Текст книги "Потерянный взвод"

Наконец машины затарахтели, вынырнули из объятий Ущелья и исчезли. А солдаты, необстрелянные, но уже в черной холодной крови, молча и подавленно оттирали липкие отпечатки, терли между ладонями песок. Солдат Пивень, прозванный за худобу Шнурком, зажал локтем флягу и поливал руки. Ряшина вырвало, и он, сгорбившись, отплевывался.

Вдруг раздался резкий, как удар кнута, голос Стеценко:

– Что – обделались, слюнтяи?

Он вырвал флягу у Шнурка, коротко ткнул его в челюсть.

– Так мы воду экономим! А ну, строиться, мерзость! Кому еще плохо, поднять руку! Сопли! Это вам не «Зарница»!

Тут некстати появился замполит со взводом.

– Старшина Стеценко! – простуженно выкрикнул он.

– Прапорщик Стеценко, – не повернув головы, отреагировал тот.

– Я вам приказываю! Как вы смеете бить, старшина!

– Я прапорщик, лейтенант! Пора бы разбираться в званиях.

Замполит подбежал, на лбу сырые пряди. Стеценко возвышался перед ним глыбой, и, казалось, если ударит коротышку или хотя бы просто навалится, то того тоже придется потом загружать в вертолет.

– Я сказал «отставить», – тихо произнес Лапкин.

– Отставим… А потом – при-ставим!

Стеценко наслаждался своей непрошибаемостью. Могучая плеть торжествовала. Спокойная, расслабленная его поза будто говорила: мне не надо демонстрировать силу, скрещивать на груди руки или, скажем, независимо отставлять ногу. Это совсем ни к чему.

Стеценко раздвинул в усмешке сухой твердый рот и по привычке быстрым движением коснулся маленького бледного шрама на верхней губе.

– Взвод, за мной шагом марш, – буркнул Лапкин и, стараясь дышать спокойно, первым потопал по тропке.

Стеценко был любимчиком командира полка. Однажды на строевом смотре полковник из Москвы, сам бывший комполка, походя бросил: «Ну, что, прапор, хозяйство еще цело?» И, обращаясь ко всем, процитировал некоего острослова: «Родина слышит, Родина знает, что прапора на портянки меняют».

Никто не засмеялся, а Стеценко бросил в лицо проверяющему: «Я, полковник, портянками не мелочусь. Трофеи беру на операциях, а не на проверках, как некоторые». Тот вспыхнул от подобного обращения, обозвал треплом. В ту же ночь Стеценко сорвался с группой в поиск, вернулся под утро и привез на броне бэтээра двух мертвых и двух связанных моджахедов. С тех пор о том случае в полку пошли легенды.

Шевченко наблюдал за местностью, всматривался в трещины, изломы, наметанным за войну глазом угадывал каменную кладку огневых точек. Других признаков жизни не было, Ущелье молчало.

Наконец Шевченко встал, одновременно поднялись Эрешев, Козлов и Татарников – они молча присутствовали рядом. Подошел замполит. В руке он держал грязный чайник явно афганского происхождения.

– Воробей сейчас внизу, – сказал Шевченко, – а ты, Борис, будешь здесь… Только выкинь подальше этот чайник. Заразу разводишь… Я с группой захвата попробую пройти вдоль хребта – на соседнюю высоту. Со мной пойдут, – ротный повернулся к парням, – Эрешев, Козлов, Татарников и… Трушин.

Группа захвата – изобретение Шевченко. Термин этот, конечно, известный, потому Шевченко и пользует его. Правда, задача тут другая: провести разведку, застать врага врасплох, первыми захватить выгодную позицию. На такие дела Шевченко всегда сам идет и берет с собой одних и тех же: Эрешева, Козлова и Татарникова.

…Трушин удивленно вскинул брови и невольно переломил сигарету, которую собирался прикурить. Он глянул на Стеценко, который сидел неподалеку, но тот зевнул и отвернулся.

Шевченко шел в центре, двое справа от него, двое – слева. Стали спускаться, хребет постепенно расплывался, а когда вновь поднимались, он опять принимал заостренную форму. Трушин отставал, кисло кривил рот, а Эрешев ритмично вышагивал и все норовил зайти вперед. Ротный негромким окликом возвращал его обратно. На глаза попадались стреляные гильзы, свеженькие, цвета лимонных леденцов, и старые, потускневшие. Иногда взгляд натыкался на окровавленные тряпки, смятую бумагу.

