Текст книги "Конспекты поздних времен"

ГЛАВА 7

Молодежь ёрзала ногами. Заметив данное обстоятельство, Тайва с удовольствием объявила начало танцев. Чтобы сохранить свой небольшой коллектив в целости и сохранности, а заодно предупредить возможный мордобой, точнее спасти от оного понравившегося молодого человека, прелестница быстренько составила официальный список пар с первой и единственной красавицей бала, то есть с собой. Естественно, в первой паре короткого списка оказался незнакомец, но тут, уж извините, главенствуют закон и порядок, ничего не поделать и спорить бесполезно, ибо что написано пером, того не вырубишь топором. Зак ужасно разволновался, узнав, что он только второй, а Чип воспринял свое третьестепенство с пониманием, впал в слезливую фазу романтической любви. За него Тайва не беспокоилась: этот никуда не денется. Ближайшие полчаса посвятит стихосложению, вздохам и объяснениям, будет писать световые открытки и подкидывать ей в огромных количествах, устраивая фейерверки.

– Чела– эк! – позвала Тайва громко. – Где прячемся всё утро?

Пожилой лимитчик в голубом хозяйственном комбинезоне кряхтя вылез из кустиков. В руках он держал ножницы для подстригания веток. На самом деле, будучи отважным героем, наследственный разведчик Владимир Владимирович уже третий день подсматривал за клонами, пытаясь определить слабое место их стратегической обороны. Его непричесанный вид, сухие веточки венчавшие реденькую шевелюру на манер тернового венца, мигом напомнили Тайве Або Цифала, и её охватила утрешняя, не истраченная до конца злость.

– Почему ветки раскиданы, ёкарный бабайка? Бегом! Шнель!! Наводить порядок! Немедленно! Все люди – лодыри и бездельники. Грязные животные. С гор спустился, из пустыни приехал, или Заполярья? Смотри у меня, мигом обратно вернёшься! В случае непослушания немедленно лишаю работы, жилища, и права проживания в свободном городе Клондайке! На пинках вынесу, с треском! Где музыканты? Играть, играть, играть!

Герой-лимитчик поскреб сухощавый кончик носа, будто решая, остаться или враскачку пойти собрать вещички. Это возмутило Тайву до глубины души: «Раб! Человечишко несчастный будет тут перед ней выкаблучиваться, думать-соображать. Кто ты такой есть, чтобы решать свою судьбу? Животное домашнее!».

– Страх потерял? Хочешь, прямо сейчас сделаю тебя клоном? – она задрала юбку, высоко обнажая ножку и пальцем оттягивая трусики. – А гробушника не дам? К вечеру одряхлеешь, собака паршивая, согнёшься в три погибели, зубы вывалятся, до ночи не доживёшь, помрёшь от старости? Хочешь, дерьмо поганое?

– Никак нет, г-жа. Одну секунду, айн момент, извините, – перепугался лимитчик, – не извольте беспокоиться!

Быстро привел откуда-то музыкантов со скрипочками, ежесекундно кланяясь, бросился собирать ветки, расчищая пространство от следов вчерашней ее драки с Заком.

Возложив руки на плечи незнакомца, Тайва прильнула к нему близко-близко, как мечтала, и унеслась в лёгком вальсе, местами переходящем в страстное танго. Время поджимало – пора было не просто выходить, но выскакивать или даже выпрыгивать замуж. Партнер лихо скакал в нужном ритме с прежним замороженным выражением лица, и хотя ног даме не оттаптывал, сосредоточенный взгляд его на этот раз привлекали не листья кустарника, а волосы на голове Тайви. «Неужто седею?»

Долгое молчание во время танца, как известно, противопоказано влюбленному девичьему сердцу.

– Как вас зовут? – отважилась она первой задать вопрос.

– Меня?

– Да вас…

– Вы имеете в виду имя или…

– Пусть сначала имя.

– То есть вы хотите знать мое точное имя?

