староверы водку можно? А?

Профессор Уткин невысок ростом, на нем потертые джинсы, простая рубаха с длинными рукавами и дешевенькая сумка с лямкой через плечо. Лысоват, кряжест, рыжеватую бороденку имеет и прищур, просто вылитый Владимир Ильич Ленин в революционные годы.

– Пьют. Запрета письменного не видел, хотя и не хорошо это.

– Давайте с красненького начнем.

Доктор на самом деле оказался не медработником, но кандидатом филологических наук Корнеевым Евгением Константиновичем. Псевдонимом «Доктор» он взял по той простой причине, что хотя докторскую диссертацию его завалили идейные либеральные враги, он желая настоять на своем, ушел из науки в предпринимательство, и ныне состоял хозяином медиа-холдинга, включающего в себя три местные газетёнки, радиостанцию и телеканал. По совокупности благоприобретенного, Доктор явно процветал более прочих: одет в отличный костюм без галстука, с расстегнутым воротником дорогущей рубашки и уже слегка" звенел на струне»: прибыл к друзьям-писателям с фуршета. Вынул из пакета подарочную бутылку армянского коньяка, апельсины, лимоны.

– Люблю тебя, кормящий брат мой, – беря драгоценности из щедрых рук Феликс засвидетельствовал любовь смачным поцелуем в щеку.

– А я нет, – делано отвернулся профессор Уткин. – Что это твоя радиостанция себе позволяет? На днях вещали про Червонных Валетов, то и дело называя их «русскими мошенниками», надувшими даже московского губернатора князя Долгорукого…

– Знаю, знаю, – крякнул, отвинтив пробку на коньяке хозяин, – эти ребята продали дом губернатора англичанам через поддельную нотариальную контору. Отомстили Долгорукому за то, что клялся посадить «валетов». А ты не говори гоп, пока не перепрыгнул речки!

– Да я не про то совсем. Специально посчитал: три раза за пятиминутную передачу называли «валетов» русскими мошенниками, обманувших несчастных англичан, которые, из-за того до сих пор не любят русских, и потому не делают больших инвестиций в нашу страну. Только в конце проболтались, что руководил валетами некто Шпейер. Во русский нашелся, Шпейер! Кстати, попались твои «валеты» на аферах с ценными бумагами, приблизительно через год, таким образом, князь Долгорукий все-таки исполнил свое обещание, упрятал преступников во главе со Шпейером за решетку.

– А ты пожалуйся на меня в министерство связи и коммуникаций, объяви нарушителем закона о разжигании национальной вражды.

Викентий Анисимович только махнул рукой:

– Ага, прижмешь вас, шельмецов. Кабы ты их евrейскими мошенниками назвал, другое дело, быстро бы тебя привлекли.

– Шпейер – немец, наверное. Стало быть, немецкие мошенники были.

– Этого не знаю, потому говорить не могу, но, кстати, единственной женщиной в организации, была Сонька Золотая Ручка, по этнической принадлежности, евrейка. Скорее всего, сбор блатных и шайка нищих, интернационалисты, революционеры будущие.

Дроздецкий вскочил с места, бросился к шкафу с книгами, выхватил нужный томик:

– Какую там Золотую Ручку? Сейчас скажу все как было на самом деле. Слушайте правду: «Наконец суд выносит приговор: «Варшавскую мещанку Шейндл Софью Ивановну, она же Блювштейн, урожденную Соломониак, лишить всех прав и состояния и сослать на поселение в отдаленные места Сибири». А вот как она жила в у нас в Сибири: «Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина. На нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплой одеждой и постелью. Она ходит по камере из угла в угол и кажется, что все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке. И выражение лица у нее мышиное», – так сказал о Соньке Золотой Ручке Антон Павлович Чехов. – Русская мафия налицо!

– Не расстраивайтесь, други мои, и не примайте близко к сердцу, ругание русского, начиная с русских дорог у отечественных редакторов за правило. Где я вам найду редактора, чтобы не хамил, не лил черный пиар, и не поносил? Ладно, думающая часть населения, хотите новость из первых рук, которая не попадет в наш демократический и либеральный городской эфир ни сегодня, ни завтра и никогда, но будет обдумываться в верхах и обмысливаться в низах очень долго.

