Текст книги "Конспекты поздних времен"

ГЛАВА 10

Профессор Щур поднимался к себе на третий этаж ровно десять минут. Пролёты бетонной лестницы стонали и резонировали под грузом светила. Жиденькие перила содрогались, когда он отталкивался от них мощной рукой, делая очередной шаг и вновь вцепляясь, втаскивая отяжелевшее тело на ступеньку выше. Астма распёрла грудь колючками ежа, не давая выдохнуть воздух и вдохнуть снова. «Зачем бегал по городу? От того, что тебя легко обыграли в шахматы? Глупо».

На площадке пшикнул в рот лекарством. В дверях его подхватили руки жены и дочери, отнесли на тахту, разули, сняли пиджак, галстук, напичкали лекарством уже основательно. Через пять минут Щур очухался и задышал. В гостях находился ассистент Лавочкин. Маленького ростика чернявый человек лет тридцати, с искривлённой по-птичьи шеей, как всегда в чёрном костюме, с большим горбатым носом, похожий в профиль на тщедушного бесхвостого воронёнка. Он тоже суетился, таскал домашние тапочки, а потом сел рядом с тахтой на стул и затих в мрачном достоинстве божественной птицы Ибис, на стене похоронной комнаты в гробнице, закинув голову назад, дабы клюв не перевешивал.

– Вашу работу я просмотрел, – натужно выговорил Щур.

– Да? – бесконечно удивилась птица Ибис, – но… Александр Трифонович, – скосила взгляд на стоящих рядом наготове женщин, – вам сейчас лучше не разговаривать, поберегитесь немного.

– Работа, крепкая… буду рекомендовать в журнал, если не получится… здесь напечатаем, в университете. Ничего дерзновенного конечно нет, а у кого сейчас дерзновенное? – глянул на ассистента, который спокойно, с достоинством сидел, задрав нос, и по вороньи глядел на профессора круглым чёрным глазом, – разве что у меня?

Лавочкин никак не среагировал на шутку.

«Если умру, – подумал Щуров рассеянно, – точно так же будет сидеть и смотреть, один к одному».

– Маша, закрой форточку, сиренью пахнет. Насадили во дворе сирени озеленители чёртовы, а у меня от неё приступы. Скоро пух с тополей полетит, – Щур помрачнел, вспомнив двух проходимцев из шахматного клуба. —А ну, Михаил Наумович, тащи-ка сюда шахматишки, разыграем партийку, со мной конфуз сегодня приключился, давай поглядим, не было ли подвоха?

Щур рассказал клубную историю, разыграв партию.

– Как твое мнение? – спросил он в конце.

– Это невозможно, – констатировал Лавочкин, – обыграть в слепом сеансе вас и Левинсона и еще полтора десятка перворазрядных шахматистов, не мог человек с улицы. Международный мастер или гроссмейстер, да и то: Левинсона по заказу… И смотрите какие сильные ходы, это не гипноз, белые просто задавили чёрных, не оставив им ни единого шанса.

– Да, разгромил с нечеловеческой силой. Но проходимец, ей богу, проходимец, я их брата за версту чую. Будто по шпаргалке, негодник, играл. А особенно второй мне подозрителен, секундант, до чего его физиономия знакома, так и чудится, будто студент из моего потока, вот кажется и всё тут. Определенно знакомая личность, Михаил Наумович. Бежали, как зайцы! С чего им бегать? С какой стати?

– Бог его знает, папа, – сказала дочь Щура – Ираида, возможно кошелёк у кого стянули во время сеанса, – идёмте, Михаил Наумович к столу, будем ужинать.

– Это идея. Дочь, подай-ка пиджак. Кошелёк на месте?

Кошелёк оказался на месте, в полной неприкосновенности.

– Жаль, – разочаровался профессор, – спёрли бы они деньги и легче на душе стало, несмотря на разгром нашего шахматного клуба превосходящими силами противника, а так и непонятный и неприятный случай: пришли, понимаешь, невесть кто, невесть откуда, обыграли словно мальчишек, устроили показательную порку шахматной общественности и бежали, даже не украли ничего. Не люблю непонятных историй. Во всём должен присутствовать смысл. А пойдёмте, Михаил Наумович к столу, одного соловья баснями не кормят, а уж двух и подавно.

