Текст книги "Небо на троих (сборник)"

– Вы что, нехристи, делаете? Не понимаете что ли, здесь грунтовые воды вот они – рядом, через два-три года у вас этот фундамент осядет и его так весь перекосится!.. А раствор, он же у вас через год весь рассыплется… И что? Как потом люди в «вашем» доме жить будут!?

– Да брось ты, Усманыч, тут, ежели по чертежу всё копать, нам неделю ещё возиться. А цемент сэкономили, пригодиться он… И дом этот сто лет простоит как миленький, ничего с ним не станется… – Недовольно ворчали, оправдываясь, мужики.

– Простоит! С такими как вы, как раз и простоит! Халтурщики! А цемент поди продать удумали, на сторону? Чтоб завтра всё как положено исправили. – Здесь он добавлял ещё несколько расхожих слов из просторечно-нецензурного строительного лексикона, ругаться за годы работы на стройке он выучился отменно, грозил мужикам пальцем, и шёл в свой вагончик-прорабку – дальше читать чертежи, писать сметы, закрывать наряды…

– Вот, чечен упрямый. Ничем не переспоришь. – Ворчали вслед мужики, хотя, нужно заметить, всё потом исправляли в точности, как он наказал.

Как-то, при сдаче одного промышленного объекта, один из членов комиссии – пожарный стал кочевряжиться. Не то чтобы недоделки серьёзные на объекте были, напротив, всё было дотошно по проекту выполнено, просто, как Иса понял, выпрашивал мужик, чтоб «на лапу дали», ну или напоили хотя бы «на халяву».

Сначала Иса терпеливо объяснял пожарному, что и выходы запасные есть, и дверные, и оконные проёмы по размеру выставлены… Но пожарный был непреклонен, даже категоричен. Исе надоели его придирки, и он резко вспылил. Видать взыграла чеченская кровь, взял да и послал пожарного куда подальше.

Скандал тогда случился, еле замяли. Пришлось тогда самому управляющему трестом объект предъявлять, как уж они там с пожарным договорились, Иса про то не ведал, только акт всё-таки пожарный подписал. А потом у Исы с управляющим серьёзный разговор случился.

– Ты же взрослый человек, Иса Усманович, всё понимаешь. Ну, что тебе стоило мне позвонить, я бы что-нибудь выделил. Дали бы этому мздоимцу чёртову… напоили бы его до поросячьего визга, он бы и успокоился…

– За что ему давать-то? – Упорствовал Иса. – У нас всё в порядке. Никаких нарушений нету.

– Да просто так, чтоб не выёживался тут. Всем бы спокойнее было.

– Этому просто так, тому просто так… Этак что у нас от государства-то останется!

– От государства… Развёл мне тут демагогию! Да пойми ты, они чиновники привыкли брать… Тем и живут.

– Поменьше давали бы, тогда и не брали бы…

– Сложно с тобой, Усманович, разговаривать…

– Но ведь прав я?

– В том-то и дело, что прав… Ладно, ступай – работай.

Время спустя у дочери, которая родной Исе приходилась, родился первенец – Максим. Хотя и были какие-то отклонения при родах, поначалу казалось, что мальчик здоров и жизнерадостен, что растёт и прибавляет, как все. Однако, скоро после его рождения, врачи направили его на обследование, и их диагноз прозвучал как приговор – детский церебральный паралич. Максим к десяти годам мог только сидеть в инвалидной коляске, совсем не говорил, хотя попытки что-то сказать делал постоянно, движения его были настолько не координированы, что кушать без чьей либо помощи он не мог. Они искали специалиста, способного излечить мальчика по всей стране, но тщетно – никто помочь не парню не брался, а если и брались, то ничего не помогало, видимых улучшений не было.

Поначалу за Максимом ухаживали и мать, и отец, и бабушка с дедом, но позже дочери с мужем не пожилось, они, как это говорит теперь молодёжь, разбежались в разные стороны, потом дочь снова вышла замуж, у неё родился ещё один ребёнок, потом второй… И все заботы по уходу за пятнадцатилетним Максимом легли на бабушку с дедом. К тому времени они уже вышли на пенсию, жили в своём доме, в посёлке за городом, и внук постоянно находился с ними. А дочь с мужем жили в городе и приезжали обыкновенно по выходным.