– Да, очень, очень хочу… мечтаю даже…

Незнакомец вдруг сбился с ритма и наступил ей на ногу.

– Назвать имя целиком или по буквам?

Тайва сморщилась от боли.

– Целиком.

– Хорошо, – пожал красавчик широкими плечами, если вы настаиваете, то с удовольствием. Разрешите, прежде всего, принести вам свою глубокую благодарность за оказанную услугу, наиболее ценную из тех, какую только можно оказать такому субъекту, как я. Заверяю вас в своем чувстве благодарности и настойчивости моих усилий, даже если плоды моих трудов покажутся вам неприметными.

– Вы о чём? – покраснела Тайва.

– Я всегда говорю об одном и том же. Один знакомый математик полушутя сказал мне недавно: «Математик бывает на что-то способен, но, разумеется, как раз не на то, что от него хотят получить в данный момент». Следует различать физика и математика, даже в том случае, когда этими двумя профессиями занимается одно лицо. Меня зовут Альберт, а вы Милева, насколько я могу догадываться?

– Нет, – с болью понимания отозвалась Тайва, – к моему огромнейшему сожалению я не Милева, и не Эльза, и не Марго и даже не ваша маленькая шпионка госпожа Коненкова, и мы не на вашей даче Капут под Берлином, и тем более не в Америке, дорогой Эйнштейн.

– Не Эльза?

– Увы и ах.

– Как дитя своего поколения, я, не без некоторого злорадства отмечаю, что во все времена люди науки отнюдь не были свободны от ограниченности миропонимания, и поэтому в наше время мы не должны чувствовать себя изгнанными из рая. Разве вы в состоянии признать, что Вселенная во всей её незамкнутой бесконечности и многоразмерности по Минковскому, является всего навсего биологическим организмом, который лишь полные невежды смеют называть Богом Живым? Разве можно жить В БОГЕ?

Тайва предпочла не отвечать, ведя Алика по кругу с тайной надеждой на будущее счастье, хотя, если быть честной с самой собой, надежд почти не осталось. Ее сегодняшний возлюбленный оказался из Клонгрэйва, общины «мёртвых» клонов. Вот уж вляпалась так вляпалась! Но такой, блин, хорошенький!

«Мёртвые» давно отделились от «живых» и создали собственную цивилизацию, почти столь же чуждую обществу обычных клонов, как человеческая. Эта разновидность клонов в большинстве своем появилась в эпоху Страшного времени, когда люди и клоны ещё проживали вместе, иногда даже создавая общие семьи, что ныне даже Тайве, с её по-женски гибким представлениям о браке вообразить весьма затруднительно. А потом началась раскручиваться биоспираль времени и женщины, беременные специально внесёнными в них клоновыми клетками стали ждать роды по году, потом по два и так далее.

Увы, генетика клонов требовала, чтобы эти зародыши дольше оставались в состоянии плода: стало быть, они и рождались всё более развитыми, и скорее умирали. Срок жизни клона сократился сначала с обычных ста до восьмидесяти лет, потом до семидесяти, пятидесяти, а когда все забили тревогу, то оказалось, что средний срок жизни клонов не превосходит тридцати лет. Впрочем, на вид им никак нельзя было дать меньше обыкновенных ста. Пришли Страшные времена.

Проведённые исследования показали, что природный порядок вещей не нарушен – все в рамках законов природы. Действительно, биологическое развитие плода в утробе матери повторяет историю развития всего вида в очень сжатом по времени состоянии, и чем больше поколений исторически данный вид находился в состоянии, например, земноводного, тем более сильным должно быть сжатие информации данного этапа. Плод проходит эту стадию за несколько недель. Но генетические изменения от человека до клона казались природе огромным шагом по видовой реорганизации. То есть генетических изменений очень много, а поколений мало, поэтому свёртка информации на последней стадии работает медленно, да практически не работает, что самым естественным образом приводит к долгому развитию плода, вплоть до седой бородки у новорожденного, хотя важные внутренние органы остаются недоразвитыми, а вскоре после рождения следует скорая естественная смерть от старости, несмотря на все достижения фармакологии. Природу-маму не обманешь.