Они прошли половину пути, когда над головой просвистело – раз, другой. К земле припали одновременно, ответили очередями, коротко и напористо. Сзади застучал пулемет: их поддерживали огнем. Свинцовый пунктир перекрестно располосовал пространство между горами. Воздух запел, заскрипел, засвистел, раскалился, пронзенный потоками пуль.

Стихло. Ротный навострил ухо, минуту-другую лежал без движения, пока не почувствовал, как щекочет сползающая за ухом капелька пота. Он просунул палец под каску и раздавил каплю.

К вершине ползли осторожно, ощетинившись горячими стволами. Там было тихо и пустынно, валялись гильзы. Трушин поднял одну из них:

– Горячая!

Эрешев сказал:

– На солнце все горячее.

– Тебя не спрашивают…

Эрешев не ответил, встрепенулся:

– Товарищ капитан, духи!

Цепочка людей уходила за перевал. Трушин мгновенно вскинул автомат и дал длинную очередь.

– Не жги зря патрон! – выкрикнул Эрешев с досадой. – Все равно далеко.

– Что ты все учишь меня, чурка туркменская! – Трушин резко повернулся, руки по-прежнему на автомате.

Эрешев отреагировал молниеносно, рванул обидчика за грудки.

– Таких, как ты, мы, туркмены, называем шакалами. Ты убил старика…

Трушин отпрянул, с трудом оторвав руки Эрешева.

– Трушин! – Шевченко не терпел перебранки подчиненных в своем присутствии. – Бегом за своим взводом. Мы остаемся здесь. Приведешь всех сюда по этому же пути… – Он усмехнулся. – Заодно расскажешь, как духов шуганул… А ты, Эрешев, пройдешь вперед и посмотришь, нет ли там кого за горушкой. Возьми с собой двоих.

– Сам справлюсь.

Через некоторое время рота была в сборе. Кто-то слонялся в надежде разыскать трофей, кто успел «популять» – чистил автомат, а кто – просто лежал вверх брюхом: служба шла.

Шевченко докладывал «наверх».

…В это время Герасимов наскоро пережевывал бутерброд с колбасным фаршем, слушал доклад Шевченко, одновременно следил взглядом за картой, кряхтел, уточнял координаты.

– Не может быть… А не врешь? – гремел он в эфир. – Ну, ладно. Закрепляйся.

Командир обернулся, а начштаба удовлетворенно заметил:

– В прошлом году три роты штурмовали эту поганую высоту. Измором взяли. – Начштаба покрутил лысой головой, отгоняя мух.

– Их разведчики хорошо потрепали… – заметил вполголоса Кокун.

Он только что появился, и, если бы не подал голос, никто б его не заметил. Такой он обладал способностью, несмотря на внушительный рост. Герасимов развернулся как мог – сидел спиной к входу – и недоуменно спросил:

– Товарищ майор, вы почему не в батальоне? Я ведь вам приказывал.

– «Вертушек» нет, товарищ подполковник, – быстро ответил Кокун и зябко повел плечами. – Как будет оказия – сразу вылетаю.

– Какая, к черту, оказия? Каждый час туда идут борты. Я не понимаю… – Он не договорил.

Громкоговорящая связь разродилась новыми докладами:

– Не можем подойти к вертолету. Духи ведут сильный огонь. Он уже горит!..

– Э-эх, черт! – Герасимов стукнул по карте. – Второй вертолет гробанули.

Он вскочил, стал ходить взад-вперед, задевая головой за масксеть. За шиворот ему сыпался мелкий песок, но он не замечал этого.

– Давай! – крикнул он начальнику радиостанции. – Соедини еще раз с Шевченко.

– Слушай, Сергей, слышишь, нет? Давай там, оборудуй точки, чтоб все как положено. Понял? – Командир проглатывал букву «о» – и выходило «пнял». – Что, говоришь, духи уже все оборудовали? Ну, ладно, смотри там…

Не по душе была Шевченко их легкая победа. Держали, держали высоту – и вдруг так легко отдали. И был бы он зеленым новичком, тут же приписал бы «победу» своему полководческому таланту, прозорливости и еще чему-нибудь, и только чуть-чуть везению. Но на войне везение – вещь ненадежная: сегодня тебе везет, завтра – тебя везут.

