Текст книги "Моя Елизаветка"

Брат мой – ополченец

Ни у меня, ни у него не было родных братьев и сестер, не было и двоюродных. Так что у когда-то многочисленной семьи Зориных в советское время народились только мы двое, я и он – сын маминого брата Николая. И сам он тоже был назван Николаем, но звали его в семье Коляном. Так что были мы двоюродными братьями, но никого ближе у нас не было.

Мы были знакомы, хотя он на 14 лет старше меня. В сорок первом году он бывал у нас дома, говорят, любил играть со мной, годовалым, разговаривал, дарил мне игрушки. Долгие годы я хранил его подарок – два игрушечных автомобильчика: один – цельнолитая легковушка из серебристого металла с крутящимися колесиками; второй – грузовичок-самосвал из ярких цветных деталюшек, у которого и колесики крутились, и дверцы кабины водителя открывались, и кузов поднимался, как у настоящего самосвала. Жаль, что сейчас их у меня нет: затерялись при многочисленных переездах.

Рос он быстро, занимался спортом, выглядел старше своих лет. В семейном архиве сохранилась фотография, где он снят вместе со своими родителями на берегу моря: лежат они на гальке под южным солнцем, улыбаются. Как он учился, я не знаю, но, помню, говорили, что рос он общительным, бойким мальчиком, настоящим верным ленинцем, как тогда говорили, был пионером, потом вступил в комсомол.

Что побудило его вступить в народное ополчение, я не знаю, но факт остается фактом: летом 1941 года Николай Николаевич Зорин, 1926 года рождения, добровольно, действительно добровольно, вступил в народное ополчение. Матери он не сказал о своем решении, а отец, кадровый военный военно-морского флота, был далеко – держал оборону на подступах к Ленинграду, на полуострове Ханко.

Как его, пятнадцатилетнего подростка, взяли в ополчение, непонятно, ведь, согласно Постановлению ГКО от 4 июля 1941 года, ополчение формировалось из мужчин и женщин в возрасте от семнадцати до пятидесяти пяти лет. То ли он сам где-то приписал себе два года, то ли время было такое, что на эти «мелочи» внимания не обращали.

Судя по всему, Колян попал в 8-ю дивизию народного ополчения (ДНО), ее еще называли Краснопресненской – по месту формирования. Дивизия создавалась в спешном порядке. Всего за несколько дней июля около шести тысяч мирных жителей столицы стали бойцами 8-й дивизии народного ополчения Краснопресненского района. Сохранилось маленькое фото Коляна, такие обычно клеят на документы. На ней он в военной форме, но какой-то странной. Шинель размера на два больше, чем надо, он в ней прямо-таки утонул; шапка-буденовка с остроконечным верхом, подобные шапки использовала Красная армия в Гражданскую войну. Лицо детское, но смотрит серьезно, слегка нахмурив брови. Создается впечатление, как будто ребенка одели в военную форму для игры в «Зарницу».

Это все, что более-менее достоверно известно о личности брата. Дальше его судьба, как и еще нескольких тысяч ополченцев, теряет черты индивидуальности и оказывается неразрывно связанной с судьбой Краснопресненской дивизии. А судьба эта оказалась короткой и трагичной.

Уже 10 июля дивизия была передислоцирована из Москвы в область – в район нынешнего Красногорска. В течение июля шло ее доукомплектование за счет призывников и частично кадровых военных. Было сформировано три стрелковых полка, один – артиллерийский и еще несколько вспомогательных подразделений. Командиром дивизии был назначен комбриг Даниил Прокофьевич Скрипников, Георгиевский кавалер, с большим опытом участия в боевых операциях во время Первой мировой и особенно Гражданской войн.

В сентябре дивизия заняла линию обороны вдоль восточного берега Днепра, где она с трудом сдерживала натиск врага, неся потери, особенно от ежедневных бомбежек вражеской авиации.