– Ты про арест Мурзаева? Вся страна давным давно в курсе дела… Глебушка, убери пока пакет с нашим красным вином, будем коньяк пить с Доктором, а профессор всея Руси Анисимыч пусть водяру хлещет, винцо мне завтра на опохмел сгодится… ты говори, говори хозяин эфира свою новость, убей, так сказать, с первой рюмки. Он умеет, я знаю…

– Нет, не про то, выше берите… Новость действительно сногсшибательная, коли дать в своей прессе сообщение, да расследование устроить, как бы поднялись тиражи! Эх, жаль, нельзя!

– Губернатор вето наложил, али мэр из-за решетки?

– Губернатор сильно порадуется, так как дело касается пишущей братии, нас с вами. Все сидят? Нет, извините, все присели? У всех налито? Заздравный тост отменяется, пьем не чокаясь за помин души: буквально два часа назад поэт Кирсанов свел счеты с жизнью, оставив посмертную записку внуку, которому пять лет, и который читать еще не умеет.

– Покончил с собой? Правда? – резво подскочил на месте немолодой профессор Уткин. – Как так? Отчего?

– Этого давно следовало ожидать, – пригубив коньяка, блаженно развалясь в огромном своем кресле и закуривая произнес Дроздецкий. – Интересно только каким образом?

– Что значит, следовало ожидать? – нахмурился Викентий Анисимович. – Да он большущую книгу к выпуску готовил, и все новые стихи, за последний год, из старого ничего не взял, просил меня вступительную статью писать, я полистал рукопись – неплохо, очень неплохо! Что же теперь будет, как это произошло?

– Книга определенно станет бестселлером, – с бесконечной печалью отозвался Феликс. – Забогатеет наш Алебардов со своим издательством окончательно, на драной козе тогда к нему не подъедешь…

– Способ свести счеты с жизнью мэтр избрал не оригинальный – бросился с десятого этажа недостроенного здания.

– Ёлки-моталки, но зачем? Почему? Да постой, а не помогли ли ему? Все же хорошо складывалось, я с ним недавно встречался, подождите, да буквально пару недель назад, – выпучил глаза Уткин, – пятьдесят пять лет человеку, а глаза блестят как у двадцатилетнего юноши, нет, не верю! С чего вдруг? Извините, не верю!

– А прощальная записка внуку, написанная собственноручно? И ничего не вдруг, из-за любви.

– Постой… к этой, что ли?

– К этой, к этой…

– К кому, этой? – не выдержал Заваркин.

– Юной начинающей поэтессе, к кому же еще? На литературном семинаре, которым руководил известнейший поэт Кирсанов пару лет назад появилась талантливая девочка, тринадцати лет, писала очень хорошо, прямо скажем: не по детски. Он и восхитился, начал с ней носиться по Липкам, по съездам, конкурсам, редакциям, заблистала на нашем поэтическом небосклоне сверхновая звезда. Пару лет совместного труда принесли девочке известность вундеркинда любовной лирики, две книги вышло, журнальных публикаций не счесть, ну и параллельно жаркая любовь возгорелась меж поэтессой и мэтром.

– Так это он про нее писал? – ударил себя по лысой голове Уткин, – боже мой, там и кровь на бедре воспевается. А я думаю – ишь, в какие давние воспоминания ударился старый греховодник, думаю, смотри, как смело, как свежо, будто у него всю жизнь стояло перед глазами! Думаю – внутренняя незаживающая ранимость какая, хотя… излишняя физиологичность меня лично не прельщает! А оно вон что оказывается, и точно, свежо. М-да-с!

– Можно подумать, ты не знал… – с мефистофельским прищуром усмехнулся Дроздецкий.