– Я сыт, – поджал ноги Лавочкин, – благодарю, дома кушал. И мне пора уже, завтра экзамен принимать у второго курса, надо отдохнуть, выспаться.

Он вскочил с места, опрометью бросился на выход, однако ошибся дверью, влетел в столовую, где Марья Фоминишна разливала по тарелкам суп. Она указала ему на стул, куда он должен садиться. Лавочкин пожал острыми плечами и сел.

– За что люблю Михаила Наумыча, его никогда не приходится упрашивать, скажешь: кушать, он тут же без лишних слов бежит и садится, – провозгласил довольный профессор, – а в продолжение нашего разговора хочу поведать ещё одну вещь, на которую обратил внимание во время сеанса. Уличного гроссмейстера – прощелыгу не слишком интересовало наше мнение о нём. Да-с. Задирал он нас немножко, было дело, а спектакль целиком и полностью устраивался ради единственного зрителя, его собственного ассистента, который во время представления странным образом прятался по углам. Лица даже не припомню. Когда я сдался, этот Бендер глянул на своего приятеля с выражением: видишь, и старикашке капут, а ты не верил! Будто что доказывал.

– Может быть, хотел показать, что умеет играть в шахматы? – спросила Ираида.

Лавочкин поперхнулся.

– Я хотела сказать, он доказывал, что очень хорошо умеет играть в шахматы. Настолько хорошо, что может обыграть любого в нашем городе.

– А раньше этого не мог сделать?

– Вот именно, раньше не мог.

– М-да. Руки у него рабочие, грубоваты и не вполне чистые.

– К чему такие подробности, Александр Трифонович? – мило улыбнулась Марья Фоминишна.

– Важные подробности, – отрезал Щур, – перед нами человек физического труда и несомненный феномен, но не это странно, в конце концов, существуют тысячи людей, играющих лучше меня и Левинсона… не это обидно…

– А тебе, папочка, обидно?

– Да, мне обидно, и я вам скажу от чего. Ни в грош он не ставил саму игру, процесс шахматного мышления. Собственно говоря, последнего вообще не было, не читалось в глазах. Просто данный человек что-то кому-то хотел доказать и всё, сама игра ему глубоко чужда. Это чувствовалось настолько сильно, что мне действительно обидно. А второй точно студент, в глаза смотреть боялся, любопытно, Михаил Наумович, не правда ли?

Лавочкин скосил глаз куда-то между Щуром и углом стола, кивнул. Кадык его торчал прямо под носом, казалось, из-за этого кадыка ему и кивать трудно. Ираида всегда удивлялась, как это у такого маленького человечка может вырасти столь огромный кадык, она с трудом оторвала взгляд, боясь показаться невежливой. Марья Фоминишна тоже мельком глянула на кадык, подумав при этом, что если выйдет Ирочка за Михаила Наумыча да родится у них мальчик, то это ещё ничего, если у внука тоже вырастет со временем на горле нечто подобное. Живёт же Лавочкин и не жалуется никому, хотя конечно, нелегко с этаким подарком природы существовать. А вот если девочка народится да ни приведи господь, у неё этакая штука окажется… впрочем, у женщин кадыков вовсе не бывает, какая радость! Пусть себе женятся!

– Не сыграть ли нам, Михаил Наумович, партийку-другую?

– Благодарю, – отказался Лавочкин, – мне действительно пора.

Сказал грустно, под настроение. Недавно пролечил нервный тик на левом глазу, а чувствовал, что завтра на экзамене опять что-нибудь разволнуется, и застарелая неприятность на лицо вылезет! Почему не дали отпуск? Отчего? А потому, что Александр Трифонович преподобный не отпустил, как будто нет никого другого экзамены принимать. Они сели за шахматный столик, убрав с него кипы одинаковых сереньких книг, авторских экземпляров профессора, одна из которых валялась на кровати Макса, сыграли здесь же и одну партийку, и другую, и третью, до тех пор, пока Наумыч не заклевал своим кадыком, и не проморгал мат в три хода, после чего Щур в нём совершенно разочаровался, отпустив с миром.

ГЛАВА 11

Або забормотал, дернул ногой, оступившись во сне на высокой лестнице, и проснулся. Тайва трясла его за плечо.