29 сентября немецкое командование приступило к операции «Тайфун», противостоять которой в тот момент Красная армия не могла: противник имел на этом участке фронта двукратное превосходство в танках и авиации.

Тяжело читать, что было дальше.

В результате боев в первых числах октября погибло более половины ополченцев. Погиб и командир дивизии Д. П. Скрипников. Произошло то, что военные называют котлом, а проще говоря, наши войска попали в окружение. Часть бойцов ушла к партизанам, кто-то прятался по деревням, многие попали в плен, и только единицам удалось перейти линию фронта и вернуться к своим.

Можно предположить, что где-то здесь, на берегу Днепра, и погиб мой двоюродный брат. Место его гибели неизвестно до сих пор. Все, что официально получила семья, – это короткое извещение из райвоенкомата «пропал без вести» и больше ничего. Отец Коляна, мамин брат, кадровый военный, капитан первого ранга Николай Иванович Зорин, вернувшись после войны из осажденного Ленинграда, пытался навести справки, но так ничего и не узнал.

Я много думал о своем брате и в целом о роли народного ополчения в Отечественной войне, пытался представить себе, как это было на самом деле. И как-то сами собой сложились следующие стихотворные строки.

Памяти брата

 
Мой брат погиб у переправы,
Двоюрный[1]1
  В стихотворении сознательно использована разговорная форма «двоюрный» вместо грамматически правильного «двоюродный».


[Закрыть] брат мой, не родной.
Он жить хотел не ради славы,
А вот, поди ж ты, смыт волной.
 
 
Пятнадцать лет прожил всего-то,
А стал бойцом он Дэ-эН-О[2]2
  Дэ-эН-О (ДНО) – дивизия народного ополчения.


[Закрыть].
Там бой кипел и гибла рота.
Так свыше было суждено.
 
 
Я вижу их на старом фото,
Мальчишки сгрудились гурьбой.
Такая вот была пехота,
Им скоро в бой, в смертельный бой.
 
 
Но не напрасна их кончина,
Не зря вы пали под Москвой.
Народа дух – вот в чем причина
Победы нашей мировой.
 

Жили-были

В раннем детстве меня одолевали частые болезни. Все изменилось лет в пятнадцать-шестнадцать, когда я стал больше времени проводить в Елизаветино.

Здесь мне особенно полюбилось Химкинское водохранилище. Летом, когда уже начинает смеркаться и жара спадает, мы после волейбольных баталий гурьбой идем на водохранилище купаться. Начинает темнеть, но бетонные плиты плотины еще сохраняют дневное тепло. Раздеваемся и, осторожно двигаясь по стыкам плит, спускаемся в воду: идти напрямую невозможно, так как в воде плиты покрыты зеленоватой скользкой тиной и стоять на них невозможно.

Вода ласково принимает твое тело. Хоть и заезженное это сравнение – «как парное молоко», но трудно подобрать более точное выражение. Поверхность воды гладкая, как будто она накрыта гигантским покрывалом. Гулко раздаются голоса над водой. Над противоположным берегом уже взошла луна и высветила на воде светлую дорожку. Я плыву ровно по этой дорожке прямо на луну, осторожно раздвигая покрывало, стараясь не намочить голову.

Рядом с плотиной Химкинского водохранилища находилась база военных моряков, а прямо у берега стоял настоящий военный корабль «Смерч». Вокруг него в воде плавали полузатопленные плоты, с которых было удобно удочкой ловить рыбу, чаще всего попадался окунек величиной с ладошку, иногда – ерш или плотва.

Я плохо вписывался в ребячий мир и порой остро ощущал свое одиночество. Один из таких моментов – «мертвый час» в детском саду на улице Восьмого марта. После обеда в садике полагалось спать, укладывали нас на открытой веранде второго этажа. Считалось, что спать на открытом воздухе полезно для наших ослабленных войной организмов. Моя кроватка в середине, слева и справа уже посапывают мои соседи. А я не сплю, лежу на спине, смотрю в бездонное небо, по которому нехотя бесшумно скользят белые глыбы облаков, и жуткое чувство одиночества и страха охватывает меня. Кажется, я, маленький и беззащитный, буду так лежать вечно, и никто не вспомнит про меня, а эти белые облака так же безучастно будут плыть надо мной, над этой террасой и над всем миром…

Но это там, где-то далеко, в детском саду.