Тем не менее, жутко обидчивые клоны вообразили, что люди недостаточно активно занимаются их проблемой, в ультимативной форме затребовав, чтобы лучшие умы мира без исключения взялись за дело. В данном направлении было предпринято множество мер, в том числе клонирование гениев прошлых эпох от Авиценны, Аристотеля, Спинозы с его банками тараканов, раби Акивы, неизвестного с Плащаницы, до Эйнштейна, Павлова, Бора и всех-всех лауреатов Нобелевской премии без исключения, благо их половые клетки замораживались и хранились человечеством «на всякий случай» уже несколько сот лет. «Всякий случай» настал, извольте родиться и почесать как следует репу во имя процветания Цивилизации.

Однако предпринятые в данном направлении попытки оказались безуспешными. Природа предпочитала отдыхать не только на потомках великих людей, но и на их клонах. Зато нрав у «мёртвых» формировался жутко мрачный, характер замкнутый, они все как один были интровертами с большой склонностью к меланхолии, и кончали жизнь весьма изощренным самоубийствами. Клоны гениального Альберта Эйнштейна также рождались с невысоким умственным развитием. В двух или трех случаях претендовали на нулевой уровень, но не выше. Этот Алик не исключение. Он помешан на Нобелевской лекции прославленного предка, которую непрестанно цитирует. У них с Тайвой совершенно разные круги общения, разные общины. В своём городе Клонгрэйве «мёртвые» клоны предпочитали возводить дома в виде склепов и гробниц. Мода на кровати в виде гробов, тоже пошла от них и широко распространилась по клоновской цивилизации, фиксируя их презрительное отношение к биологической смерти.

«Кто его сюда привёл? Между прочим, явно не без злого умысла! – Тайва скосила оливковые глаза в сторону отвергнутых ухажеров. – Вот подлецы! А Зак – совершеннейшая скотина! Какой паршивец, а? Ну, погоди, я тебе сегодня страшно отомщу! Я выйду замуж за Эйнштейна!»

Ведь главное как раз и заключается в том, что она его уже хочет, весела, почти счастлива и, в конце концов, что с того, что Алик – дебил? Кому какое дело? Все прекрасно: разлучить их отныне сможет только поздняя-поздняя ночь, ибо нет никаких ограничений на возможность совместной жизни и даже брака. Не детей же ей, в конце концов, с ним крестить!

ГЛАВА 8

На остановке «Университет» зажглись неоновые фонари. Доцент кафедры теории вероятностей Пятаков внимательно разглядывал асфальт под ногами. Как человек сугубо практический, он сразу определил место, где гуще всего набросано окурков да проездных талонов и прочно на него встал. По тайному открытию Пятакова, которое доцент держал в секрете от широкой публики, именно перед данным пятачком асфальтного пространства по закону нормального распределения, как раз и открывались троллейбусные двери.

Прочие граждане бежали сначала навстречу троллейбусу, стоило тому резко тормознуть при подъезде к остановке, потом, сбивая друг друга, кидались в противоположную сторону, а Пятаков твёрдо и непоколебимо стоял на особом месте, проявляя недюжинное математическое ожидание, презрительно наблюдая метания толпы, пока входные двери не распахивались прямо перед ним.

Рядом с доцентом разговаривала сама с собой старуха на вид лет семидесяти в длиннополой куртке и еще более длинной юбке, в кирзовых сапогах, с хозяйственной сумкой крепко прижатой локтем к боку. Выходица из кержацкой таёжной семьи, она до сих пор сохраняла тонкий охотничий слух, и несмотря на тёплый платок, повязанный на голове после бани, первой услышала шум на перекрестке, где проспект большевика Кирова сливался с проспектом большевика Ленина, и где Киров с мясистыми белёными щеками, в белёных же сапогах по– хозяйски и без стеснения запускал руку в окружающее пространство.

