Текст книги "Солдаты на Невском"

Сергей Довлатов
Солдаты на Невском

Рано утром на плацу капитан Чудновский высказался следующим образом:

– Кто шинель укоротит хотя на палец – будем взыскивать!

Он задумался и добавил как-то совсем не по-военному:

– Притом это не модно, если верить журналу «Силуэт»…

У ефрейтора Гаенко шинель была обрезана, подшита, но все равно из-под нее едва виднелись ослепительно начищенные яловые сапоги.

Стоял ефрейтор Гаенко в шеренге последним. Он и только он на вечерней поверке, делая шаг вперед, задорным голосом восклицал:

– Расчет окончен!

Друг его, ефрейтор Рябов, как это нередко случается, был противоположностью Гаенко. Высокий, медлительный и сильный, он жутко терялся от крика, а всех людей со звездами на погонах спокойно, искренне боготворил.

Любовные истории, которые Гаенко рассказывал после отбоя, волновали ефрейтора Рябова, открывая перед ним, уроженцем глухой Боровлянки, таинственный мир с красивыми вдовами, ночными поездками в такси, умелыми драками, загадочными нежными словами: декольте, будуар, гонорея…

Ефрейтор Рябов уважал приятеля и часто будил его ночами, тихо спрашивая:

– Это верно, Андрюха, есть такая птичка – колибри, размером с чмеля́?..

У Рябова было суровое детство, но Васька так и остался покладистым человеком. Отец его, мрачный боровлянский конюх, наказывал Ваську своеобразно. Подвешивал за ногу к ветке дерева…

В армии Рябову нравилось. Он гордился своим хлопчатобумажным тряпьем. Усердно козырял сержантам. И с натугой, однако без лености, преодолевал солдатское ученье…

Ефрейтор Гаенко вырос среди пермской шпаны, где и приобрел сомнительный жизненный опыт, истерическую смелость и витиеватый блатной оттенок в разговоре.

Наука давалась ему легко, с сержантами он был на «ты», одежду свою без конца перешивал и любил смущать замполита каверзными вопросами:

– А вот отчего, к примеру, в той же сэшэа каждый чучмек автомобиль имеет, а у нас одни до́центы, генералы и ханурики?

Рябову часто шли посылки, и ефрейтор охотно делился с другом, которому мать, нянечка детского сада, только писала, да и то изредка:

«Может, ты в армии станешь на человека похож. А то совсем не знаю, что и делать. Так и сказала майору в военном комате: или он будет человек, или держите его под замком. Боюсь я за тебя, Андрюша, повис ты надо мной, сынок, как домкратов меч…»

Начальство ценило в Рябове послушание, а Гаенко многое прощалось за ум и так называемую смекалку. Как-то раз Гаенко напился, уронил питьевой бачок и обозвал сержанта Куципака генералиссимусом. Его вызвали на комсомольское собрание дивизиона…

– Обещаю, – сказал, чуть не плача, ефрейтор, – обещаю, товарищи, больше не буду. Пить больше не буду!

Потом он сел и тихо добавил:

– И меньше тоже не буду.

И все-таки его любили. Если Рябов внушал к себе почтение, то Гаенко любили, любили за остроумие, за какую-то вздорную блатную независимость, за веселый нрав, а главное – за его умение рассказывать истории, которое высоко ценится на Руси, потому что скрашивает будни.

Клеймит наш народ болтунов и лоботрясов, славословит дельного и неразговорчивого человека, но вот какой-нибудь чудак на стройке или в цехе вытирает руки паклей, закуривает и тихим голосом заводит речь:

– А вот у нас был случай в прошлом годе, так пил один в лесу из родника, и в голову ему личинка жабы просочилась, стала натурально жить, расти за счет его мозог, а у того головные боли начались – это страшное дело, врачи, значит, трепанацию ему сделали и видят – жаба, белая, как калач, потому что она, блядища, без хлорофилла росла…

И вот уже протягивают болтуну и лентяю портсигары, улыбаются: «ну и трепло», а ведь слушают, хохочут, и каждый в гости зовет…

Друзья служили под Ленинградом четвертый месяц, но в увольнении были раз, да и то в поселке, до Эрмитажа ехать времени не хватило бы, на три часа всего отпускали. Час дорога туда, час – назад, а на остальное не разгуляешься, зато поселок вот он, близко, и клуб с репродуктором, и велосипеды, прислоненные к соснам у входа, и хмурые парни в шелковых кашне, и девушки в брюках, которые с солдатами танцевать отказываются…

На этот раз пустили с утра до отбоя.

В десять часов Гаенко и Рябов уже шагали к переезду, и каждый из них сжимал в кармане заполненный бланк увольнительной.

Мрачные, без окон, склады и пакгаузы не сдерживали порывов осеннего ветра, который гонял по пустырям омертвевшие листья, бумажки и сор, образуя тут и там крошечные случайные водовороты. Трубы цементного завода четко выделялись на фоне бледного невидимого неба, их параллельные стволы казались такими надежными среди всей этой зыбкой и потускневшей осенней природы. Над мокрыми крышами покачивались бедноватые сентябрьские кроны, и сами крыши выглядели мрачно, в сыром их блеске не было утренних красок…

Гаенко и Рябов вышли на платформу и стали под часами.

– Ну, куда пойдем? – спросил ефрейтор Рябов.

– Программа такова, – ответил друг его, – сначала – естественно – Эрмитаж, потом – Медный всадник, дальше, значит, Петропавловская крепость, и под конец – Третьяковская галерея.

– За день столько всего?

– Нормально. Мы особенно вдаваться не будем. Раз, сфотографировано, и дальше… Так, для общего развития.

– Неплохо бы с девушками познакомиться, – мечтательно произнес Васька Рябов, – со студентками.