– Эй, грозный муж, старый муж, я тебя не боюсь, просыпайся, храпелка беззубая!

Соматическая сигнатура с большими перегрузками вернулась обратно. Або открыл рот: «Ась? Чегось?».

Молодежь, заполнившая его комнату, продолжала веселиться на полную катушку. Або испуганно втянул голову в плечи. Но Тайва вскинула руку, и все тотчас смолкли. На лице её вместе с детским пушком исчезло выражение наивной радости и желания играть, играть и играть, теперь это было лицо взрослой девушки, с прелестной гладкой, нежной кожей, пришедшей к пониманию своего счастья или наперекор всем обстоятельствам делающей последние семимильные шаги. Она помогла Або сесть, подоткнула под спину подушку, вытерла платочком с бородки сладкие слюни сна.

– Я хочу сказать тебе, что полюбила другого. Ибо молода, а ты стар, наше сожительство приобрело противоестественный характер. Оно стало просто аморальным.

– Верно! Верно! – хором закричали Зак с Чипом, благополучно прошедшие этой ночью необходимый этап омоложения. – В божедомку его! Пусть поставят диагноз! У него старческое слабоумие! Маразм! Болезнь Альцгеймера! Выпадение прямой кишки! Ночное недержание!

Они нежно поглядели друг на друга и обнялись.

– Я полюбила другого, – Тайва притянула за руку молодого человека с седыми всклоченными волосами, поставила рядом. – И выхожу сегодня за него замуж…

– Само собой сегодня, а не завтра, – пробормотал под нос Або, – подслеповато сощурившись на юного соперника: – Это кто, Зом? А вчера, между прочим…

Она не дала договорить, прикрыла беззубый рот своею розовой ладошкой:

– Никакой не Зом, старая песочница. Заткнись, пожалуйста. Не желаю тебя больше слушать. Выхожу замуж. А с тобой развожусь немедленно. Вот. Слушайте все, как я говорю своему старому мужу: Мене текел… нет, не то. Как там, боже ж ты мой. Рахат лукум… нет, неправильно. А вот, вспомнила КАРА БОГАЗ ГОЛ!!! Я свободна и ты свободен.

– Ура! – завопила хором молодежь. – Цифал, подать шампанского! А ну, крутись по-быстрому, леший неповоротливый!

Або потихоньку смылся в свою комнатку, надеясь, что о нем забудут. Не тут-то было! Тайва назначила его посаженным отцом, как всегда привычно быстро подровняла ножницами бороду, приказала одевать фрак и готовиться к свадьбе. В гости повалил народ. Выбрав момент, он закрылся в своей спальне, намереваясь прочитать пару томиков графа Храповицкого, однако не успел взобраться на кровать в дверь оглушительно застучала Тайва:

– Або! Где ты? В столовой факел! Домоправитель ты или приживалка старая? Цифал кряхтя выполз из конурки, поспешил следом за чужой невестой в столовую, лишенную мебели, где еще минуту назад были в самом разгаре танцы и кружились томные пары. Почти в середине помещения горело черное пламя приблизительно в метр высотой, исходящее из ровной дыры в полу. Веселые гости столпились вокруг, бросали в пламя кто бокал с вином, кто пуфик, свадебный завсегдатай Кир, приняв лишнего, с криком: «Горько!» бросил свой единственный фрак, оставшись в белой рубашке с манишкой. Все бесследно и бездымно мгновенно исчезало, чуть соприкоснувшись с пламенем.

– А тебе прыгнуть через факел слабо? – подзуживал жениха его дружка Зак. – Хватит ли Эйнштейну энергии преодолеть тяготение?

– Мне слабо?

– Тебе слабо!

Альберт задумчиво посмотрел по сторонам ища поддержки у Тайвы, но Тайва, как любой клон, очень любила споры и молчала, ожидая, как ее любимый победит соперника в нелинейном диалоге.

– К сожалению, я совершенно не понял вопроса, заданного мне Заком в дискуссии по моему докладу о гравитации, и неправильно ответил, хотя вопрос был поставлен ясно. Повторю сначала вопрос: «А тебе прыгнуть через факел слабо? Хватит ли Эйнштейну энергии преодолеть тяготение?». На что без долгих размышлений отвечу так.