– Борис, что пишешь? – Шевченко покосился на замполита, который мурлыкал себе под нос и что-то записывал в блокнотик, устроив его на коленях.

– Да, так. – Замполит смутился и перевернул страничку.

– Не советую тебе вести никаких дневников. Не хочу пугать, но если ты попадешь со своими записками к духам – можешь представить, как ты усложнишь свое мерзкое положение.

– Я не попаду в плен! – резко отреагировал Лапкин и спрятал блокнот.

– Не зарекайся, – зевнул Шевченко. – Героизм красив только в кино. А на войне сразу и не разберешь, где геройство, а где глупость. Я когда пришел в эту роту, знаешь, какие тут нравы героические были? Славные боевые традиции! В атаку шли – пулям не кланялись и обязательно чтоб грудь нараспашку. Молодым такую «школу мужества» устраивали, что им чуть ли не компания душмана была милей. Спать негде было. Представь картину: палатка, аккуратно заправленные кровати, и никто на них не спит. Кровати погибших героев! Ну и к тому же мордобой по любому поводу, чарс, анаша… Молодые по арыкам прятались – за забором. Тогда один и попал к духам… Стал я наводить порядок. Думаешь, лекции им читал про интернациональную помощь народам Афганистана? Нет. Для начала показал взводным, как вытаскивать убитых. Они же все десантники, из Рязанского училища, а я, лапоть, из пехоты прибыл. Да еще с орденом. А у них никого не наградили. В общем, не приняли меня, мол, здесь ДШБ[4]4
  ДШБ – десантно-штурмовой батальон.


[Закрыть], здесь порядки особые… И вот случилось, убитых надо было вытащить. Взводный мне говорит: стреляют сильно, опасно! Ладно, говорю. Беру с собой двух самых молодых, один, кстати, был Эрешев, ползу с ними по арыку. Взяли они одного убитого, я за другим полез дальше. Взвалил его на спину, тащу. Тут стрелять начали. Ползу. А покойник рыхлый, сползает, будто разваливается. Мертвого раза в два тяжелее тащить. Вот и надорвался. Аж прямая кишка вылезла и защемилась. Как раз в день моего рождения было. И слег в госпиталь.

Замполит сидел, нахохлившись.

– Ты чего, замерз? Надень бушлат. Вон, у Эрешева есть.

– Да нет, не надо, – в нос пробормотал Лапкин и похлопал себя по коленям.

– Чайку бы… Так чайник выкинул.

– И правильно сделал.

Где-то внизу прогремела очередь, сверкнули в полете трассирующие пули. И снова стало сумеречно и тихо.

– Эрешев! – Шевченко приподнялся и огляделся. – Иди, узнай, что там.

Эрешев безмолвно исчез.

– Сюда я, Боря, ехал романтиком. Три мушкетера, экзотика, представлял, как население выбегает с увесистым караваем. Как в военной кинохронике… А тут – вши, кровавый понос и рваные раны. Вместо каравая – увесистая дубина народной войны! И никому не нужен наш социализм. Я трижды обманывался, пока не понял, что такое Афган. Наверное, это судьба меня наказывала за мои три рапорта. Так хотел попасть сюда. Черт меня дернул!.. Когда ехал в Афган, остановился на ташкентской пересылке. А там теснота, вонища, грязь. Хуже самой паршивой казармы. Ну, думаю, и провожают героев. Ложусь спать. Тут заваливается пьяный в дымину капитан, шатается, тут же блевать начал, всю койку себе загадил. Потом сбросил одеяло, сел, открыл чемодан, стал письма какие-то рвать. «Ты чего?» – спрашиваю его. «А-а, лейтенант, звездочки шитые, красавчик!» Я не обиделся, у нас в МосВОКУ все шили себе звезды… Вот, говорит он, приехал домой, а жена и на порог не пустила: «Развожусь!» Сломал бы дверь, да квартира чужая, тещина. Вот, отпуск не отгулял, еду обратно в Афган. Некуда мне больше. Письма ее хотел сберечь, специально домой вез… Так он сидел и рвал. Целую гору нарвал, потом свалился.

Из темноты появился Эрешев.

– Ну, что?