– Это бы да, – согласился Гаенко, – взяли бы «маленькую» или там шартрезу, пошли бы к ним в общежитие…

– Студентки белое и пить-то не станут, – высказал предположение Рябов.

– Что?! – обиделся за студенток Гаенко. – Да они его ведрами хлещут, на лекцию не идут, покудова не опохмелятся.

– Уж ты скажешь, – не поверил Рябов.

– Да я, – расшумелся Гаенко, – да у меня этих студенток навалом было, штук пятьдесят как минимум.

– Пятьдесят? – испугался Рябов.

– Ну, пять, – сжалился Гаенко, – ей-богу, Эмкой звали, газотопливный техникум кончала, на сплошные пятерки шла…

Билеты они покупать не стали, зато честно поехали в тамбуре. Стекла были выбиты, холодный ветер мешал им прикурить. Напротив двери сидела девушка в забавной вязаной шапке, но, когда Васька начал любоваться красным помпоном, она сразу достала из сумки книгу и углубилась в чтение.

– Кокетничает, – установил Гаенко, – завлекает. Действуй, Вася, не робей.

Но Рябов действовать не стал, да и не имел он этого в виду, просто ему нравилось смотреть на девушку, и он смотрел, как она читает, пока электричка не замерла у перрона Московского вокзала.

Друзья оказались в толпе, сразу потеряв девушку из виду, а затем Гаенко вытащил карту и пытался развернуть ее на ветру, как парус.

– Так, – сказал он, – это Невский, а тут, значит, река. Пешком, я думаю, надо идти, тут недалеко.

Андрей ткнул в карту растопыренными пальцами.

– Так. Масштаб – один к десяти тысячам. Это значит… это значит… В общем, тут километра два…

В этот сумрачный день толпа на Невском оказалась пестрой, как и бесчисленные витрины, разноцветные автомобили, непохожие друг на друга дома. Гаенко то и дело разворачивал карту, огромную, как пододеяльник.

– Так, – говорил он, – это Фонтанка, а мы вот тут находимся. Тут мы, Васька, стоим. Понял?

– Чудеса, – охотно поражался Рябов.

Таких красивых девушек, как здесь, на Невском, ему доводилось видеть лишь в заграничном фильме «Королева „Шантеклера“». Высокие, тонкие, нарядные, с открытыми смелыми лицами, они шли неторопливо, как пантеры в джунглях, и любая обращала на себя внимание в густой и непроницаемой, казалось бы, толпе.

Рябов глазел на девушек, пока тощий майор не сделал ему замечание:

– Здороваться надо, ефрейтор!

– Так точно. Виноват…

– …товарищ майор.

– Виноват, товарищ майор!

– Вашу увольнительную!

– Разрешите обратиться, – вмешался переминавшийся с ноги на ногу Андрей Гаенко, – товарищ майор, как нам в Эрмитаж попасть?

Лицо майора несколько смягчилось.

– По Невскому до конца и через площадь. Который год служите?

– Первый, товарищ майор.

– Ну так еще встретимся. А сейчас – идите.

– Спасибо, товарищ майор, – проникновенно выкрикнул Гаенко и, уже ни к кому не обращаясь, добавил: – Красивый город! Я бы даже так выразился: город-музей.

– Эх ты, – сказал Гаенко другу, когда опасность миновала, – так ведь и на «губу» угодить недолго. А ловко я его про Эрмитаж спросил? Тут, брат, психология. Человеку нравится, когда ему вопросы задают. У меня в Перми такой был случай. Заловили меня раз урки с левого берега. Идут навстречу, рыл пятнадцать, с велосипедными цепями, а сзади тупик, отвал сыграть некуда. Один уже замахиваться начал. Амбал с тебя ростом, пошире в плечах. Тут я ему и говорю: «Але, не знаешь, как наши со шведами сыграли?» Молчит. Руку опустил. Потом отвечает: «Три – два». – «В нашу, что ли, пользу?» – «Да нет, – говорит, – в ихнюю». А уж после этого и бить человека вроде бы неприлично. Короче, спасла меня психология. Отошел я метров на двести, изматерил их от и до и бегом на правый берег…

С этой минуты Рябов уже не глядел на девушек, а только на офицеров, которых ему и в подразделении хватало…

Эрмитаж Ваську разочаровал, по крайней мере – снаружи. Ему казалось, что дворец непременно должен быть сложен из цельных мраморных глыб, увенчан золоченым куполом и шпилем, а этот, в принципе, не отличался от любого дома на Невском, разве что был втрое шире и стоял на виду.

Они скинули шинели. Затем, нацепив шлепанцы, изменившейся походкой двинулись вверх по широкой мраморной лестнице.

Интерьеры Васька одобрил. Сперва он разглядывал драгоценности, медали, оружие, полуистлевшие знамена, но вдруг Андрей Гаенко зашептал:

– Идем, я тебе одного Рембрандта покажу, вот это художник. Там у него голая баба нарисована до такой степени железно, что даже не стоит… Факт из религии подобран…

– Обнаженная? – с натугой и сомнением переспросил Рябов.

– Да голая, я тебе говорю. Пошли.

К «Данае» Васька подойти не решился, стоял у окна и глядел на нее тайком. Но поразило Ваську другое. Девчонки, молоденькие, в очках, гуляют по залам, не отворачиваются и спокойно глазеют на раздетых каменных мужиков. Даже беседуют о чем-то, вроде бы обсуждают…

«Взбесились городские окончательно, – думал Васька Рябов и тут же мысленно прибавлял: – Вот бы с такой бесстыжей познакомиться…»

В Эрмитаже они пробыли час. Потом Гаенко заявил:

– Ну, все. Главное мы ухватили. Обедать пора.

Дене

...

конец ознакомительного фрагмента