И жених, глянув на Тайву, прыгнул через костер классическим перекидным способом, и с первой же попытки мгновенно растаял в воздухе Снегурочкой, не оставив после себя даже облачка пара.

– Ну вот, я и опять одна, – ошеломленно произнесла сама себе, но вслух Тайва.

– Никогда не связывайся с идиотами из Клонгрэйва, – расхохотался Зак. – Они слишком умны для обычной жизни.

«Ах, ты подонок!», – Тайва безутешно разрыдалась, понимая, что сегодня уже никогда-никогда более не увидит Алика живым.

Або отливал ее опресненной водой, набирая из медного тазика в беззубый рот и брызгая в лицо. Она отмахивалась, кричала на него дурным голосом и рыдала вновь. Пыталась броситься в костер следом за женихом. Падала навзничь, раскинув руки. Жизнь на сегодня вдрыск разбита и уничтожена. Чип с Цифалом грудью встали на ее дороге к костру самого дешевого самоуничтожения, отволокли в девичью спальню, уложили на постель, после чего Чип вышел вон, сконфуженно оглядываясь.

Как только он покинул комнату, Тайва подскочила:

– Я ужасно выгляжу? Да, Цифал?

– Сойдёт.

– Позови сюда ко мне Чипа.

– Ты уверена? Может наоборот, позвать Зака?

– Ты что, глухой? Или я неясно называю имена?

– Как хочешь, – сухо откланялся придворный старик.

Чип нервно жался у двери, потирал руки, кланялся, спрашивал о здоровье. «Вполне милый молодой человек», – оценила его внешний вид Тайва, скинула одеяло, спустила одну ногу вниз и попыталась сесть, но это у нее не получилось, она вновь бессильно упала спиной на подушку – ужасно неловко, зато очень соблазнительно. Гость тотчас подбежал, испуганный, принялся неловкими тоненькими, будто женскими в запястьях руками, поднимать ее красиво отброшенную в сторону божественную ножку, укладывая обратно на постель, словно бы Тайва тяжело больна, и сама не в состоянии этого сделать в случае надобности.

Поднял-таки, идиот, на что доброе у него сил нет, а тут… осторожно положил, и… закрыл накидкой, а все и без того было весьма искусно задрапировано стараниями хозяйки прозрачным пеньюаром, и никто здесь абсолютно не нуждается в постороннем дизайне. «Явно завысили уровень интеллекта, типичный дебил», – тяжко вздохнула Тайва, с досадой сбрасывая с себя шелк, и распахивая первозданную красоту, постоянно нуждающуюся в общественном обозрении и вздохах восхищенных поклонников. Для чего еще она создана?

– Жарко.

– У тебя жар? Сейчас дам сладенького для поднятия иммунитета.

– Не надо. Возьми меня за руку, так одиноко, что хочется плакать.

– Хочешь, позову Зака?

– Нет, не надо. Я хочу, что бы ты был рядом со мной один.

Чип сопел, краснел, отворачивал физиономию в сторону, в общем, вел себя совершенно неприлично. Беда заключалась в том, что него уже имелся незабываемо-печальный опыт, когда однажды в подобной ситуации он имел несчастье проявить решительность. И вылетел вон без выходного пособия. От настроения дамы очень многое зависит, да практически все. Нет, вылетать раньше времени ему совершенно не хотелось, и Чип со слабенькой дежурной улыбкой не слишком верящего в свои способности человека, держался изо всех сил рамок приличий, демонстрируя выдержку, достойную, по мнению хозяйки, иного применения. Тайва вздохнула еще раз и опять очень тяжело.

– Ты ведь знаешь, Чип, что клоны, в отличие от людей абсолютно безгрешны.

– Слышал, дорогая Тайва, – вспотевший Чип наконец-то опустился подле на колени, взял руку и поцеловал кончики пальцев, – на нас нет первородного греха, мы все рождены не человеческим, проклятым Всевышним, путем.

– Да, и потому не обязаны работать в поте лица своего, но и у нас тоже есть обязанности перед Всевышним.

– Какие?

– Мы не должны отталкивать от себя те удовольствия, который Всевышний дает нам ежедневно.