Конечно, усаживать в кресло взрослого парня, который не мог координировать свои движения, переносить его с места на место, купать… для деда с бабкой было тяжеловато, да и весил он уже под пятьдесят килограммов, а у них, как ни крути, – возраст. Но бабушка с дедом лелеяли Максима, как только могли: бабушка могла кормить его часами, а он кушал неуклюже, то сглатывая, то выплёвывая очередную «ложечку за маму», после этого она занималась с Максимом, развешивая на специально выпрошенной в местной школе старой классной доске буквы и цифры. Называла их по очереди, потом просила Максима показать ту или иную, и радовалась, когда он указывал правильно.

Иса постоянно, когда ходил в магазин за продуктами, покупал внуку яблоки, бананы, другие фрукты в больших количествах, приносил всевозможные «Баунти» и «Милки-Вей», словно они могли помочь излечить мальчика, потому всего этого добра в доме было всегда в переизбытке. Всё это лежало и в холодильнике, и в различных вазах, просто на столе, на окне. Другие, младшие внуки, поэтому любили приходить в гости к Максиму, собственно и сам Максим тоже сильно радовался им, жестикулировал, пытался что-то показать и рассказать, они тоже разговаривали с ним, что-то рассказывали парню, показывали игрушки, играли здесь же, рядом с его инвалидным креслом, и угощались фруктами и сладостями. А он смотрел на них, жестами и гыканьем выражал свою радость, иногда смеялся взахлеб, конечно, такое общение ему было необходимо.

Всё продолжалось так, пока Максим неожиданно не простыл. Врач определил у него воспаление лёгких. Иммунитет у парня, двадцать лет просидевшего в коляске, был ослаблен, он стал чахнуть буквально на глазах. Воспаление вроде бы вылечили, но начались проблемы с желудком, бабушка с дедом отчаянно пытались поставить Максима на ноги, но все, кто приходил к ним, начиная о родственников, кончая местным врачом, смотрели на Максима, понимая, что дни его сочтены. Конечно, никто этого никогда здесь вслух не произносил, но подспудно такое ощущение довлело над всей атмосферой в доме.

В конце концов, у парня случился сильный приступ, то всё его тело вытягивало вдоль позвоночника, как струну, тогда он корчился от боли, потом на какое-то время судороги отпускали, но повторялись, и он снова, и снова начинал задыхаться, жадно ловил воздух ртом и откашливал откуда-то изнутри кровавой слюной. Доктор, которого бабушка с дедом вызвали ночью, сделал ему укол, чтобы хотя бы снять болезненные конвульсии. Видно было, что он сильно переживает:

– Это единственное, что я могу сделать. Он минут через двадцать должен успокоиться, судороги должно снять…

– А что потом?

– К специалистам надо… Я же – только педиатр.

– Обращались, никто его не берёт. Сейчас пенсионеров-то после 70 не очень-то принимают, а здесь с такой болезнью… Кто же на себя лишнюю ответственность брать захочет…

– Да-а. – Вздыхал доктор. – Дореформировались… Наделали гипократов без клятвы…

После его укола, Максим успокоился и даже заснул. На следующий день он с самого утра лежал тихо, ничего никому не пытался сказать жестами, при этом глаза его были такими ясными и усталыми, казалось, что он сам прекрасно осознаёт ситуацию и, как бы безразлично, наблюдает её со стороны. А ближе к четырём часам, после полудня Максим совсем затих, перестал дышать.

…В конце августа на кладбище как-то особенно щемяще красиво. Листву окрестных берёз и тополей начинает понемногу золотить осень, иногда уже одиночные листья отделяются от веток и подолгу качаются в воздухе из стороны в сторону, точно ленивые качели, они медленно опускаясь на землю, будто дорогу к ней ищут, даже и не подозревая, что дорога эта ведёт к вечному покою. В небе появляется первая осенняя глубина и та неповторимая сентябрьская синева, в которую глядишь без отрыва, как заворожённый, точно выискивая там, некие откровения. Но их там либо нет, либо они так глубоко и потаённо упрятаны в этой синеве, что недостижимы нашему с вами разумению и видению.