– Конечно не знал… да вот те крест… то есть слышал разговоры, но не верил, у нас же больше врут, чаще врут, чем правду говорят. Да как-то и не хочется думать про такое…

– Никто не хочет думать, никто не хочет ничего слышать, мы, творческие личности слышим только себя любимых. А между прочим, она громко и страстно стонала в соседней комнате помещения вашего Союза, где поэтический мэтр имел ее на столе, а писатели сидели в соседней комнате и пили, и говорили громче, чтобы не слышать, как председатель Старого союза, вашего Союза, – уже ехидно сощурился он на Уткина, – как руководящее начальство любит подрастающие таланты. Так вот, а тут недавно и родители юной поэтессы узнали: что-то влюбленные поскандалили, а Джульетта наша возьми, да маме и пожалуйся на мэтра, та срочно написала заявление о совращении ребенка, девочка-то несовершеннолетняя. Уголовное дело завели, мэтру светил конкретный и немалый срок, садиться? Он предпочел спрыгнуть, вот и все. И ничего более.

– Да, это позор, – сказал Доктор. – Особенно, что все знали и молчали.

– Грех, – поправил Уткин, – смертный грех. А вдобавок самоубийство! Тьфу ты!

– Нет, – аппетитно хрустнул яблоком Феликс, – вы уж меня увольте, ни за какие коврижки не соглашусь вести семинар для начинающих. С этой современной молодежью точно сядешь, и ты Заваркин не ходи! Место Филиппа теперь освободилось, но ни за что! Хотя это и союз не наш… Знаю я этих девочек с голыми коленками по университету, ох, и натерпелся! В универ тоже не вернусь, даже не уговаривайте! Сядет такая рядом на экзамене отвечать, и пуп-то у нее голый, и ноги до пупа практически голые. Спаси, сохрани! Сейчас напьюсь этим чудесным коньяком, как просвирня на Пасху, и, надеюсь, меня здесь поддержат, нехорошо, конечно, в глухую нажираться бесценным напитком, но выхода другого нет, ибо это будет тризна по мэтру Кирсанову. Друзья мои, не воспитывайте молодые таланты, развивайте свои собственные! Пишите, пишите, пишите, даст бог графоманами станете! И не придется вам тогда прыгать с десятого этажа, написав прощальную записку собственному внуку, который еще читать не умеет. Давайте же выпьем за индивидуализм, эгоцентризм и чистоту таланта! Не меняйте божий дар на яичницу!

– Ох, и не говори, брат! Везет мне старику – уже не прошибить ножонками этими, а раньше-то… ой-ей-ей, три раза только официально женился… правда в Писании сказано – Гиена огненная. – Викентий Анисимович быстро перекрестил рот и опрокинул туда стопку водки. – Не хорошо-то как… не хорошо… – сморщился весь, ухватил маленький кусочек черного хлеба, – … не хорошо пошла…

Глава 8

Доктору вздумалось перевести разговор на другое:

– Слышали, Англия опять требует у нас выдать Баширова, который якобы плутонием наследил в их Лондоне…

Смену темы с удовольствием поддержал Феликс Михайлович:

– Вечно Англия Россией недовольна, все время сердится по самым разным причинам: почему, к примеру, не выдаете своего гражданина под наш суд? Нашему Скотлэнд Ярду зачем не даете поймать русского преступника по полониевым следам? Конституция не позволяет? Что за глупость, так измените конституцию свою дурацкую по-быстрому… да бегом, бегом, чего расселись… кыш-шш! Выслать трех дипломатов, за то, что не слушаются! А вы нашенских не сметь высылать! А то мы, англичане, обидимся! Выслали? Вот дундуки! Ничего в западной демократии не понимают!

– Ничего странного, считают своей сырьевой колонией, не имеющей права на собственную политику. В 90-е годы такая наглость проходила, теперь тормозят.

– А мне кажется, они на полном серьезе нас не понимают. Система ценностей у англо-саксов другая… Я сегодня с утра поспорил с одним господином сильно на данную тему. Он считает, что все в деньги упирается. Я полагаю, что в народную душу. Давайте в англицкую душу заглянем, как там да чего, не все же в своей копаться, есть и у англичан, небось, душа, как не быть?

– Прямо сейчас, что ли? – недовольно спросил профессор Уткин, с сожалением глядя на свою наполненную рюмку.