– Ты предлагаешь пойти на террасу, чтобы выпить там по бокалу рубинового вина? – с видимым облегчением Чип выпустил ее мягкую безвольную кисть, вскочил с колен и сделал шаг к двери.

– Вино есть в баре, налей и мне бокал.

Гость с радостью достал амфору с элитным вином, которое Тайва держала исключительно для себя: иногда по вечерам, в глубокой старости, когда становилось совсем противно жить, понемногу развлекалась, а эти алкаши, вот что не надо – все найдут.

Зазвучала музыка, под которую Тайва обожала танцевать со своими женихами. Девушка скромно отпила самую малость, делая вид, что спешить им некуда.

– Говорят, кто сгорает в квинтэссенции, попадает прямо в ЛТ – пространство, – произнес гость как можно сочувственней, – и сохраняет с собой часть информации о прежней жизни.

«Желаю тебе там сгореть немедленно!!!»

Отпив самую малость, сделала вид, что спешить им абсолютно некуда. Вновь расположилась на краешке огромного дивана. От нечего делать призывно смотрела влажными, широко распахнутыми глазами в лицо Чипа, который махом сглотнул вино и стоял молча, по-прежнему не решаясь преодолеть границу утренних приличий.

– Прошу, прошу руки Вашей, несравненная Тайва, прошу, прошу… не отказать в наслаждениях, даруйте… – и запыхтел натужно, пытаясь скинуть сандалии, перед тем как вскарабкаться на лежбище.

«Робок, чертяка, необыкновенно, но очень мил сердцу в данную четверть часа!».

– Я согласна быть вашей женой пред нашим Всевышним.

Медленно закрыла глаза, предоставив мужчине полную свободу действий. В дверь требовательно постучали. Прихватив сандалеты, Чип во мгновение ока юркнув за штору, – по движущимся волнам матери, а также доносившемуся натужному сопению понятно было, чем он там занимался: натягивал сандалии.

Тайва глубоко вздохнула: «Ну, и чёрт с тобой! Очередная серия шоу закончилась как всегда на самом интересном месте. Будет ли следующая? Один бог ведает. Алик сгорел. Чип спрятался за шторкой. Когда-нибудь она так возненавидит клонов, что уйдёт жить к людям». Продолжая валяться в откровеннейшей из поз, мурлыкнула:

– Кто там?

– Это Зик. У тебя Чипа нет?

Нехорошо усмехнувшись, Тайва вообразила, как Зик сейчас заскочит в комнату, раздует ноздри, вылупит глаза и набросится на неё, уж конечно, не подумав снять свои грязные бахилы, и тем более предложить руку и сердце.

Так пройдёт жизнь. Все три или даже четыре часа. Потом поседеет, ослабнет, у него заколет в левом боку, вырастет большой живот-пузырь, в котором начнёт булькать при каждом колебании тела, и тогда он, не глядя на неё, морщась, сползёт с постели в бессильном раздражении, бурча что-то под нос, и уйдёт, подволакивая ногу на террасу, где досидит до вечера за рюмкой вина, не говоря никому ни слова, только заплёвывая пол в округе.

А Чип все эти часы проторчит за шторкой, боясь показаться и оконфузиться, а выйдет оттуда скукоженным плешивым старикашкой обиженного вида. Примется гундеть на террасе о несостоявшейся судьбе: мол, жизнь прошла не за хрен собачий. Дня два на глаза являться не будет. Такое уже имело место тысячу раз. Кстати сказать, вполне нормальная жизнь, во всяком случае, не худший её вариант. В смысле получения удовольствий от Всевышнего.

Тайва глянула на затаившуюся штору.

– Нет, он ушел на пляж.

Чип медленно объявится из-за шторки, понуро приблизится к лежбищу. Смущенно гмыкнул в кулак, соорудив на лице подобие улыбки. Тайва возвела глаза к зеркальному потолку: она по-прежнему удивительно хороша собой, несмотря на два часа дня, хотя и по-другому, чем ранним утром. Такие налитые жизнью тела особенно любят рисовать пожилые художники-реалисты, познавшие в юности голод, нужду и длительное воздержание.