Могилку Максиму сладили прямо у кладбищенской ограды. Мужики-копальщики убрали на время из ограды одно звено, чтобы процессии было удобнее заходить на кладбище, и теперь стояли, курили в сторонке, ожидая, когда можно будет приступать к опусканию гроба.

Несмотря на специально разгороженный проход, люди всё равно пошли в обход, через кладбищенские ворота. Так было дальше, но, видимо, никто никуда не торопился. Людей провожать Максима пришло много, все в посёлке были наслышаны о его болезни, сочувствовали, деду с бабкой, а у кого-то из пришедших тоже погибли дети – во время боевых действий в Чечне и в Приднестровье… у кого-то ребёнок был повержен тем же недугом, и они на себе сполна испытали подобное горе, и, конечно, не могли не выразить своё соболезнование.

Пришёл и местный доктор. Он стоял в сторонке, потупив взгляд, словно корил себя, что не смог помочь. Хотя его вины в смерти парня не было, да и откуда он рядовой детский поселковый педиатр мог знать, как в данном случае лечить Максима, если городские и даже столичные специалисты лишь бессильно разводили руками, осмотрев парня, и отказывались от него. Что он-то мог сделать?

В основном молчали. Лишь некоторые изредка переговаривались промеж собой:

– Ну вот, отмучались. Сделал Максим подарок бабке с дедом, освободил их от мучений…

– Да уж, взял его Господь к себе. Батюшка об отпущении грехов говорил…

Какие у парня грехи-то были! Двадцать лет прожил, а нагрешить толком – даже и возможности не было. Чист он пред Богом, как младенец чист…

Когда к могилке подошли, гроб поставили на табуретки, стали по одному прощаться. Сначала родственники, потом все остальные. Неразговорчивый, замкнутый в последнее время Иса прослезился над внуком, и, обращаясь только к нему, будто никого вокруг себя не видел, как из сердца выдохнул: «Максимушка, друг ты мой, единственной ты у меня единственной только и был. Никого, никого я так больше любить не смогу».

Чувствуя его состояние, родственники отвели Ису в сторону, усадили на скамеечку возле соседней могилки. Потом гроб опустили, застучали комья земли. Иса тоже поднялся, подошёл, держась за оградки, бросил в могилу три пригоршни, застыл. Его снова взяли под руки, отвели к той же лавочке. Так он практически и сидел, пока закапывали, смотрел куда-то сквозь всех своими глубоко-синими глазами, в которых отражалось не то сибирское, не то кавказское небо, не то некие откровения, которые никто из присутствующих кроме него не видел.

Мужики поставили временный деревянный крест, неспешно, со знанием дела утрамбовали холмик над могилкой, установили венки… Венков и цветов было так много, что их едва разместили на могилке и вокруг неё. А люди всё стояли и смотрели, кто-то уже разговаривал, кто-то, молча переживал в себе, как врач, так и стоявший с потупленными глазами… К нему подошла бабушка Максима, глаза у неё тоже были красными, заплаканными, но она взяла себя в руки, сказала доктору:

– Не корите вы себя так… Вы сделали всё, что могли. – И обращаясь уже ко всем, произнесла громко. – Спасибо вам, дорогие мои соседи, что пришли проводить сегодня Максимку в его последний путь. Просим вас к двум часам на поминальный обед в школьную столовую…

На обеде, как это всегда бывает, все более-менее успокоились, напряжение, которое было на кладбище, спало. Разговоры за столом теперь велись более приземлённые, о делах насущных и повседневных. Впрочем, мужики, когда выпивали, по обыкновению не чокаясь, не забывали произнести дежурное: «Упокой, Господи. – Или. – Земля пухом». Женщины тоже вздыхали: «Царствие Небесное», морщились, проглотив горькую, но, спустя несколько мгновений, вновь возвращались к своим земным проблемам, которых в этой жизни всегда хватает у каждого.