– Это Ряшин. Ему показалось…

– Ладно… Вот такой был капитан. Жив ли он, кто знает… Я думаю, у каждого настает в жизни время, когда приходится рвать старые письма. А позже я стал понимать, что никому здесь не нужен: ни дехканам зачумленным, ни интеллигенции афганской, которая затеяла эту революцию. И родной стране тоже не нужен – вместе с моим интернациональным долгом. В газетах пишут черт знает что. Вроде мы здесь только и делаем, что устраиваем вечера интернациональной дружбы, а в свободное время занимаемся боевой учебой. Живу потерянный, одна злоба в душе. Как-то особист вызвал: что-то вы странные разговоры ведете, извращаете нашу помощь. Не стал спорить с ним, промолчал. Плевать я хотел на их особое мнение. Тогда мы на боевых неделями пропадали, под Чарикаром. В других ротах люди гибли, а у меня ни одного. Раненых, правда, двое было, а убитых – ни одного. Мне солдаты рассказывали, что весь батальон завидует нашей роте. Я бойцам всегда говорю так: «Ребята, на этой дерьмовой войне мы выживем, если будем держаться друг друга». Так некоторое время жил, терпел. А потом зима, затишье, на операции не ходим. И захандрил, даже в весе стал терять. Одистрофил. И знаешь, кто помог мне очухаться? Нет, не ребята из политотдела. Летчики-афганцы. Случилась однажды пьянка совместная. Они спирт привезли, мы закуску выставили. На русском они говорили прилично, все у нас учились. И вот изливаю им душу, а они мне тоже как на духу: если вы сейчас уйдете, нам будет плохо. Нас перережут, и на вас одна надежда. Назад нам, мол, пути нет, и воевать придется до последнего. И тогда я немного воспрянул.

– Сергей, ты усложняешь, – твердым голосом произнес замполит. Он давно хотел перебить командира и высказаться, но сдерживал себя. – Это же интернационализм в действии. Вспомни Испанию!

– Помню, как сейчас помню. Не вешай себе, Боря, лапшу на уши. Все это я слышал еще тогда, когда ты курсантом на посудомойке работал.

Замполит медленно поднялся. Даже в темноте Шевченко увидел, как у Бориса напряглось лицо.

– Разрешите идти?

– Да куда же ты пойдешь сейчас, дурачок! Сиди здесь… – хмыкнул Шевченко.

– Замполит! – в темноте послышался голос Воробья. Последнее время он говорил с хрипотцой, которая, как он считал, хорошо сочеталась с его бронзового цвета лицом. – Замполит, ты вот идейный человек, все знаешь. А скажи, зачем духи дехканам крутят на видиках порнуху и говорят, что то же самое шурави будут вытворять с ихними ханумками?

– Зачем, зачем… Чтоб настроить их на защиту своих жен, – пробурчал Борис.

Шевченко глянул искоса и заметил, как напрягся Лапкин. Боится, что Воробей станет рассказывать, как еще в Союзе Бориса, бравого замполита роты, не пустили на фильм, запрещенный детям до шестнадцати. Оделся он тогда в «гражданку» – и вот конфуз.

– Неправильно, – наставительно произнес Воробей. – Чтоб уязвить их в душу, озлобить и показать, какие они сексуально дремучие и ущербные.

– Дурак ты… – замполит закашлялся и выдавил, – сексуальный.

Горы окутала ночь, воцарилась стылая тишина, звезды высыпали на небо, колючий их пугающий свет не давал заснуть, тревожил. Потом в звездной окрошке выплыл и ослепительно засиял серпик месяца.

Шевченко не спалось. Было муторно и неспокойно. Он нащупал на груди крестик, который купил, повинуясь сиюминутному порыву, и с которым уже не расставался ни на одной операции. Подумал: неспроста духи ушли. Он знал, что после таких мыслей его заполонит предчувствие беды, воображение станет изнурять его тягостными видениями: липкий отблеск крови, распластанные тела, беззвучное, будто застывшее пламя.

Шевченко поднялся, поправил ремень, подхватил автомат. Он решил проверить посты. Дрянная, нехорошая была ночь.

– Кто идет? – сипло спросила темнота.

– Я, командир роты.

Он подошел ближе и в лунном свете увидел Ряшина. Тот стоял у камня с автоматом на изготовку.

– Где второй?

– Вот. – Он показал на землю.

– Что ж не разбудил?

– Он сказал будить, когда духи полезут.

Шевченко наклонился над спящим и громко прошептал:

– Духи, духи лезут!