– Иди сюда, горе луковое…

ГЛАВА 12

В жару Кабысдох любил поваляться в теньке под бетонным забором Базы Управления Снабжения и Сбыта: от прохожих это место отделяла сточная канава с топкими краями, прыгать через которую ради мелкого удовольствия пнуть задремавшего пса, находилось не много желающих. Нельзя, однако же сказать, чтобы их не существовало вовсе. И тем не менее, находясь здесь, он мог позволить себе смежить на солнышке глаза, откинуть как следует задние лапы, и вытянув передние расслабиться у всей улицы на виду. В душе Кабысдох был наглым псом, но многочисленные пинки в раннем детстве, вкупе с природной хилостью сделали его осторожность притцей во язытцах. Главное – ухо держать востро! И то, что он бегает пока в собственной шкуре, а не украшает голову какого-нибудь грузчика Базы в качестве зимней шапки, целиком его личная собачья заслуга. Поэтому стоило ближним кустам тальника слегка шевельнуться, Кабысдох тут же молча поджал хвост и кинулся куда подальше, влетев прямым ходом под ноги бабе Нюре, нёсшей мимо по дороге на коромысле полнёхонькие вёдра с колонки домой.

– Что б ты сдох, проклятый! – пожелала баба Нюра трусу, метко отбиваясь от ошалевшей псины ногой, обутой в резиновую калошу сорок четвёртого размера.

Само собою разумеется, при столь грустном развороте событий, Кабысдоху никак не отделаться парой легких пиночков, окончательно парализовавших его мужское достоинство, ежели на плечах Нюра не несла бы коромысла с двумя полными ведрами – это раз. А главное, если бы Нюра, имевшая в гуще народной прозвище Контрразведка, изначально не заинтересовалась странным поведением кустов, перепугавших Кабысдоха. Ведь ни одна веточка там не шелохнулась. Тем не менее, Кабысдох нёсся сломя голову, не оглядываясь, и добежав до угла, нырнул в подворотню сгоревшего дома, даже не побрехав с безопасного расстояния для восстановления подмоченного в болотной жиже реноме. Всё говорило о большой опасности, затаившейся в тальнике, и баба Нюра никак не могла пройти мимо.

Контрразведка оставила вёдра при дороге, после чего налегке, с коромыслом наперевес, двинулась к кустам. Зрение так же не подводило пока Нюру. Она разглядела, что в кустах никого нет, и, следовательно, никаких новостей для вечернего бабьего синклита не набирается.

– Прохвост, – ругнулась Контрразведка. – Чтобы тебе под самосвал так влететь, как в мое больное колено, вражина.

Ещё раз осмотрев окрестности твёрдым взглядом маленьких глаз, глубоко сидящих под седыми бровями, и стянув покрепче узел платка под крепким командирским подбородком, баба Нюра легко взметнула коромысло с вёдрами на правое плечо, и неторопливой утицей поплыла далее, не плеща ни капли из наполненных по края вёдер.

Меж тем в оправдание Кабысдоха можно было сказать, что не он один учуял неладное в кустах. Другим свидетелем и очевидцем выступал Сёма Егоров, прибежавший с утра пораньше к знакомым грузчикам Упрснаба, обещавшим халтуру по загрузке камаза-длинномера. Когда Сёма прибыл на базу, длинномер уже грузили. Он с ходу подключился, мечтая заработать сколько-нибудь денег, не подозревая даже, что экспедитор камаза обещал расплатиться четырьмя бутылками водки, а вовсе не деньгами. Перед обедом грузчики аккуратно приняли по стакану честно заработанной беленькой, после чего твёрдой походкой отправились в столовую, а Сёма, не имевший с собой ни копейки денег, остался сидеть на втором этаже будки, нависшей сверху над забором. По ночам здесь дежурила охрана, днём, в свободное время стучали в домино грузчики.

Он расположился в кресле у окна, намереваясь немного поспать: от водки страшно разболелась голова, что случалось не первый раз. Егоров неоднократно зарекался не пить, но тогда бы сегодня вышло вовсе скверно, что пахал за так. Выпил и в результате снова закосило в мозгах, отёк левый глаз, заложили ухо. Час от часу не легче. Сёма решил отсидеться в будке, немного покемарить.