Бабушка Максима суетилась, помогала женщинам, которые разносили первое, второе, компот, и даже не столько им была необходима её помощь, сколько это нужно было ей самой, чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей. Ребятишки, которые ходили с родителями на кладбище, тоже теперь кушали, смотрели на взрослых, они ещё не совсем отошли от увиденного и пережитого там, на кладбище, а некоторые из них впервые так близко увидели смерть. Впрочем, и полное понимание увиденного и услышанного у многих из них ещё не случилось.

И даже доктор, хоть и молчал за столом, но было видно, что глаза его ожили; и не то от выпитых ста граммов, не то от разговоров, что велись вокруг, взгляд его был уже не столь виноватым и обречённым, более осмысленным. Он видел вокруг себя этих ребятишек за столом, понимал, он сейчас необходим им, прежде всего, чтобы дальше по жизни выполнять свой долг детского врача и лечить их хвори и болячки.

– Блинчиком, обязательно закуси…

– Спасибо, конечно. Ну, Царствие Небесное…

Лица оживали, а у кого-то и краснели… И только Иса, сидя за столом, почти ничего не ел, хотя выпил пару стаканов водки, смотрел всё так же отрешенно вдаль, сквозь всё и всех, точно ничего не видел.

А когда начали расходиться по домам, он остановился на улице и долго, пристально смотрел на церковь, построенную здесь же на школьной территории. Кто-то спросил:

– Ну что, Иса Усманович, как ты?

– А-а? – Его словно выдернули этим вопросом откуда-то из небытия. – Что?

– Как ты? – Спрашиваю. – И видимо, желая отвлечь Ису от грустных дум, спросивший попытался пошутить. – Смотрю, на храм православный загляделся… Сам строил, сам и любуешься… У тебя ж другая вера, ты же – чечен?

– Спрашиваешь, как? Тяжело. А вот ты, хоть и взрослый человек, хоть и православный, верно, да дурак. Бог ведь для всех един. И если ты с любовью в душе живёшь к людям, если ты Его любишь, Он тебе тем же ответит. Храм строил? Да. Только какая в том моя заслуга? Не моя – Максимушкина… Всё, всё ради него родимого…

– Прости, Иса Усманович. Да и не печалься так, таких, как Максим, Господь сразу в рай определяет.

– Да, да… Конечно, в рай…

Некоторые люди после поминального обеда заходили ещё в церковь, просто помолиться, либо поставить свечку за упокой души раба Божьего Максима. И там, у входа они читали надпись на прикреплённой к стене табличке: «За возведение сего храма прораб Иса Усманович… удостоен Патриаршей Грамоты Русской Православной Церкви, храм возводили…» – и далее перечислялись имена и фамилии всех людей, которые участвовали в его строительстве.

Позёмка
складень трехстворчатый

Надпись на обороте
вместо пролога

Помнится, в детстве ещё – как говориться, любопытство не порок – залез я в мамин ящик стола, и где-то там, в самом дальнем углу, под различными нужными и ненужными стопками всяких бумаг, нашёл медную, иконку – не иконку, – створку. Сразу понял, сюжет, изображенный на ней, точно библейский. Знаю, потому как, библию у прабабушки своей Лёли до этого видел не единожды, даже листал её. А прабабушка моя Лёля, Елена Ивановна, набожная была, она и меня, как рассказывали родители, тайком от них в церковь сносила и окрестила там, в возрасте примерно полугода.

А иконка та медная, которая и не иконка будто бы, она – как часть какая-то чего-то мне незнакомого. Будто ставенка оконная она, вот и навесы на ней с одного краю есть, а с другого штырёк какой-то, вроде защёлки-замка… Непонятно мне было: что это? И хотя без спросу в ящик залез, любопытство, оно всё одно – сильней, спросил у мамы. Мама, на удивление моё, не заругалась даже – что без спросу, только сразу серьёзной какой-то стала, задумалась надолго, прежде чем ответить мне, потом спросила:

– Ты где нашёл-то? А то я думала – потеряла…

– Да вот здесь в столе, под бумагами.