А здесь, на Елизаветке, я тоже чувствую себя одиноким, но это одиночество светлое и радостное. Особенно хорошо мне на пожарке.

Пожарка – это то, что осталось от центральной части усадьбы Елизаветино после пожара: груды битых кирпичей, осколки стекла, железные прутья. Все это переплетено ржавой проволокой и заросло репейником, чертополохом, крапивой и еще много чем колючим и жгущимся. Ходить, а точнее, продираться здесь надо осторожно, иначе можно пораниться. Бывало, что и я спотыкался, падал и возвращался домой с разбитыми коленками.

Главная достопримечательность пожарки – бабочки. Их много, больше всего шоколадниц и лимонниц, но есть еще и павлиний глаз, и капустницы, и еще какие-то пестренькие без названия. Самой красивой считалась крупная бабочка черного цвета с белой каймой по краям крылышек. Эту бабочку мы называли махаоном. На самом деле ее русское название весьма прозаично и печально – «траурница».

Бабочки невероятно красивы в своих «ситцевых пестреньких платьицах, и в японских нарядах, и в черно-лиловых бархатных шалях». Красиво сказано, не правда ли? Слова эти не мои, а Ивана Алексеевича Бунина из рассказа «Суходол».

Бабочек я ловлю голыми руками. Сачка у меня нет, да он мне и не нужен: гоняться за бабочками на пожарке невозможно. Чтобы поймать бабочку, надо тихонько подкрасться к ней, пока она, сидя на малиновой колючке, нежится на солнышке, выждать момент, когда она соединит свои крылышки вместе, и осторожно схватить ее двумя пальцами.

Другим большим удовольствием для меня были поездки с мамой в центр Москвы, на площадь Пушкина.

Первым делом мы шли в Елисеевский магазин, где покупали сто граммов любительской колбасы и одну французскую булочку, на большее денег не было. Потом мы уютно устраивались на волнах широченной скамейки в начале Тверского бульвара, у «старого Пушкина», и вкушали эти яства. (Я пишу «мы», но это неправда: вкушал-то я один, мама только смотрела на меня.)

Называю эти продукты – колбасу и булочку – яствами не потому, что мы были голодны, хотя бывало и такое. Нет, я настаиваю на этом слове потому, что здесь оно вполне уместно. Колбаса была «пальчики оближешь», она просто таяла во рту. Позже, ни в хрущёвские времена в СССР, ни в нынешней России, ни в заморских краях я не встречал подобной колбасы. Да и булочка была ей под стать, не просто французская, а настоящая французская!

После трапезы мы перемещались в кинотеатр короткометражного фильма «Новости дня». В нем из года в год показывали фильм, посвященный очередному плаванию китобойной флотилии «Слава» к берегам Антарктиды. Фильм этот завораживал меня, и я был готов смотреть его снова и снова.

Но вернемся на дачу Елизаветино.

Дома у нас нередко можно было услышать французские слова, произносила их мама. В далеком детстве, еще до революции, она училась в гимназии, но недоучилась: пришлось уйти из-за болезни. От гимназии у нее осталось знание нескольких французских слов и выражений, которые она употребляла вместо «вульгарных», по ее мнению, русских слов. Никогда она не говорила «деньги», а только «лержаны» (от французского l’argent – деньги). Вместо глагола «есть», в смысле «питаться», использовала французский аналог – «манже» (manger); например, мама спрашивала меня: «Хочешь манже?». Никогда не говорила, что кто-то пьян, но только «он подшофе». Глаголы, выражающие на русском естественные надобности человека, заменялись словами «пти фэ» (маленькое дело) и «гранд фэ» (большое дело).