– Да мы по быстрому их прозондируем, – поддержал Доктора Дроздецкий. – Душа народа всегда живет в его языке. А мы – филологи! И вот, что я вам по данной теме скажу: написал я как-то в годы распада Союза письмо знакомому в далекий город Бишкек, который за год до того назывался Фрунзе, и отправил. Вдруг возвращается оно обратно с перечеркнутым адресом, оказывается, нет нынче страны Киргизии, а есть Кыргызстан, адрес, стало быть, неправильный, получите обратно. Ладно, переписал адрес с Кыргызстаном на новом конверте, отослал. Дошло.

И тут задумался: «Киргизия» для нашего уха много лучше звучит, чем Кыргызстан, из-за буквы «Ы», которую мы стараемся не употреблять, слова ни одного с этой буквы не начинается, «лыжИ», вроде «Ы» звучит, и то пишем «И», даже правило про «ЖИ-ШИ» придумали, но вот киргизам нравится больше с «Ы», ладно, будем писать так. Их страна, значит надо произносить название, как они называют, и писать соответственно. Таково общее правило. Но почему тогда в отношении нас это правило не работает, кто знает? А? Как хотят, к примеру, Россию, или Москву, так и называют… нас никто не спрашивает, как надо писать. А мы, как верные слуги, подчиняемся.

– Это ты Москау имеешь в виду, но так сложилось исторически. Тогда и Русь Московией звали.

– Не согласен. Еще на подробнейшей карте Руси, уже с присоединенной Сибирью, царевича Федора Борисовича, сына Годунова, столица имела название MOSKVA! Шесть латинских букв в названии, без всяких дураков.

Так вот, подумалось, а чего это Москва, вдруг, у англо-саксов Москау? Ведь она в этом случае имеет звучание явно другое, нежели «Москва». Или англичане слог «КВА» в принципе не выговаривают? Заинтересовался, полез в словари. Само слово Москва означает что-то вроде болотистой местности, что и русскому уху без переводчика слышно.

С первым слогом МОС все в порядке, есть в английском языке слово «moss», которое звучит как «мос» и означает, кстати, в диалекте «торфяное болото». Даже смысл совпал! Индо-европейские языки, чего тут… Английские москиты напрямую связаны с болотом. Теперь слог КВА. Произнести его нежные английские уста могут, к примеру слово «qua» звучит «квей». Но почему-то англичане предпочли остановиться на слоге «cow», что в качестве слова означает 1). Корова (самка), 2). Трусливый, робкий, малодушный, 3). Запугивать, усмирять, терроризировать.

Уткин таки выпил свою рюмку, и не закусывая, с яростью вклинился в рассуждения:

– В этом они большие доки. Вместо того, чтобы следовать местному произношению, создают новое название, лишь отдаленно похожее, зато имеющее как в данном случае отрицательный смысловой оттенок: болотистое место, где водятся трусливые, робкие коровы, то бишь рабочий скот, который можно легко запугивать, усмирять и терроризировать.

– А что оккупировали же в 90-е годы, и в экономическом и культурном плане…

– Да они давно сюда лезли. Англия была захудалой окраиной Римской империи, поэтому очень хорошо знала, что такое рабство, рабовладельческий дух настолько глубоко проник в поры английской души, что только в 19 веке оно было в Англии отменено, а до того и знать, и даже простой люд, кухарки, конюхи, имели рабов в заморских провинциях.

Славянам, напротив, рабство претило, даже захваченных на поле боя врагов они в рабство не продавали, позволяли жить рядом с собой, как свободным людям, членам семьи. Чего не скажешь о германских племенах, которые захватывали рабов на востоке и продавали в римскую империю, в Галлию и Англию тоже.

Дроздецкий подхватился с места, выдернул с полки толстый томик:

– Смотрите, как в словаре англо-русском слова стоят: Slav, (произносится слав), 1). славянин, славянка, 2). славяне. И следующее слово: slave (произносится слэйв), 1) раб, невольник, 2) рабский 3) работать как раб.