– Это, Серёжа, складень. Иконка такая путная, из трёх частей она – «окошечко» и две «створки». Складывается, удобно – место мало занимает. Их раньше люди с собой в путь брали, потому и путная она, чтобы в дороге помолиться можно было… А вернее, тут часть складня – створочка одна. Бабушкин это складень был, Лёлин…

– А где ж другие тогда части?

– Другие?.. Одну-то створочку она нам с твоим папой отдала, как поженились, вторую сестре моей – твоей тёте Нине с её мужем Виктором, тоже после свадьбы…

– А третья где? Где «окошечко»?

– «Окошечко»? – Мама плечами пожала. – Теперь уже и не вспомню, наверное…

– А кто это нарисован там?

– Не нарисован, это называется гравировка, видишь – фигурки выдавлены, будто объёмные… А кто? Да, тоже не вспомню… Была бы теперь бабушка жива, она бы тебе всё про всё рассказала.

Мама моя тогда не то чтобы не верила в Бога, просто время тогда такое было, примерно середина 60-х. Оттепель.

За веру тогда уже никого не преследовали, но верить, всё-таки лучше было – молча, про себя, особо никому веры своей не афишируя. Потому и вера жила порой, где-то внутри человека, настолько внутри, что мог он непроизвольно, вдруг воскликнуть: «Боже ты мой!», но сам себе в вере своей никогда, даже в мыслях, признаться не решался. Ну, вырвалось и вырвалось. А вера, она, наверное, была, независимо от человека, где-то в душе, в самом укромном уголке её. В таком укромном, что если и спросит кто «а где это?», – ответ будет один – «теперь уже и не вспомню…».

Гораздо позже, когда я уже взрослее стал, когда все вокруг изменилось, появились компьютеры, интернет, – по образу и подобию, разыскал я в электронной паутине изображение этой маминой створки, и, судя по всему, – была это левая часть складня «Спас нерукотворный» с навершием. На навершии складня изображена была «Троица Ветхозаветная» или «Гостеприимство Авраама»: «И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатёр, во время зноя дневного. Он возвёл очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него…».

Из того же интернета узнал ещё много всякой информации о складнях. Всё-таки, как бы мы не ругали интернет, иногда он весьма полезен, если конечно правильно пользоваться. Только ведь, если вдуматься, с любой вещью так. Скажем ручкой шариковой, можно в тетрадке писать, что-то полезное и умное, а можно и на парте – вредное и даже очень неблагозвучное…

Так вот, о складнях. Есть свидетельство XVII века архидиакона Павла Алеппского о том, как их носили ратники: «У всех без исключения непременно имеется на груди красивый образ в виде тройного складня, с которым он никогда не расстаётся, и где бы ни остановился, ставит его на видном месте и поклоняется ему. Таков их обычай».

А сами первые складни, оказывается, были завезены на Русь из Византии примерно ещё в X веке.

Размер створок древних складней определялся средником и был равен его половине, створки не заходили одна на другую, а закрывались встык. Прообразом такого типа складней послужили, безусловно, Царские врата, закрывавшие вход в алтарь. Впоследствии створки стали делать и вровень со средником, они полностью перекрывали одна другую и замыкались сбоку на специальную защёлку-замочек, вроде старинной церковной книги в деревянном или медном футляре. Судя по всему, у бабы Лёли и был именно такой – «книжный» вариант складня…

Впрочем, информация информацией, а именно того средника с навершием я так никогда вживую и не увидел. Может быть, этим моим невидением и неведением и объясняются мои постоянные попытки отыскать целое в различных, на первый взгляд, событиях и фактах окружающего меня повседневного мира, собрать их воедино. Сложить их – эти события и факты – в одно целое, каким оно, безусловно, и было изначально, ещё задолго до меня.