Характер у мамы был тяжелый. Она любила меня – своего единственного сына – и много делала для меня, несмотря на весьма ограниченные возможности; достаточно вспомнить историю с созданием нашего палисадника. Но временами на нее «находило», и она устраивала мне жесткие выволочки, упрекала в том, что я плохо к ней отношусь, не так себя веду, не то говорю. Поэтому я всегда чувствовал напряжение в отношениях с мамой.

С сожалением должен сказать, что ни отец, ни мать близкими людьми мне не стали…

Часто дома я оставался один. Отец уходил на работу или на ее поиски, мама уезжала к «нашим» за продуктами («наши» – это мамины сестры Аня и Таня, жили они в директорской квартире при школе № 205).

Разные мысли тогда возникали в моем детском умишке, которые взрослому человеку, наверное, покажутся не стоящими внимания. Например, мне казалось, что на свете существую только я один, будто весь мир – люди, вещи, дома – существует лишь тогда, когда я вижу этот окружающий мир. Я думал, что стоит мне закрыть глаза, и все это исчезнет; казалось, что за моей спиной тоже ничего нет или есть что-то другое, непонятное и почему-то всегда скрытое от меня.

Позже я забыл об этом, успокоился, так как решил, что ради меня Создатель вряд ли стал бы городить еще какой-то другой мир, поэтому все эти мысли – моя детская дурь. Но много лет спустя, уже во взрослом возрасте, я вспомнил об этих моих детских «бреднях», когда прочитал у Л. Н. Толстого в его трилогии «Детство, отрочество, юность» вот такой текст:

«Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним словом, я сошелся с Шеллингом в убеждении, что существуют не предметы, а мое отношение к ним. Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи, доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту (neant) там, где меня не было».

Да это же про меня, черт возьми!

Оказывается, не я один был таким «ненормальным»!

Хлеб наш насущный

В воспоминаниях о военных и послевоенных годах часто пишут о голоде. Щи из крапивы, каша из корней лопуха, лепешки из лебеды и сныти, мороженые корешки, собранные на перепаханных колхозных полях, и тому подобное – все это, конечно, было. Но на Елизаветке я этого не помню. Спасали жителей Елизаветки наши «заливные луга», то бишь заболоченные берега Химки, где паслись козы и коровы, да картофельные «плантации».

С молоком выручали соседи: семья Чернышёвых держала козу Марту. Коза была вредная, к себе никого не подпускала и при каждом удобном случае норовила поддеть кого-нибудь на рога, но молока давала много.

Марту Борис и Славка Чернышёвы пасли на болоте на берегах Химки, я тоже принимал в этом участие. Мы привязывали козу ко вбитому в землю колу, а сами располагались вблизи на сухом месте, жгли костер, пекли картошку. Позже мы брали коровье молоко на даче «Голубь», куда я ходил с литровой банкой к дневной дойке.

Картошка была основной пищей елизаветинцев в послевоенные годы. У всех были свои огороды под картошку: у кого-то – больше, у кого-то – меньше.

Весной в первой половине мая – «посевная». Для посадки использовали проросший картофель, но в первые послевоенные годы, когда посевного картофеля не хватало, сажали и «глазки». Потом растущие кусты окучивали два раза. Для меня это была одна из самых неприятных работ. Разгар лета, жара, хочется купаться, а тут приходится часами «тюкать» землю тяпкой. Зато потом довольно скоро, после того как на кустах появлялись мелкие бледно-фиолетовые цветки, картошку начинали осторожно «подкапывать». Старались выбрать уже подросшие клубни и не повредить корни, чтобы куст продолжал плодоносить и дальше.

Осенью собранную картошку засыпали в подвал, расположенный под квартирой Кошман; ее нам хватало до весны, потом приходилось подкупать картошку у соседей.

Жители Елизаветки имели не только огороды под картошку, но и небольшие участочки земли «для души»; называли их палисадниками.