И вот в этом самом романтическом месте обоих проспектов, у сапог революционера, по воспоминаниям современников очень любившего комфорт, американскую бытовую технику и дамский пол у себя на квартире и в кабинете, за что впоследствии поплатился, так вот, у этих самых сапог, где студентки университета назначают свидания студентам Политехнического, а потом и ниже, где троллейбус спускается с одного проспекта на другой, метр за метром, будто пёс слезает с высокой лестницы на площадке для дрессировки, наметился кое-какой шум и даже некоторое движение.

Кержачка Полыхалова бесстрашно ступила на проезжую часть, приставила руку козырьком, разбирая, что там происходит. Пятаков устоял на месте, но тоже вытянул шею, пытаясь разглядеть, не его ли транспорт идет? Однако вместо троллейбуса с горы скатились несколько бегущих человек. Впереди драпали что помоложе, за ними следом сипло дышал широко известный в городе профессор Щур. Увидав университетского мэтра в столь бесшабашном состоянии, Пятков открыл рот и снял шляпу. Троица промчалась мимо. Но за Дворцом Профсоюзов, возле Роддома, молодость с одной стороны и астма с другой, взяли своё: Щур привалился спиной к больничной стене и стал тяжёло, ужасно тяжёло дышать, провожая меркнущим взором убегавших подозрительных личностей.

Проходившая мимо пенсионерка в изящной фиолетовой шляпке сочла нужным съязвить: «В столь преклонном возрасте и ребёнка завёл! Посмотрите на него: счастливый отец называется. Женятся на молоденьких, а потом дохнут возле роддомов… а ребенок-то не твой. Нет, не твой, дедуля! Ага, давай, дыши, дыши теперь громче, никто тебя не боится!».

Год тому назад от шляпки на шестом десятке лет (нет, вы представляете?) к молодой сопернице ушёл муж-доцент. Тяжесть утраты каждый раз с новой силой растравляла старую рану, вызывая бешенство при виде старых песочниц, ясное дело, живущих со студентками. До самого Главпочтамта несчастная неслась на всех парусах, с громкостью городского глашатая рассуждая вслух на больную тему и не замечая ничего вокруг.

Тем временем сердце хлестко щёлкало по кадыку Щура, бронхи сипели на все лады дырявой гармошкой. Имея бессильную дрожь в коленях, профессор из последних сил подпирал стену, не в состоянии уяснить простой, но удивительнейшей ныне вещи: «Как это я в СМЕРШе при полной выкладке на двадцать пять километров по лесу марш-броски делал? То, верно, не я был. Соврал в анкете, что ли?».

А старуха Полыхалова, покачав головой, сказала, обращаясь к Пятакову:

– Обворовали сердешного, да разве их теперь догонишь? Ещё и побить могут, старика им легче лёгкого обидеть.

– Какой это вам старик? Это же сам профессор Щур! – боясь сойти с вычисленного счастливого места, произнёс изумлённый доцент, но подошедший троллейбус заглотил и его, и Полыхалову, а Щур осторожно, как канатоходец под небесами, двинулся домой неверной походкой отжившего своё человека.

Дав круг по центру города, беглецы вернулись к общежитию.

– Здорово я им устроил, – потирал мозолистые руки Егоров. – У этого главного Левинсона, слышь, глаза в переносье сошлись, когда понял, что погорел. Еще бы! Гроссмейстер – это вам не фунт изюма, тут марку надо держать!

– Ой, подвёл ты меня под монастырь. За нами мой завтрашний экзаменатор гонялся. Не знаю, кто тебя, Сёма, надрессировал в шахматы резаться, но теперь, будь уверен, Щур меня запомнил и уж на экзамене так начнёт гонять, что мало не покажется, можно даже не учить больше, всё одно завалю.