Тело вздрогнуло, съежилось, подскочило. Ротный узнал Козлова.

– Спишь, подлец? Хочешь, чтоб духи всем нам башки поотрезали?

В свете луны лицо ротного оставалось невидимым – от каски падала тень. Угадывались лишь щель рта и подбородок. Козлов виновато топтался, поглядывал исподлобья на этот освещенный подбородок.

– Ряшин не пропустит. Товарищ капитан, я только чуть-чуть прикемарил. Точно говорю! Ряшин… Товарищ капитан…

Шевченко коротко саданул солдату в челюсть. Ряшин молча стерпел.

– Найди Воробья, Эрешева, Татарникова и Трушина. И бегом ко мне.

– С оружием?

– Ты что, до сих пор не проснулся?

Последним подошел Воробей. Он ежился, зевал и одновременно недовольно сопел.

– Сейчас пойдем разведать ту горушку, – Шевченко показал рукой. – А ты, – он повернулся к Воробью, – останешься за меня. Будь в готовности прикрыть… Все готовы? Проверить, чтобы ничего не звякало. Патрон – в патронник.

– Не в первый раз, – прогудел Козлов и звонко клацнул затвором.

Шевченко надел камуфляжную маску – и лицо исчезло. Лишь глаза угадывались. Остальные сделали то же самое. След в след за Шевченко группа начала спуск с высоты. Под ногами похрустывал щебень. Каждый из них чувствовал сейчас одно и то же: стало быстрее колотиться сердце, и будто бы спрессовались мгновения жизни, превратились в крепчайший экстракт. На неведомой дороге они знали лишь о своей цели, были в этом пути маленькой частицей большого механизма, который завели огромные силы. Вырваться из этого бешеного, нарастающего, стихийного движения было невозможно. В оправдание или объяснение ему звучали всеобъясняющие слова о Долге, Приказе, но высокий штиль их воспринимался как за туманным стеклом.

…Все, что делалось ими в каждый час или минуту, казалось логичным, правильным и имеющим цель. Но взятое во всеобъемлющей полноте месиво людских страданий и страстей, горя, смертей, огня, запрограммированной жестокости неожиданно размывало саму цель, а истина, как затухающий хвост кометы, исчезала за границами человеческого разумения. И оставался без ответа главный вопрос: «Зачем?» Но жизнь продолжалась. Она была как долгая или же короткая дорога к пропасти, по которой почему-то все равно стремишься идти быстрее.

– Тихо! – Ротный обернулся и замер.

Но вокруг было покойно, будто сама тишина прислушивалась к ним.

– Ступать с носка на пятку.

Некоторое время шли по седловине. Когда кто-то с шумом натыкался на камни, ротный останавливался: резко оборачивался, но уже ничего не говорил.

Шевченко знал, что командование вряд ли бы одобрило его рисковую разведку. Но война требовала активности, постоянного действия. Иначе пассивная сторона лишь противодействовала бы, отбивалась, латала бреши.

Вспыхнула и ушла мысль: «Упустил дело с дробовиком. Сознательно ведь упустил… Война списала, как река: унесла, растворила…»

Из темноты появился силуэт Козлова.

– Товарищ капитан, – Шевченко почувствовал прикосновение его руки, – там что-то, видите? Белеет.

Шевченко всмотрелся: «Известняк?» Все остановились. Командир помедлил, потом аккуратно перевесил автомат за спину, вытащил нож, глянул на Козлова. Тот кивнул и сделал то же самое.

Теперь они ползли и прижимались к теплым еще камням, а впереди было два десятка шагов крутого подъема.

Каждый молил бога, чтобы не сорвался под ногой камень, не звякнул автомат. Наконец Шевченко понял: за камнями виднелась чалма. Он посмотрел на сержанта, почувствовал, как тот напрягся. От него исходил резкий запах пота. Холодно блеснула сталь ножа. Шевченко кивнул, осторожно подался вперед, ощутил дрожь в руках. И, уже не медля, выпрямился, метнулся вперед, за ним тенью – Козлов. В единое мгновение Шевченко увидел, что человек сидит в углублении, полуокопе, сбоку – автомат, а рядом скрючился второй, с винтовкой между колен. Послышался невнятный полувозглас, полувскрик, Шевченко тут же всем телом обрушился на чалму, потерял опору, но успел сделать правильное: захватил голову под подбородком, запрокинул с силой, воткнул лезвие под горло, с хрустом продавил внутрь. Тело обмякло. Шевченко вырвал нож, почувствовал, как кровь брызнула на руки, стал вытирать их о чалму. Козлов неторопливо обтер нож. В неверном свете полумесяца глаза сержанта казались тоже неживыми.