Осенью по всей Елизаветке цвели георгины, были они какого-то особого сорта: кусты высокие, почти в рост человека, цветки шарообразной формы одинакового у всех малинового цвета. В изобилии были ноготки, астры, флоксы, настурции, анютины глазки, люпинусы, лиловые ирисы.

Я тоже очень хотел иметь такой палисадник, но его у нас долгое время не было. Все удобные участки земли были давно заняты. Тогда мама принялась расчищать часть пожарки. Соседи с сомнением покачивали головами: ничего не выйдет. Но мама носила и носила ведра камней и мусора с пожарки, а обратно – ведра с землей, которую понемножку соскребала, где только можно. Это был каторжный труд еще и потому, что происходило это летом, в жару. Но она не сдавалась: носила и носила, порой из последних сил. Сначала образовался совсем крохотный клочок земли, но на следующее лето мама продолжила свою работу, и вот у нас образовался свой палисадник.

Я был счастлив. Мы устроили там цветник, со временем стали выращивать и овощи, а потом посадили кусты смородины и малины, они быстро разрослись и давали нам приличный урожай ягод. Отец любил бросать в крепко заваренный чай ягоды смородины. А палисадник мы продолжали расширять и дальше, со временем он занял едва ли не половину пожарки. Я соорудил там две скамейки для отдыха и столик, где готовился к экзаменам, и даже построил маленький сарайчик, в котором ночевал в жаркие летние дни.

Но вернемся к «хлебу насущному».

Мы втроем садились за обеденный стол, пили чай с колотым сахаром вприкуску, обсуждали новости Елизаветки, отец любил пошутить. Особенно тяжелой была первая половина сороковых: шла война. Когда мне было лет пять, дядя Коля подарил мне шоколадку, и я не знал, что это такое. Поэтому, вежливо поблагодарив его, как учили меня взрослые, я отложил шоколадку в сторону. Позже, когда остался в комнате один, я «для верности» спрятался за дверь, где меня никто не мог увидеть, снял обертку, достал шоколадку, посолил ее и только тогда уже съел, удивляясь, почему она не такая уж вкусная.

Чтобы избежать рахита, детям войны насильно давали препротивный препарат – рыбий жир. Я соглашался пить эту ужасную жидкость только с условием, что мне сразу же дадут закусить бутербродом с кусочком семги.

С одеждой справлялись кто как мог. Использовали старые вещи, кроили, перелицовывали, ушивали, расширяли. Шили сами, женщины обменивались выкройками. Занимались этим домашние портнихи, которых в ту пору появилось довольно много. У нас это была Бетти Львовна. Меня ставили на стул, заставляли то поднять, то опустить руки, встать то передом, то задом, прикладывали ко мне мягкий портновский сантиметр, что-то записывали, охали и ахали. И вот появлялись то короткие штанишки с бретельками, то курточка, то шаровары. У взрослых то же самое. Отец лет десять после войны не имел нормального костюма, а носил перелицованные кители и брюки, которые передавали нам мамины братья-полковники. Они получали новые комплекты военной формы по службе, а старое отдавали нам.

Использовали все возможности. Недалеко от школы № 205, где жили «наши», в Мишином переулке находилась большая фабрика «Москвошвей». Работавшие там женщины – родительницы учениц школы – подбирали отходы производства, так называемые «концы», и приносили их домой. «Концы» представляли собой сильно перепутанные мотки шерсти. Мы их распутывали, обрывки отдельных нитей связывали и сматывали в клубки. Из них потом вязали разные шерстяные вещи – свитера с оленями на груди, носки, шапочки и прочее.

Было ли у нас, детей, в то трудное время что-то приятное из еды? Да, было. Первое – это мороженое. Для меня лучшее мороженое продавалось у входа на Бутырский рынок, на Нижней Масловке. Там стояла мороженщица – тетка с баулом на ремне через плечо. Ловко орудуя двумя ложками с круглыми чашечками на конце, она извлекала из баула белую массу, делала из нее ледяной шарик, помещала его на один вафельный кружок и прихлопывала другим. Получался замечательный бутерброд: снизу и сверху вафли, а посередине мороженое. Лучше этого на свете ничего не было.