– В том-то и дело, – Доктор тоже опрокинул рюмочку с коьком, заел лимонной долькой, но даже не покривился. – То есть германцы, и англы, саксы в том числе нападали на славянскую Моравию, полабских и лужицких сербов, захватывали их территории, дома, а людей продавали в римское рабство через невольничьи рынки Европы. Что закрепилось в английском языке, и с молоком матери нынешние молодые англоязычные англичане, да американцы ассоциируют славянин – слэйв-раб, и посему им очень легко бомбить славянскую Сербию. Ведь раб – не человек, не вполне человек, а товар. В древней Греции была демократия, что всеми переводится, как власть народа. Вот народ и голосовал, а рабы нет, ибо они не народ, эти тоже ведь – слэйв, славяне.

В связи с чем английское правительство и весь английский народ и поныне удивляются, почему в скотской Москау не желают выполнять их законных требований. Ведь коровы, рабочий скот, пугливый, малодушный, щелкни погромче бичем и пойдут…

Что тут скажешь?

– Только то, что англо-саксы, сами того не зная, с младых ногтей являются зомбированы своим собственным английским языком, подвергнуты им лингвистическому программированию. Не мудрено, что именно англичанин назвал свой роман «Скотный двор», это глубинная языковая ассоциация не могла не вылезти наружу. Как всякий джентльмен он ненавидит трусливый, малодушный скот, который слишком расплодился, занял огромную территорию, и хотя легко пугаем, почему-то на него, англа-сакса не работающий.

– Во-во! Возникает в англицкой душе страшный внутренний конфликт: с одной стороны Москау-вия – страна рабочего скота, глупого, робкого, легко усмиряемого и терроризируемого решительными рабовладельцами, а с другой стороны, жители этой страны – русские. На слове «русский» английский язык решительным образом бастует, словно бы чего разом испугался, боится выговаривать это слово – русский. Даже на три верных звука, на один слог «рус» сил и то не хватило, заменили на «рашен». Чего-то явно боится, а чего, узнаем, проанализировав созвучное слово: раш (rush) 1). Стремительное движение, бросок, натиск 2) бросаться, мчаться, нестись 3) стремительная атака.

– М-да. Вон оно что, а они-то мечтали страну Московией обозвать, а жителей московитами. Не прижилось название иностранное, не прижилось. Но все равно непонятно бывшим работорговцам, как соединить в своей филологии робкий рабочий скот, рабскую славянскую покорность и стремительную атаку?

Сейчас это видно со всей очевидность: коммунистический Советский Союз давно почил в бозе, а против России англо-саксы воюют крепче прежнего, пытаясь усмирить и запугать рабовладельческим нахрапом, надеть на Москау-вию большой-пребольшой хомут да запрячь эту робкую коровищу в телегу глобальной экономики.

– Бедные, бедные англо-саксы, носители английского языка! Дезориентирует он своих носителей рабовладельческим прошлым, так надо помочь несчастным преодолеть языковую отрыжку прошлого, дурно влияющую на умы юношей Туманного Альбиона и Нового Света! Всего и делов-то: английское ругательное написание столицы нашей отменить, вернуть прежнее на латыни: MOSKVA. Расходов – никаких, у них расходы в картографии будут, нам-то что?

– Действительно, если уж Киргизия преобразовалась, как ей хочется слышать, Берег Слоновой Кости вычеркнул с мировых карт свое колониальное название, почему нам нельзя? Пальчиком только махнуть, причем указательным. Издать указ о переименовании англоязычного наименования российской столицы в большем соответствии с верным произношением, и неверно написанные адресаты возвращать почтой отправителю, а договора, где неверно будет написана Москва по английски, не подписывать.

Уверяю вас, очень быстро все исправится, надо же в первую очередь себя уважать, даже в английском правописании, это всем в мире ясно. А если мы себя не уважаем, то чего от других требовать? Так и будут без конца покрикивать да поругивать глупую коровью самку. А то снова пинаться начнут, в стойло какое-нибудь загонять. Чтобы доить.