– Пошли дальше.

– Оружие? – движением показал Козлов.

Шевченко отрицательно покачал головой. Он потер руки о шершавый бок камня, оглянулся. Они еще не шли по прямой вверх, а крались вдоль хребта, чтобы незаметно забраться на гору с другой стороны.

Грохот взрыва парализовал. В судорожном свете мелькнули восковые фигуры ребят, Шевченко инстинктивно рухнул, но тут же вскочил. Где-то вверху хлопнул выстрел, после взрыва будто игрушечный, с железным стуком сорвалась автоматная очередь.

– Все здесь? – хрипло выпалил Шевченко, лихорадочно пытаясь высмотреть людей в темноте.

– Трушина нет и Татарникова, – быстро ответил Эрешев.

– Я здесь… – Трушин задыхался. – Там Татарников! Взорвалась, наверное, мина!

– Где, веди!

– Его в клочья, в клочья разорвало! Надо уходить! Товарищ капитан…

– Веди, говорю!

– Это там, где духи убитые.

Шевченко рванул Трушина за плечо, толкнул вперед.

Над головами уже вовсю свистели пули. Разведчики не отвечали, спускались к пещере. Шевченко, уже понявший всю страшную нелепость случившегося, мертвенным голосом распорядился:

– Трушин, пойдешь и вытащишь тело.

– Нет, там мины! Надо уходить! Там шагу не сделаешь, и в клочья. – Он зачем-то сорвал с лица защитную маску, стал виден искривленный рот. – Товарищ капитан!..

Из глубины пещеры послышался стон.

– Сволочь! – Шевченко наотмашь ударил Трушина, переступил через мертвых афганцев, шагнул вперед. В пещере резко пахло сгоревшей взрывчаткой. Шевченко включил фонарь и увидел Татарникова. Он лежал на земле, подвернув руку. Одна нога была без ступни и сильно кровоточила. В обмерших глазах дрожал огонек фонаря, на белом лице застыла гримаса боли. Шевченко подхватил солдата под мышки и потащил наружу. Козлов тут же подхватил Татарникова за ноги.

– Иди, захвати его автомат. Только прямо иди, никуда не сворачивай. Стой, возьми фонарь.

Козлов вернулся с двумя автоматами и «буром».

– Духовские тоже захватил…

Шевченко не ответил – перетягивал жгутом обрубок. При лунном свете вишневая кровь казалась черной, как деготь.

– Командир, там какая-то яма в глубине. И вроде голоса слышал, – торопливо сообщил Козлов.

Рядом громыхнула очередь, будто со скоростью скатилось по камням цинковое ведро. Козлов выстрелил на вспышку.

Татарникова положили на одеяло, которое вытащили из-под убитого моджахеда.

– Командир, я прикрою! – выкрикнул Козлов.

– Возьми у нас по магазину.

Спускались мелкими шажками, торопливо, матерились сквозь зубы.

– Быстрей! – подгонял Шевченко. Он еле удерживал конец одеяла, руки онемели, вот-вот сведет судорогой. В куске материала, в который каждый мертво вцепился, заключалось все: жизнь раненого Татарникова, да и жизнь каждого из них, потому что бросить товарища не могли, как не имели возможности остановиться, передохнуть, размять затекшие, болью сведенные руки. Эрешев спускался на полусогнутых, Шевченко – рядом, а Трушин еле поспевал за ними. Со всех сторон вспыхивали злые огоньки, временами звуки очередей накрывали гулкие, усиленные ночным эхом взрывы.

Козлов нагнал их, когда они поднимались на свою вершину.

– Живой? – Шевченко перевел дух.

– Все магазины пустые. – Козлов постучал рукой по «лифчику». – Ствол уже светится.

Он тоже ухватился за одеяло, но Шевченко приказал быстро подняться к роте, привести людей на подмогу.

На рассвете прилетели вызванные «вертушки», сбросили боеприпасы. Татарников пришел в сознание, и Шевченко успел спросить:

– Как это случилось?