Еще нравилось мне ягодное мороженое, особенно когда жарко, оно было такое кисленькое. Но взрослые не давали мне есть его на улице, а приносили домой, где оно слегка подтаивало. Мороженое клали на блюдечко и разрешали мне есть его ложечкой маленькими кусочками, обязательно запивая водой: боялись за мое горло. Это было не так вкусно, как у Бутырского рынка.

Другим лакомством для меня были конфеты «Кара-Кум». Продавались они в крошечном магазинчике в Наживине, недалеко от Елизаветки. Эти конфеты были не чета всяким там подушечкам или дешевым «Коровкам»; их мало кто покупал, поэтому они лежали в магазине годами и превращались почти в камень. Но я их обожал, меня привлекало все: и таинственное название «Кара-Кум», и фантик, на котором были изображены верблюды, и их твердость (чтобы справиться с ними, приходилось использовать щипчики для сахара), и их вкус.

С этими конфетами у меня связана одна история. Как-то я ехал на велосипеде по шоссе по направлению к Химкинской плотине. Выезжая из Наживина, я увидел на земле пятирублевую бумажку. Остановился, поднял ее и осмотрелся, на шоссе было два-три человека. Будучи воспитанным мальчиком, я должен был вернуть деньги им. Так меня учили, так я и поступил. Я объехал всех своих случайных попутчиков и каждому предлагал найденные мною пять рублей. Как бы странно это ни выглядело сейчас, но все они отказались. Тогда я поехал домой, выложил эти пять рублей на стол и спросил маму: «Что же делать?». Мама поступила как взрослый человек. Она сказала, что я уже опросил достаточное количество людей, больше никого спрашивать не надо. Вместо этого она отправила меня в тот самый магазинчик, где я купил свои любимые «Кара-Кум», и мы устроили чайный праздник.

Был у меня и свой семейный деликатес – круглые кружочки картофеля, поджаренные тетей Таней. Готовила она их только на сливочном масле, вот и получалось объеденье, не то что нынешняя отрава – чипсы.

Раз в год весной на даче Елизаветино мы покупали настоящую телятину: кто-то из соседей или из знакомых резал теленка.

И, наконец, Пасха. Мое старшее поколение – люди, родившиеся до революции и, соответственно, все крещеные, в церковь не ходили и дома икон не держали, боялись, время было такое, но Пасху все-таки отмечали. Куличи обязательно пекли сами, а не покупали в магазине, для этого дома хранились специальные формочки, большие и маленькие. Яйца красили, но не как все, в луковой шелухе, а в цветных тряпочках. Я и сам принимал в этом участие. Надо было разрезать цветные тряпки на мелкие-мелкие кусочки и перемешать их. Все они высыпались на одну большую тряпку, яйцо помещалось сверху вороха, после чего концы тряпки связывались между собой крест-накрест. Так яйцо и варилось, как бы в кулечке, каждое в своем. Получались яйца, окрашенные неповторимыми разноцветными разводами.

Готовили и настоящую пасху. Творожную массу, довольно жидкую, готовили загодя. Брали творог, в который добавляли различные пряности. Вечером в субботу эту массу загружали в перевернутую пирамиду, образованную четырьмя деревянными дощечками, сохранившимися в семье с давних времен. На дощечках были специально вырезанные выемки. За ночь вода из пирамиды вытекала, и творожная масса твердела. В воскресенье утром ее переворачивали, снимали дощечки и марлю, которой она была устлана накануне, и вот она на столе – пасха с выступающими по бокам буквами ХВ – «Христос воскресе!».

Вкус «специфический», пальчики оближешь.

Так что сейчас, спустя полвека с лишним, жизнь в послевоенные годы представляется мне не такой уж и голодной. Может быть, это эффект времени.