– Вот что я хочу еще сказать по этому поводу, – начал было Доктор, однако был требовательно приостановлен хозяином:

– Стоп! Стоп! Стоп! – второй тост мой, и будет он главным, по поводу того, для чего я вас тут собрал, а то забуду и уйдете не солоно хлебавши. Знаю я вас, вежливых людей… пьете вон, не спрашивая, без тостов, и не закусываете…

Он согнулся в кресле, встал на полу на четвереньках, таким образом, не поднимаясь, довольно прытко пробежал брюхатым паучком в угол комнаты, за шкаф влез, и принялся там чего-то надсадно пыхтеть:

– Раз, два, три, четыре… сколько нас сейчас? Трое?

– Четверо!

– Меня считать не надо. Четыре, пять, шесть. Все, пожалуйста, принимайте шесть экземпляров альманаха. Вручаю в торжественной обстановке по два авторских тома каждому, ибо все мы, здесь присутствующие, – авторы сего прекрасного издания, потому-то я вас сегодня и призвал. Небось думали – тривиальная пьянка под художественный свист Феликса Дроздецкого? Отнюдь… Держи, Глебушка, со своими двумя рассказами, Женька, изволь с эссе, держи Анисимыч с чудесной повестью… Хороши книжечки получились, товарищи писатели? Тиражом две тысячи штук?

– Высший класс! – восхитился Заваркин, – какая бумага великолепная! Обложка – супер! А оформление! Тут и вклейки цветные. Красотища!

– И сила и правда и красота, все здесь – в нашем коллективном альманахе, – с очевидным и полнейшим удовлетворением констатировал Дроздецкий, изменившимся от волнения голосом. – Теперь закройте, закройте, не заляпайте страниц, успеете еще своими произведениями насладиться в более интимной обстановке, и со стола… уберите, мало ли что, а теперь тишины прошу, дайте собраться с мыслями, тост буду произносить.

Он потер лоб, с неподдельной горечью оглядел книжные полки, плотно заставленные отдельными томами и собраниями сочинений, будто не понимая, зачем они тут оказались, сжав пространство и без того не великой комнаты практически до нежилых размеров: ни дивана, ни кровати поставить некуда.

– Вышла в свет еще одна малотиражная, прекрасно оформленная, интереснейшая большая книга, коллективный труд двух десятков авторов на более чем четырех сотнях страницах, что в общем потоке издательского процесса явление, честно скажем, – малозаметное, учитывая сколько всего самого разного, хорошего и плохого ныне издается. И будут читать сей альманах от корки до корки и свое и чужое те же двадцать авторов, да еще, может быть человек восемьдесят наберется в городе – родных, близких и знакомых авторов, которые прочтут лишь избранные главы.

Далее, от силы пятьдесят любителей художественной прозы и поэзии откроют страницы сего тяжеленного фолианта в читальных залах библиотек, по которым часть издания будет распределено в обязательном порядке. И все. Сто пятьдесят читателей в лучшем случае суждено иметь плоду наших дум и долгих жизненных размышлений. Много это или мало? Конечно, ничтожно мало.

– Так стоило ли… Стоило ли печатать две тысячи? Хватило бы и трехсот…

– Резвый и нетрезвый друг наш Заваркин уже наэкономил на своей книге… я совсем не об этом хотел сказать. Но со своей экономической нищей колокольни, и ты по-своему прав, беспардонный нарушитель тоста, Глебушка, будто подглядел что, али подслушал когда: на самом-то деле, тираж нашего второго номера альманаха именно триста экземпляров. Но это строго между нами, секрет. Для пущей важности две тысячи штук поставили, чтобы не было всяким нашим союзникам и доброхотам совсем уж смешно.

Какой, впрочем, может быть смех в наше время, если ты не сценарист сериалов «наша раша»? Положение современного серьезного писателя, если со стороны посмотреть, абсолютно трагикомичное: он пишет, а его не читают. Он жалуется, снова пишет, где-то раздобывает денег, издается, а его снова не читают, и даже потребности в нем, его мыслях, образах, не имеют ни малейшего. Ощущение жуткое, будто придавлен писатель сверху при жизни железобетонной могильной плитой полнейшей безвестности. Еще не умер, копошится, дышит, думает вроде, а толку ноль. Читателю вдруг стало не до книжек. Не до прозы и не до поэзии.

