Текст книги "Все косяки мироздания"

Когда сюда пришли люди, чтобы построить город, песок стал их главным врагом. Он калечил оборудование и портил смазочные материалы, сдирал краску и набивался в пазы, заметал дороги и заносил только что отрытые котлованы; песок мешался с крупами, мукой, лез в тушёнку, сгущёнку, хрустя и скрипя на зубах первопроходцев.

Но у людей была великая цель и великая мечта. Они не собирались отступать из-за такой чепухи как хрустящий на зубах и шестерёнках песок. Они пели песни про полярные тундры и сибирскую тайгу, про железные дороги и гигантские плотины, они ставил палатки, жгли костры, смеялись и любили друг друга.

Против мечты песок устоять не мог.

Мечтатели повели наступление широким фронтом. Улицы и дороги появились раньше домов и заводов. Клинья асфальтовых трасс рассекли песчаный массив, сковали сыпучие склоны бетоном и он, растерзанный на сотню частей, утратил прежнюю силу.

Город получился компактный, экономичный, функциональный. Пожалуй, какой-нибудь из столичных жилых массивов превосходил его и размерами и численностью населения. Но в спальный район новый город всё же не превратился. Весь его центр был застроен в имперском стиле. Даже радиально-кольцевая система была скопирована со столицы и перенесена сюда, так что появилось здесь и своё бульварное кольцо, на самом деле состоящее из бульваров, и то, что можно было бы обозвать кольцом садовым, попадись там хотя бы один сад. Поставили в городе и собственные высотки. Правда они насчитывали не более шести этажей, а всевозможные пилястры, карнизы, колоннады, балюстрады, фронтоны, украшающие здания, выглядели несколько карикатурно.

На подлинный величественный ампир, или, говоря по науке – неоклассицизм, у строителей не хватило ни мрамора, ни гранита. И поэтому в ход шёл всё тот же покорённый песок, из которого готовили и бетон, и цемент, и силикатный кирпич, а потому великолепие портиков и башенок после затяжных дождей или крепких морозов осыпалось под ноги прохожих, а стены быстро приобретали потасканный и обшарпанный вид.

Но строители не унывали. Фасады регулярно подновлялись, а наступление на песок продолжалось. Люди не ограничились архитектурой, они дерзнули вовсе изменить окружающий ландшафт и засадили песчаные пустоши лесами.

Странные эти посадки выглядели лесами лишь издали. Стоило подойти ближе и взглянуть с определённого ракурса, как лес открывался точно жалюзи в солнечный день и представлялся наблюдателю чередой искусственных грядок с ровными и равными сосенками. Мечтатели механизировали выращивание лесов и добились успеха, но за всё приходилось платить. Знаменитые лесные пожары семьдесят второго шли по таким посадкам как по пороховым дорожкам и, добираясь до отдалённых торфяных ям, превращали их в огненные ловушки, где исчезали люди, автомобили, а однажды сгинул целый танк, пришедший на подмогу пожарным.

Всё вокруг полыхало, улицы заволокло дымом, но построенный на песке город тот давешний пожар не затронул. Песок, пленённый и униженный, сам того не желая, защитил поработителей от огня.

А люди, отдышавшись от гари, расчистили место и посадили новые тысячи сосенок такими же нелепыми в своей правильности грядками. Люди мечтали о настоящем лесе когда-нибудь в будущем, а пока довольствовались тем, что имели.

Так или иначе, песок был повержен. Он сохранил власть кое-где на окраинах, затаился, прикинулся полезными для строительного дела карьерами или безобидными горками, с которых приятно скатываться на лыжах зимой. Он отступил, но не уступил и, скорее всего, ждал момента для мести.