Татарников наморщил лоб, судорожно вздохнул:

– Трушин сказал: давай заберем оружие. Придешь… в роту с трофеем.

– А чего полез в пещеру?

Татарников сглотнул, на горле прыгнул кадычок в пуху, потом попытался приподняться, с ужасом глянул на обрубок ноги, завыл тихо, вздрагивая всем телом.

«Как маленькая собачонка», – подумал Шевченко.

Он опустился на колено, погладил Татарникова по серой от пыли голове, ощутил под рукой упругий ежик волос. И почему-то представил Татарникова в гимнастерке старого образца, с медалькой, сидящим на тележке-каталке с подшипничками-колесиками.

– Ничего, Володя, ничего. Самое страшное, самое плохое позади. Теперь все будет хорошо.

Татарников заморгал полными слез глазами, тяжелые капли поплыли по впалым векам, оставляя блестящие бороздки. Рядом безмолвно стоял Эрешев, думал о чем-то своем. Он был телохранителем командира и считал, что всегда должен быть рядом с ним.

– Трушин сказал: иди в пещеру. Вдруг там еще оружие. Я не хотел, а он: иди, трус поганый. Еще сказал: награду получишь. Я пошел…

Он умолк. Тут из вертолета высунулся летчик в застиранном комбезе, проорал сквозь шум двигателя:

– Давай, быстро загружай своего бойца!

– Там в пещере, товарищ капитан, впереди, я слышал, голоса были. Из-под земли…

– Командир, давай!

– Товарищ капитан! – Татарников схватил Шевченко за руку. – Ведь я не умру, нет? Вы не забудете меня?

– Да что ты, Володя…

Летчик стал сыпать матом, Шевченко показал ему кулак, вместе с Эрешевым подхватил раненого, его приняли на борт, дверь тут же задраили, вертолетный бас перед прыжком загустел, лопасти слились в сплошные круги, и машины одна за другой оторвались от вершины.

Шевченко достал сморщенную, измученную пачку «Столичных», выбросил сломанные сигареты, разгладил последнюю оставшуюся. Когда прикуривал, почувствовал приторный запах, который исходил от рук. Они были в засохших бурых пятнах. «После душмана… – подумал он. – И когда Татарникова перевязывал».

– Кровь проливает кровь, – подумал он вслух, повернулся к Эрешеву, будто впервые увидел его, внимательно посмотрел, потом отстегнул флягу. – Полей на руки.

– В нашем народе, – обронил вдруг Эрешев, – так говорят: кровь смывают не кровью – водой смывают.

Шевченко покосился:

– Дурацкая поговорка…

Эрешев не ответил, вздохнул, покачал головой.

Ротный достал вымытыми руками сухарь, но тут доложили, что на связь вышел командир полка. Герасимов интересовался, как случился подрыв.

Шевченко проглотил кусок, ободрал горло и, кашляя, стал пояснять:

– На мину напоролся. Тут, неподалеку…

Командира ответ, видимо, устроил, и он предупредил, чтоб были в готовности.

– П-нял? – прокурлыкало в наушниках.

– Пнял, – ответил Шевченко и с хрустом откусил от сухаря. На этом связь закончилась. – Я посплю, Эрешев. Говори всем, что запретил будить без надобности… – Шевченко лег на землю, под голову бросил вещмешок. – Ты чего такой кислый?

– Дом вспомнил чего-то, маму…

Эрешев сел, стал расшнуровывать ботинки, потом стащил латаные-перелатаные и все равно рваные носки. Они были в крови.

– Натер?.. Плохо дело. Замотай бинтом… Эх, неужели так бедно наше государство, что не может обеспечить своих воюющих сыновей хорошими носками?

Шевченко вздохнул и тут же заснул. Приснилась ему Ольга. Будто бежал он за ней, а она в вертолете, свесилась из-за двери, руку к нему тянет, но никак не дотянется, а он никак не может догнать, вертолет поднимается все выше, выше и – камнем падает вниз, в пропасть. Он слышит грохот, небо раскалывается, горный обвал подхватывает, несет его на подпрыгивающих, словно живых валунах и обломках.

Шевченко открыл глаза. Огромная тень проплыла по его лицу. В нескольких метрах завис вертолет, секунда – и ткнулся в землю. Из него выпрыгнул массивный офицер в каске, бронежилете и с автоматом. «Кокун», – узнал Шевченко и чертыхнулся. Он с трудом поднялся и поплелся докладывать.