Высказав сомнения в целесообразности дальнейшей подготовки к экзамену вслух, Макс почувствовал известное облегчение. За столом вахтёра общежития сидел дружинник с выдающейся челюстью и микроскопическими пьяненькими глазками. Вид охранник имел бдительный и вальяжный одновременно. Он долго разглядывал портрет Макса на пропуске, а там была вклеена не его фотография, а однокашника. Просто, когда староста собирала снимки для пропусков, у Макса как всегда не оказалось денег, и он, не мудрствуя лукаво, сдал чужую фотку, выпросив лишнюю у приятеля. Никто никогда на эту фотографию не обращал внимания, достаточно было показать корочки, вплоть до сегодняшнего неудачного дня.

Егоров самодовольно поглядывал вокруг, продолжая гордиться своей удивительной и триумфальной шахматной победой.

– Это мой любимый дядя, – пояснил Макс, показав на Сёму, – он у нас проездом, только с поезда и снова на поезд.

– На самолёт, – со значительностью в голосе уточнил Егоров, засунув руки в карманы, без ложной скромности, свысока осматривая крашеные зелёной краской стены холла.

– Точно: на самолет, – поправился Макс необыкновенно легко. – дядя мой – гроссмейстер, он сегодня проводил в городском парке сеанс одновременной игры на двадцати досках. И представляете, на всех выиграл!

– Посмотрим-посмотрим, что за дядя, – старшекурсник выпустил далеко вперёд свою челюсть и залюбовался ею, – значит дядя говорите…

– Любимый, – напомнил Макс.

– Стоп! Да вовсе не похож! Может кто другой? – вахтёр-дружинник почему-то сравнивал фотографию на пропуске с лицом Егорова. – Не верю! Пусть дядя тоже предъявит документ!

При этом теряя всяческие понятия о приличиях ещё далее выдвинул умопомрачительную челюсть, отчего та достигла размеров приставного стула в кинотеатре имени Горького, на котором можно легко высидеть полуторачасовой сеанс со Снежаной на коленях.

Тут Егоров непривычно хитро для себя сощурившись строго указал на длинный розовый нос охранника, слегка облезший на самом кончике:

– Гражданин Беленький?

– Беленький, – насторожился дружинник, убавив на полсантиметра челюсть.

– Гражданин Беленький извещаю вас официально: на ваше заявление о приёме в органы безопасности дан полный и категорический отказ. Психологический тест выявил склонность к подлейшему предательству, отягощённому карьеризмом вкупе с тягой к сладкой жизни. Более того, оказывается, вы уже изначально за границей сдаться нацелились, сделаться двойным агентом, продавая за доллары своих будущих коллег – наших честных, смелых, любящих родину разведчиков. Сами понимаете, очередной генерал Калугин органам покуда не требуется, ещё с прежним толком не расхлебались. Придётся трудиться на ниве народного хозяйства. Ситуация ясна или требуются дополнительные разъяснения?

Выразившись подобным недвусмысленным образом, Егоров забрал из похолодевших рук вахтера-любителя пропуск, проследовав мимо походкой свободного человека, живущего в демократической стране, а не какой-нибудь там заштатной Америке, оставив дружинника в глубочайшем недоумении трогать отвалившуюся вниз челюсть, размерами которой действительно нетрудно будет удивить какого-нибудь археолога лет этак через триста.

Они взбежали на этаж не так скоро, как прежде, спасаясь от профессора, но всё одно запыхались, хотя вахтер и не думал бросаться в погоню, напротив, лихорадочно размышлял: куда бы ему скрыться, в какое подполье уйти? К бабушке дёрнуть на место жительства, наплевав на защиту диплома, или в контрактники пойти записаться. Нет, лучше все-таки сначала к бабушке слинять в Белоруссию, а уже от их деревеньки тропой Собчаков рукой подать до польской границы. И старшекурсник немедленно отправился к себе в комнату собирать вещи.