Полуденная июньская жара прочно обосновалась на прилегающей к базе Упрснаба болотистой местности. Пыль толстым слоем лежала на обочинах дороги, скрывая грязь. Редкий прохожий появлялся здесь во время обеденного перерыва, одна лишь баба Нюра играючи несла свои вёдра, да в сточной канаве ярко зеленела молодая трава-мурава, когда некий гражданин в длиннополом габардиновом пальто, чёрной фетровой шляпе, пенсне, хромовых сапогах с калошами вдруг вылетел из кустов, растущих у забора прямо на глаза Егорова, будто его выпнула оттуда неведомая сила без всякого снисхождения к почтенному возрасту.

И как старик только не споткнулся и не упал в канаву, а успел перескочить через неё перед коромыслом Контрразведки – остаётся только гадать. «Клиент, – мгновенно вычислил Семён, застонав от прилива глазной боли, – в перерыв прибыл, чудо в перьях, тут его, значит, и припёрло, полез место подыскивать в кусты, а Контрразведка спугнула. Сейчас она такой хай поднимет, что гражданину жарко станет в его габардиновом пальто и шляпе, во фрукт пожаловал!».

Но почему-то Нюра игнорировала явление народу беспутного клиента, вероятно снизойдя к почтенному возрасту, хотя обычным делом считалось разнесение в пух и прах родословной воспитуемого до одиннадцатого колена включительно. Пошла себе дальше, как ни в чем не бывало, будто и не стоял рядом престарелый гражданин в старомодном пенсне, доисторических галошах на хромовых сапогах. Ух, и сдерёт с него бригадир Гоша по полной программе за один только вид! Если бы не боль в висках и глазу Семён решился ещё на одну халтуру, ужас как не хочется возвращаться домой с пустыми руками.

Странный, однако, клиент. Для снабженца староват. Снабженцу летать надо ласточкой, а этот еле галошами по грязи чмокает. Значит, не клиент. Жаль.

Случайный прохожий? Почему в таком случае никуда не торопится, стоит и смотрит прямо в зрачки Егорову? Бритые синеватые щеки растянуты в улыбку, даже шляпу приподнял и слегка поклонился, хотя разглядеть что-либо внутри комнаты с улицы через грязное стекло окна невозможно, это Егорову доподлинно известно. Однако приветливый старик продолжал махать белой узкой ладонью, без линий судьбы, приглашая Егорова выйти и поговорить, улыбался, старая заноза, елейно, к тому же подмигивал.

Сёма ни за что бы не вышел, но слишком знакомым казался старикан. Уж чересчур. Вон опять закивал: да, да, мол, знакомый, знакомый, не чинись, выходи. Снял шляпу, опустил руки по швам, закрыл веки, и Сёма тотчас вспомнил его. Очки-пенсне те же, что и в прошлый раз. Старухи наперебой утверждали, что в очках православных христиан в гроб не кладут, не по обряду будет, но без очков доктор Зиновий Клементовский оказался столь разительно на себя не похож, что вдова покойного, прислушавшись к общественному мнению врачебного коллектива, позволила нацепить усопшему на переносье стеклышки в золочёной оправе. Лежавшие до того на глазах пятаки были убраны и в очках Клементовский как бы слегка приожил, собственно уже ничем внешне не отличаясь от прежнего живого участкового врача: сухопарого, высокого, интеллигентного терапевта, с бледным без кровинки лицом, который до семидесяти двух лет ежедневно ходил по вызовам на дом к больным в одной половине дня, в другой же принимал в поликлинике номер три по улице Дружбы Народов в своем кабинете очередников согласно талонам, заодно служа образцом вежливости и порядочности, человечности одним словом, среди обширного болота хамства, пьянства и хулиганства, коими жутко славятся пролетарские окраины города.

Старожилы вспоминали, что до войны участковый ездил по вызовам на бричке, но в войну забрали молодого жеребца на фронт, а пожилому участковому пришлось ходить пешком, и он проходил таким манером ещё пятнадцать лет после победы, пока не умер.

Мать зачем-то взяла с собой Сёмку на прощание народа с терапевтом, и ей, помнится, тоже не нравилось, что очки покойнику надели.

– Ещё бы глаза ему открыли, – высказалась соседняя богомолка негромко, однако же вполне отчётливо, чтобы стоящие рядом соседи смогли её расслышать.