Писатель… Нет ныне такой строки в списке профессий в нашем чудеснейшем государстве, как прежде, взяли нынешние отцы нации и вычеркнули прежние идиомы. Раньше были профессиональные писатели, ныне все разом испарились в неизвестном направлении, и стаж трудовой тоже растаял, на пенсию человек выходит, который при советском строе в писателях состоял, а трудового стажа тю-тю, нету. Как хочешь, так и крутись у гробовой доски, но не существует нашей профессии нынче волевым решением. И союзы писателей – суть обычные общественные организации, как общества филателистов и нумизматов. Вот погодите немного, скоро и Академию наук превратят в общественную организацию, с этих министров образования станется.

– Но вообще-то расплодилось их ныне – подсказал Викентий Анисимыч, – и Академий всяческих наук и Новых ваших союзов… сверх всякой меры, а если всем нынешним писателям, станут еще и зарплату платить только за то, что они состоят в союзах якобы профессиональных… все мигом писателями станут… по большому блату, разумеется… раньше была страна самая читающая, ныне самая пишущая.

– А вот и не станут, любезный мой Анисимыч, не станут, правительство уже хочет издать закон о привлечении этаких творческих безработных писак, инженеров человеческих душ к общественно-полезному труду, как раньше, улицы мести. За минимальный заработок. Впрочем, они и сейчас прекрасно метут и сторожат практически бесплатно, – Феликс указал на Заваркина, который хотел возразить, что ныне он безработный, но не решился, а поник еще больше. – Глебушка к примеру. Но почему, все же, находясь под железобетонной плитой новейших российских обстоятельств, мы продолжаем наше вроде совсем проигрышное дело? Вот у Гегеля есть такая категория: Природа, которая развивается сама в себе, и при том любопытна, и желает познать саму себя.

Для этого она создает живой мир, через глаза и уши тварей начинает себя видеть и слышать и чувствовать. Далее, через человека начинает осознавать себя. Писатель с ученым – передовой край этого стремления к самопознанию Природы, это люди, в которых любопытство Природы к себе самой, становится высшим инстинктом. И они делают свое дело, для которого в принципе и созданы, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, а удачно или неудачно, это уж как повезет.

– И графоман, в таком случае, имеет высший инстинкт?

– Да, графоман несомненно! Его беда состоит единственно в отсутствии дара сделать свое миросозерцание, то бишь понимание, интересным для передачи, что же касается самого стремления познавать, усваивать и передавать – огромнейшее… может и поболе нашего… не всем дано, но со всякого спросится! Посему, со свойственной мне скромностью, поднимаю бокал, други мои бесценные, но не бездарные, за высшую форму развития Природы, осознающую ее саму, благодаря которой она себя созерцает и понимает – за нищего российского писателя!

«Ах, хорошо сказал, – думал Заваркин, неспешно отпив коньяк, не чувствуя его отвратительного запаха, от которого прежде перехватывало дыхание, закусывая долькой лимона. – Удивительно замечательно и одновременно просто. Умнейший человек Феликс Михайлович, титанической глубины его мысли. Взял и в три минуты разъяснил, что не полный идиот я, как предполагалось многия лета, и чем мучился ужасно, и отчего чуть не погиб, нет, обычное нормальный типус, просто имею наряду с основным еще и высший инстинкт на стезе познания. Весьма вдохновляющее, с точки зрения писательства, мировоззрение.

Надо бы зайти в гости к Татьяне прямо сегодня, изложить ей про высший инстинкт писательский в гегелевской транскрипции. Что она, интересно, скажет? Нет, не умею он пить. Сразу мысли дурацкие лезут в голову и на приключения тянет. Надо бы вторую рюмку только пригубить для приличия, отставить под следующий тост. Одной рюмки вполне достаточно для хорошего настроения. Между прочим, можно и позвонить… прямо сегодня… безопаснее…».