– Откуда знаешь про Беленького?

– А что, разве неправда? Иди сходи за ним – он уже вещи собирает, бежать намылился…

Макс вспомнил взгляд профессора Щура, предстоящий экзамен и тяжело вздохнул: что будет завтра с ним, Максимом Криницыным, какие удары судьбы падут на голову? Под ложечкой снова противно засосало.

– Давай сюда свои семечки.

– А ты мне дай книгу почитать.

– Всё равно ничего не поймёшь.

– А вдруг?

Высыпав на стол семечки из карманов, Егоров принялся изучать книжку профессора Щура с просветлённо-восторженным лицом, чуть не пыхтя от удовольствия. В какие-нибудь двадцать минут благополучно пролистав от корки до корки, даже год выпуска изучил и количество печатных листов.

– Слушай, может, за меня и экзамен завтра сдашь? Понял что-нибудь?

– Не-а, – утирая пот со лба произнёс Егоров. – Сплошная абракадабра, но дюже приятно написано, увлекательно, не оторваться, будто «Щит и меч» про Йогана Вайса перечитал по новой. Это Цифал хотел прочесть, барабашка моя внутренняя. Но и книжки ему маловато для того, что бы смыться в райские миры, слышь, Макс, возьми меня завтра на экзамен, вдруг пригожусь? Очень хочется с Щуром побалакать.

– Пошли не жалко, подсказывать будешь, если что. А мне, кстати, тоже сон про твоего Цифала как-то приснился жуткий, про жизнь клонов на Земле в будущем. А людей, кстати, я что-то не приметил. Вымерли, как мамонты, небось… Ладно, давай книгу, учиться буду.

– Ни пуха тебе завтра, ни пера.

– К чёрту, – привычно кинул вслед уходящему Макс, ни о чём таком не подозревая, но вместе с тем коротко и ёмко предвещая суровое сёмино будущее.

ГЛАВА 9

Первый танец продолжался десять минут, потом двадцать, Тайва с каждым па чувствовала себя лучше и лучше, ей даже стало казаться, что всем извечно неудовлетворенным мечтаниям о настоящей любви, с величайшим до самого гробушника, а может быть, и прямо в нем, суждено будет сбыться именно сегодня.

Дабы не спугнуть счастья, она приложила голову к груди кавалера, прислушиваясь, что скажет ей его пламенное сердце. Задумчиво прикрытые реснички Алика вдруг затрепетали, он рывком прижал партнёршу к себе, хотя до этого водил на скромном расстоянии. «Ожил мертвец», – констатировала Тайва, несколько отдаляясь, как советовали делать букинистические женские пособия.

Между делом она не забывала делиться возникающими чувствами с полусотней подружек, и передавая им даже некоторую толику от своего удовольствия, что бы никто не назвал ее потом жадиной-говядиной. Подружки, которым не так повезло сегодня, совместно переживали общую радость, охали, ахали, некоторые взвизгивали от скорого счастья. Ей пока только приятно. Всевышний создал нас для получения удовольствий, – думала она, извиваясь чувственным молодым телом в новомодном танце, – стало быть, смертный грех от них отказываться.

Легко выскользнув из объятий «мертвеца», бросилась бежать в зал собраний, чтобы передать перелившиеся через край эмоции благодарственной молитвой. В небольшом высоком зале, лишённом мебели, картин, каких либо вещей, на восточной его стороне находился небольшой постамент, на котором сегодня, к удивлению Тайвы ничего стояло.

– О боже, где Мессия?

Бюст оказался лежащим на полу, сразу за постаментом, где валялся сброшенный со вчерашнего вечера, причём самой старенькой Тайвой самолично, о чем сейчас она предпочла не вспомнить осматривая. Неизвестный вандал не только уронил скульптуру, он еще и надругался над ней, истыкав зеницы очей Мессии старыми ножницами. Ножницы, кстати, тоже валялись неподалеку.