Старик, вызывавший сейчас на улицу Егорова был вне всякого сомнения врачом Зиновием Клементовским, которого схоронили в золочёном пенсне много лет назад. Для пущего сходства в руках он держал докторский старинный чёрный баульчик, с которым прежде ходил к больным на приём. И пенсне было и глаза открылись, глядели на Сему весело, несколько даже лукаво. Нет, всё-таки правы были старухи: хоронить даже хорошего человека следует по уставу. Вот будь он сейчас без пенсне, небось не стал бы резво скакать через топкие канавы, и уж конечно не разглядел бы Егорова за давно не мытым стеклом комнаты отдыха, не смог бы вызвать на разговор.

Семе сделалось любопытно переговорить с двойником. Он спустился на улицу, кивнул доктору более дружелюбно, чем полагалось обходиться с рядовой левой клиентурой, – народом жаждущим расположения грузчика. Проявлять вежливость означало заведомо сбивать цену. Этого здесь не прощали.

– Вы, случаем, не доктор Клементовский будете? – спросил Егоров без обиняков, глядя бывшему покойнику за стекла, в не по-нашенски умные глаза.

– Собственно… некоторым образом, то есть я хотел сказать: да, конечно, буду. Без малейшего сомнения.

Глаза у Сёмы ломило так, будто вот-вот выпрыгнут наружу.

– Ты их закрой, закрой, братец, авось полегчает.

Сёма закрыл, но ничего не изменилось: Клементовский продолжал стоять на месте, солнце светило сверху и болотная ряска зеленела в канаве ярким малахитом. Одинаково стал видеть и с закрытыми и с открытыми веками.

– А дураки почитали его за Бога Живаго, глупцы! На деле ничего особенного, самый обычный человечишко, – произнёс Клементовский саркастическим тоном, без сомнения, имея при этом в виду Сёму Егорова.

Сёма рассердился наглости клиента. Не в силах сдерживать страшного напряжения, царящего в голове, выложил главный козырь:

– Между прочим, гражданин хороший, врач Клементовский давно умер. Кто вы такой? – и едко сощурив зелёные кошачьи глаза, хотел взять доктора под локоток за изрядно нафталиненый рукав, но промахнулся.

– Я? – поразился якобы до глубины души Клементовский, – так я это… просто однофамилец того самого Клементовского, но тоже врач, а значит тоже доктор Клементовский, а вообще-то абсолютно другой человек. Живой.

«Вот шельма сметливая!», – поразился Сёма.

– Живой, говоришь? В смысле, живее всех живых? Тоже участковый врач?

– Конечно участковый, какой же ещё? Хотя… с другого участка.

– И тоже покойник?

– Тоже покойник, только…

– С другого кладбища? – от ужасной глазной боли Сёма вынужден был схватить лицо руками.

Весьма живо для покойника Клементовский зыркнул туда-сюда по сторонам. Отступать ему было некуда: позади канава, спереди Сёма, однако призрак не растерялся, весело подмигнул:

– Как дела?

– Нормально, – выдавил бывший инвалид, а ныне абсолютно здоровый безработный.

Доктор потоптался, шагнул вправо-влево, галоша слезла с сапога, и вновь поинтересовался немного севшим голосом:

– Как дела?

«Эх, водка поддельная была, палёная гадость, отравился я», – вспомнил Егоров, – подняв глаза и глядя на участкового в упор, не мигая. Под этим героическим взглядом воскресший Зиновий чувствовал себя не в своей тарелке. Дрожащей рукой утёр белый лоб:

– Как дела?

Шляпа слезла, обнажив благородную лысину, ненароком хлопнулась в болотину. Клементовский попытался спасти её, но тут же следом, от резкого наклона, вредного в столь преклонном возрасте, голова бескровно оторвалась от плеч и, звякнув мелкой монетой, булькнула в ту же канаву безвозвратно, успев на прощание квакнуть: «Как?». На месте Клементовского, невесть откуда, объявился вдруг кобель Моряк, сильно покусавший Сёму в детстве, потом выросла родная мать Сёмы, всплеснув руками, рыкнула басом отставного боцмана Коломийца, любившего образные сравнения: «Сто якорей тебе в глотку!», но, получив ведром по голове, сгинула.