И вот однажды, на одной из старых фотографий, совершенно не имеющих отношение к нашей семье, которая случайно попала мне в руки – как мне показалось тогда – увидел я что-то очень похожее на тот прабабушкин складень. Вот только, фотография была очень уж старая, а сама иконка на ней очень уж мелкая, и возможно мне всё только почудилось…

Хотя, как знать. Но об этом – чуть позже…

I. Двое
правая створка

Всю свою жизнь они прожили вдвоём, исключительно друг для друга. Вот и сейчас они вместе, лежат в одной оградке на сельском кладбище. Стандартной, металлической. Они – это тётя Нина и дядя Витя – мои родные дядька и тётка… На фотографиях, что на памятнике, оба они ещё молодые: он – огромный и сильный, в летней тенниске в полоску, такие были модными в 60-е, добродушно улыбается; она – миниатюрная, серьёзная, в белой блузке с ажурной строгой вышивкой, точно сейчас прямо экзамен принимать станет, то ли у него, то ли у своих студентов.

Она всегда, несмотря на его рост и огромность, командовала им направо и налево, а ему, похоже, даже нравилось подчиняться её командам. Он лишь шутливо отвечал ей что-нибудь шутливо-дежурное, вроде: «Слушаюсь, товарищ генерал!» или «Будет исполнено, товарищ начальник!», и шёл исполнять. И этот шутливый тон, и это его неизменное «товарищ», и то, как она смешно грозила ему пальцем вслед – со стороны это всегда выглядело забавно, впрочем, вызывало в душе невольное умиление. Он охотно принимался ремонтировать какую-нибудь полку по её приказу, или чинить покосившийся забор, поправлять ступеньки крыльца или что-то ещё. Делал он это всегда обстоятельно, по-хозяйски неторопливо, по-крестьянски – на совесть и надолго.

И сейчас, когда стою у их оградки – а могилки внутри неё присыпаны снегом, февраль как-никак – думаю: вот они снова вместе и здесь, и памятник у них – мраморный, строгий, один на двоих, с их фотокарточками, с надписями, с датами; и аккуратная крашеная скамейка здесь же в оградке рядом с могилками, её ещё тётя Нина ставила, чтобы можно было посидеть рядом со своим Виктором, поговорить, точнее, сказать ему что-то наболевшее, очень важное.

А весной, пожалуй, на родительский день, надо будет прибрать здесь всё, облагородить, цветы на могилках посадить… Хотя и сейчас неизменно в душе ощущение возникает, что всё здесь у них, аккуратно, по-хозяйски, навечно…

Работать руками Виктор умел, приучен был к этому с самого детства. Впрочем, как и Нина, она тоже хозяйственная была, хлопотливая, особенно готовить любила, и угощать всех пирогами, ватрушками, булочками, которые сама напекла, обыкновенно в огромном количестве.

Оба они родились и выросли в соседних сёлах двух соседних районов – Большереченского и Муромцевского, которые недалеко, конечно по нашим сибирским меркам, от Омска. Этакая степь и лесостепь, озёрная и болотистая. Местность не то чтобы равнинная, но сильно продуваемая сквозными ветрами со всех сторон, особенно зимой, особенно в метель, когда переметает все пути-дороги, заметает деревенские избы почти по самые крыши. Иногда даже смотришь на деревню издали, и, кажется, что дымы тянуться прямо над чистым полем из самых сугробов. И никто без особой нужды в ту пору из дома не выходит. Но если поближе к деревне подойти, увидишь и узкие тропинки-траншеи в сугробах пробитые, и сами дома, точнее дворы расчищенные, так, чтобы можно было пройти от дома к сеновалу, от сеновала к колодцу, от колодца к сараю, где скотина в стойле не кормлена.

Это зимой так, а летом здесь раздолье раздольное. Луга травные по пояс, рощи берёзовые, светлые да чистые, озёра да болотины в лугах проблёскивают. Да ещё в лугах тех не только травы – клубники полно, а в рощах грузди да ягоды разные – костяника, земляника, черника, а озёра карасём да щукой богаты, да в заводях кувшинки по воде плавают, а на болотах клюква красными ягодами манит. А уж весной!.. А осенью!..