– Господи! – воскликнула Тайва, – спаси и сохрани нас, от натиска людей-лимитчиков.

Собравшись с силами, она героически втащила бюст на постамент, очистила от грязи, отошла на несколько шагов назад, оглядев, и рухнула на колени, протянув к нему руки с жаркой утренней молитвой:

– О, Спаситель! Благодарю тебя за данную клонам жизнь, за радость нашего утра, довольствие дня и зрелую разумность грядущего вечера. Невероятной мудростью своей спас ты от неминуемой гибели клонов, и мы благодарим тебя каждое утро за нашу новую жизнь, прося благословения на весь открывающийся новый день. За новую любовь, за сладость жизни, за этот поцелуй, за радость, за совершенство и бесконечность сущего, продлеваемого благодаря тебе, о, Спаситель наш вечный, да святится имя твое в веках и тысячелетиях! Пусть молитва долетит до тебя в ЛТ – пространство и расширит там место твоего обитания, пусть станет водой в твоем саду, кирпичиком в твоем дворце, листом древа в оазисе благословенного отдыха!

Чмокнула на прощание толстые каменные губы, опрометью бросилась на танцплощадку. При своей жизни Спаситель являлся обычным человеком. Со временем происхождение его почти забылось, во всяком случае, говорить о сём факте однозначно считалось бестактным. Клоны помнили только то, что их Спасителя убили. И убили, естественно, люди.

В древнем мире начала клон-цивилизации, воспользовавшись давно открытыми теоретическими законами, Спаситель, да святится мудрость его, практически выделил сигнатуру – первичную соматическую оболочку души, существующую в ЛП-пространстве, и определил алгоритмы передачи информации из мира физического в ЛП-пространство, что гораздо лучше получалось у более простых сигнатур клонов, а не людей. Поэтому вторым его великим открытием было программирование клон-сигнатуры на восстановление физической структуры тела в особых условиях, которые теперь называются гробушниками. Это восстановление или попросту говоря, омолаживание умирающего к вечеру тела до юного состояния буквально за несколько часов, могло происходить только при ослабленном влияния поля Солнца, то есть ночью. Процесс шёл в автоматическом, бессознательном режиме и совершался самой же сигнатурой клона над его телом во сне, с сохранением основной памяти. Благодаря чему цивилизация клонов выжила и признала Спасителя в толстом, мясистом, большеротом человеке, который стал впоследствии работать над сигнатурой человека, чтобы и людям даровать бессмертие, но скоро умер при невыясненных обстоятельствах. Тело его, как тело человека, естественно, было сожжено. Тот факт, что Мессию сожгли, стало для клонов лишним подтверждением подлых наклонностей людей, сокрывших следы преступления. Клоны свои тела никогда не сжигали по весьма разумным соображениям: вдруг впоследствии на что сгодятся?

Разделяемые многими факторами, цивилизации разделились по ареалам обитания. Слабые здоровьем клоны предпочитали города на побережью тёплых морей и океанов, а люди постепенно смещались в холодные, северные регионы, или горные местности, где климат суровей и экология более опасная. Клонам ни к чему еда – на сутки очередной жизни вполне достаточно хорошего вина, сладких напитков, посему жизнь их представляет собою либо научные изыскания на курорте, либо просто курорт без научных изысканий.

Люди, мечтающие жить так же хорошо, как клоны, нанимались к ним рабочими-лимитчиками в качестве обслуги. Некоторых, особо отличившихся принимают в семью клонов, технология преобразования человека в клона проста: обычный сексуальный контакт, однако необходимым условием последующего тысячелетнего существования является наличие индивидуального гробушника, придуманного Спасителем, без такового новоявленный клон умирает через сутки от обычной старости. Таковы превратности жизни и судьбы. Поэтому в жилище каждого истинного клона, и у Тайвы тоже, в дополнение к обязательному гробу имелось изображение Мессии, которого в приличном обществе принято неустанно благодарить за поистине чудесное спасение.