– Товарищ майор, первая рота готовится к операции, – глядя в желтые глаза Кокуна, доложил Шевченко.

– Долго готовишься, пора начинать.

– Приказа не было!

Шевченко не выносил этого молодого выскочку, который к двадцати девяти годам успешно пробежал служебные ступеньки и стал замом командира полка. Ему претила дурацкая манера быть с подчиненными на «ты», по поводу и без повода выражать свое начальственное недовольство. Когда вальяжные поучения превышали всякую меру, Шевченко, чтобы сдержаться, представлял Кокуна в ефрейторских погонах. Слушать его так было очень забавно.

– Люди накормлены? Оружие, боеприпасы? Так. Что еще… Меры безопасности доведены?

– Доведены, доведены, – кивнул Шевченко. – Услышав полет пули, сразу пригнуть голову.

– Вместо того чтобы дурачиться, Шевченко, лучше бы провел беседу.

– Замполит уже целых три провел, – отрапортовал Шевченко. – Верно, товарищ лейтенант?

– Так точно! – Лапкин вытянулся и сомкнул пятки и, заикаясь от волнения, стал перечислять: об агрессивной сущности исламских фундаменталистов, об успехах в одиннадцатой пятилетке…

– Ладно, все ясно. – Кокун поморщился и махнул рукой.

Рота спускалась с вершины. Цепочка людей казалась серой струйкой, медленно стекавшей вниз. Пока все чувства не раздавит отупляющая усталость, каждый чуть опьянен сладким холодком тревоги и азарта. Есть три вещи, которые подавляют страх смерти: любопытство к войне, страсть к победам и азарт игры со смертью.

Шевченко высматривал следы крови, там, где несли они Татарникова.

Как только развернулись, Воробья будто подменили, он раздраженно покрикивал, кого-то чихвостил, толкал в спину, хотя никто не отставал… Шевченко видел это, крепился, но под конец не выдержал:

– Воробей, не заходи вперед!

Тот обернулся, бросил недовольный взгляд из-под каски и, кажется, что-то сказал по матери.

– Ах, подлец, – тихо пробормотал Шевченко, – ну, я тебе покажу!

Впереди начинался подъем, и пока не прозвучало ни выстрела. Их маневр, несомненно, был виден издалека, и люди Ахмад-шаха Масуда, первоклассно вооруженные, давно приметили их в свои бинокли. Может быть, уже сейчас на лице Шевченко или Ряшина по кличке Ранец дрожало роковое перекрестье оптического прицела, и узловатый палец гладил отполированную «собачку», а прищуренный глаз сочился от напряжения едкой слезой. Израильские «узи», американские «М-16», безродные «калашниковы», английские винтовки прошлого века ждали своего мига – чтобы выплюнуть свинец, впиться, изувечить, искромсать человечью плоть.

Ударил выстрел. Шевченко вздрогнул, оглянулся: все вымерли. Он высматривал Эрешева, потом вспомнил, что оставил его и еще одного туркмена – Атаева, которого скрутила желтуха, – с минометным взводом.

– Козлов! – позвал ротный.

Все уже залегли, ждали; Шевченко искал, кого взять вместо выбывших туркмен. Он со злостью глянул на Трушина, увидел копошившегося Ряшина.

– Ряшин, давай сюда, живо! Козлов тоже.

Сержант напряженно откашлялся, а Ряшин отверделыми губами сказал «есть» и качнул каской.

Они выбирались первыми, за ними перебежками передвигались остальные. Через несколько минут вышли на пологий участок. Отсюда они видели, как поднимается взвод Воробья. Люди шли понурой цепочкой, друг за другом. Даже группа захвата не развернулась.

– Почему не разворачиваетесь? – крикнул Шевченко и повторил, будто надеялся, что его услышат: – Развернуться, черт бы вас побрал!

Но взвод продолжал медленно, с упрямой обреченностью ползти в гору. Шевченко видел, как взмахнул рукой и упал Воробей, неслышно ударился о камни его автомат. Следом рухнул солдат. Шевченко даже не успел разглядеть его лица. Лишь тогда люди, словно опомнившись, стали рассредоточиваться, расползаться в обе стороны от тропы. Шевченко следил за этими суетливыми попытками спастись, стискивал рукоятку автомата, беззвучно ругался. Нарушенное правило войны окупилось кровью.