Виктор Чижов хорошо запомнил, как ходили они в детстве с дядькой его – Валерой на озеро Уленькуль, запомнил, хотя и лет Виктору было тогда не более пяти, перед самой войной оно было. А озеро Уленькуль на краю берёзовой рощи прямо на лугу разлеглось, точно огромная лужа, дно пологое, местами травянистое, а кое-где – песочное. Валере, дядьке его в ту пору лет четырнадцать было, он, да ещё два-три его товарища-сверстника, брали с собой Витю – а куда его? – родители-то Витюшкины на работе, вот и оставляли его взрослые – на дядьку. А тут дружки к Валере пристают – пошли, да пошли, купаться на Уленькуль, кто быстрей до кувшинок доплывёт. Как тут откажешься!

Купаться, конечно, интересно, да только Валера не сильно разумеет, что плавать Витя не может пока, то курнёт он мальца в воду, учит, так сказать – надолго Витя запомнил эти купания – то поднимет его вверх на руках, и опять – то на воду, а то и под воду опустит – плыви, мол, парень. Витя ручонками и ножонками гребёт-старается, а всплыть на поверхность, ну, никак у него не получается, повернёт голову вверх, а там наверху-то – зеркало воды светлое, чистое, солнечное, по нему кувшинки плавают, а от Вити, кругом пузырьки воздуха поднимаются, и такие дорожки они световые образуют вперемешку с идущим навстречу им дорожками солнечными… Поднимет его опять Валера, Витя кричит: «Хватит, дядька, хватит!». Валера смеётся: «Ничего, учись, парень!». И опять его под воду.

Повзрослев, Витя понял, конечно, Валера всё тогда под контролем держал, не дал бы ему ни за что захлебнуться, только всё равно тогда-то страшно было. И вот это детское ощущение страха вперемешку с красивыми бурлящими пузырьками воздуха вокруг и потоком солнечного света сверху, оттуда – от кувшинок, с чистой поверхности воды, частенько – нет, нет – да и вспоминалось ему. Ощущение того, что держат тебя чьи-то руки, чьей-то волей сильной барахтаешься ты в этом мире, точно в озере Уленькуль, но от тебя здесь мало что зависит.

Нина Ожегова, как мы уже сказали, жила в соседней деревне. Отец её вернулся с войны, разгромив фашистов, героем вернулся, с орденом да медалями, да с осколком в спине и с контузией. Постоянно пытался что-то делать по хозяйству, то дрова на дворе колет, то на огороде матери помогает, да только получалось у него не то, что допрежь было, не как до войны. И осколок проклятый по ночам болью скручивал, Нина хорошо помнит стоны отца да вздохи матери, да и контузия иногда поднималась у отца к голове, и это она помнит – как падал он тогда на грядки в огороде, полз вперёд и кричал кому-то, видимо, в той своей ещё военной реальности: «Вперёд! В атаку!..».

Недолго отец мучился, через год после войны снесли его на кладбище, что сразу за деревней на краю рощи ютилось. Нине в ту пору уже восемь исполнилось, хорошо помнит она всё: как соседки в доме причитали, как мать у гроба сидела, глаза пустые – слёз не было, всё выплакала уже – куда-то вдаль смотрят. А что вдали? Нина никак представить не может. Тошно ей в доме сидеть, бабьи причитания слушать – свечки жгут, накоптили, а всё воют и воют, всё к матушке подходят да говорят ей одно и то же: «Держись, Наденька, держись милая, что поделашь теперича-то…».

Нина на улицу вышла. Есть у неё в сарае место своё заветное, закуток маленький, это где её любимец – телёнок Апрелька стоит. Почему Апрелька? Да потому что в апреле родился, а сейчас август уже. Смешной такой, Нина ему сено даёт, а он губами хватает сено вместе с пальчиками, пальчики языком изо рта выталкивает, а сено жуёт. Тёплые у Апрельки губы, мягкие, родные.

Вот и теперь она к любимцу своему, в сарай пришла, ему только и расскажет всё – что нет у неё теперича папки, а мамка сегодня совсем не такая, как чужая сидит, не видит её, Нину. И не слышит совсем. Про тёток ему тоже расскажет – всё причитают и причитают…

А в сентябре, поедет Нина в интернат, в Большеречье, у них-то в деревне своей школы пока нет, до войны была начальная, да только нынче в деревне учителей не осталось, кто на фронт ушёл да не вернулся, кто в Омск уехал. Да и ребятишек тех, что с первого по третий класс – всего трое, накладно по нынешним временам в деревне свою школу держать. Вот и отправляют их в центральное село, там и с других деревень тоже ребятишек привезут…

А здесь, дома, мама с сестрёнкой младшей да дедом старым, да ещё с коровой Зорькой да с её любимцем Апрелькой – останутся.

Витя в школу на год позже сверстников пошёл. Его-то отец с войны не вернулся, похоронку они с матерью получили, мол, погиб геройски при защите Москвы. Приходилось Виктору матери по хозяйству помогать, какая уж тут школа. И за дровами с санками зимой в лес ходили, и пилить ей с братом дрова помогали, она за одну ручку пилы тянет, они вдвоём за другую силятся, понемногу и получалось что-то. А то и сам Витя колоть чурки пробовал, да только, берёзовые – они крепкие, просто так не расколешь, да и колун тяжёловат для него, Витя – раз! – колуном из-за спины, он вошёл в чурку немного, расколоть не расколол, хотел Витя, было, вытянуть колун, чтобы ещё раз ударить, да не может колун с чуркой поднять. Мама сзади подошла, смеётся:

– Ну что, мужичёк, не получается? Давай-ка я расколю… – И привычным движением, по-мужицки – раз, и всё, чурка надвое разлетелась.

– Ну, ничего. – Мать одобрительно, ласково гладит Витю по голове. – Подрастёшь, всё получится. А пока, пошли, пообедаешь, я там супчик из зайчатинки свежей сварила. Дядя Паша вчера принёс мяска, петли он ставил по первотропку, вот и попался зайчишка…

Витя знает, сосед их Пал Палыч, после войны дважды уже к маме сватался. Он, сосед, как и папка, тоже воевал, вот, и рука у него раненая, пальцы на ней совсем не шевелятся. Витя даже рану видел, когда на покосе вместе с дядей Пашей были. Говорит, осколком мины нерв перебило, это когда Будапешт брали. Где он этот Будапешт? Витя задумывается, вот ранило дядю Пашу, а он говорит – повезло, мол, жив остался. А отец его Андрей Ильич… только похоронка в доме от него и есть. Мать её, похоронку ту дяде Паше всякий раз, молча, показывает, когда тот свататься приходит, а он только головой кивает, мол, всё понимаю, и добавляет:

– Я ж не тороплю тебя, Анна. Знай только, если надумаешь, я тебя завсегда жду. Да и легче вдвоём пацанов-то твоих поднимать будет…

Витя тоже мамку не понимал, трудно ведь ей с ними двумя приходится, ладно он постарше, а вот младший Гошка с ним-то каково… И чего мамка кочевряжится, отца не вернёшь, а дядя Паша добрый, и мамке всегда помочь старается, и по хозяйству: вот, сено вместе для скотины заготавливают, да и огород вскопать по весне если нужно, – он всегда рядом…

Но недавно мамка как-то вдруг спросила у Вити:

– А что, Витюша, как думаешь – ты ведь старший у нас мужик в доме – возьмём дядю Пашу к себе жить, али нет?

– Возьмём, чё не взять. Тяжко же без взрослого мужика…

Мама улыбнулась:

– Ну и ладно, и хорошо. Мужичок ты мой!.. Вот в сентябре отвезёт тебя дядя Паша в Большеречье, в интернат, учиться будешь. Мы к тебе в гости приезжать станем, с Гошкой да с дядей Пашей. А пройдёт зима, как вернёшься домой, мы к тому времени, и избу поправим, и съедемся с дядей Пашей, может…

Как так съедутся? Странно Вите было слышать это. У дяди Паши ведь и домишко-то – по соседству, даже ограды между ними доброй нет, а через плетень что – перелез и делов-то. А то! Витя и сам несколько раз уже видел, как дядя Паша ночью к мамке через плетень лазит, пройдёт потихоньку в дом, будто не слышно никому, закроют они дверь в комнату, и шепчутся, шепчутся всё. О чём не разберёшь, но цельную ночь, до утра.