А ждать он умел. Песок ведь не зря во многих культурах почитается символом времени, и более того – символом вечности. Это он перетекает из конуса в конус в песочных часах, он стирает следы людей и животных, уничтожает целые города и страны. А ещё песок – хранитель истории. Свойства его таковы, что, будучи воплощением хаоса, он одновременно является превосходно организованной структурой. А потому, погребая под толстым и с виду бесформенным слоем украденные у различных эпох артефакты, песчинки складываются над добычей в невидимые арки. Они не позволяют раздавить артефакты собственной массе, вытягивают влагу и перекрывают доступ воздуха, тем самым, останавливая тление.

Люди, что пришли сюда и построили город, готовы были бросить вызов и хаосу и времени и самой вечности. И возможно они победили бы.

Но однажды произошёл сбой.

***

Именно сбой в алгоритме, программе или системе является вернейшим признаком дерьма, если описывать сей феномен при помощи понятийного аппарата логики или языком математики. Ошибка произвольная, случайная, непредсказуемая; ошибка, не вызванная известным внешним воздействием или внутренней логикой системы – вот что следует считать ключевым признаком проявления копрона, а стало быть и его естественным детектором.

Если переворошить хорошенько историю науки, пересмотреть многочисленные отчёты и популярные статьи, то подобных сбоев можно найти великое множество и практически во всех областях знаний. В идеальных и правильных кривых возникают вдруг странные, непредусмотренные теорией зазубринки, выходящие за пределы экстремумов, а давно отработанные тесты время от времени дают результаты, которые невозможно интерпретировать.

Учёные предпочитают пенять на недосмотр ассистентов, на грязные пробирки, артефакты фотопластинок, паразитные токи и необъяснимые флуктуации. Необъяснимые всеми, но не Ухтомским. Он-то пришёл к верному заключению и предсказал частицу, ответственную за все косяки Вселенной.

Но косяк косяку рознь. Не всякий сбой приводит к катастрофическому результату и не всякая катастрофа выглядит таковой для всех. Кому-то она напротив даёт шанс расцвести. Некоторые из косяков, между прочим, породили и эволюцию. Ибо именно ошибка копирования наследственной информации давала импульс к развитию. Сбой системы однажды породил и самою жизнь, включая утконоса, кенгуру и жирафа, а позже ещё один сбой породил и разум. Из тезиса, кстати, следовало, что обычное органическое дерьмо дерьмом-то как раз и не является, ибо возникает оно в полном соответствии с заданной физиологией программой.

Гипотетическое предположение давало хорошую основу для дальнейших интерпретаций и, что важно, перекидывало мостик из космологии в гуманитарную сферу, где помимо прочих сомнительных дисциплин обитали и мутные религиозные концепции.

Ведь грех – есть ничто иное, как сбой в моральной программе, а правонарушение – есть сбой в программе социальной. Сбой в историческом процессе приводит к революции, которая в таком случае оказывается тождественна эволюции в биологии.

Некоторое время Ухтомский пребывал в наивной уверенности, что уже достал из шляпы искомого кролика. По крайней мере, показались длинные уши, и не было оснований полагать, будто они принадлежат, скажем, ослу.

Ухтомский ошибся. Можно даже сказать ошибся жестоко. Его тезисы не понравились людям из Ватикана. Мало того они вызвали резкое неприятие ведущих экспертов-теологов. Святой престол, как ему объяснили всё те же дизельные посланцы, совершенно не устраивало предположение, будто зарождение жизни, тем более разума, есть следствие нелепой ошибки. Более того – ошибки дерьмовой. Эти парни до сих пор отождествляли дерьмо со злом.

– Вселенная не симметрична, – сообщил им Ухтомский. – Антивещества в ней меньше чем вещества обычного, а левовращающихся аминокислот больше, чем правовращающихся. С точки зрения обыденной логики симметрия естественна, а всякое её нарушение – патология. Асимметрия могла быть вызвана только сбоем. А сбой только копроном. Что и требовалось доказать.

– Нарушение симметрии вполне объясняется и бозоном Хиггса, – заметил один из собеседников.

Проклятье! Он не рассчитывал на такой уровень знаний у простых посыльных.

– Нет, джентльмены, или вернее, монсеньоры, – нашёлся Ухтомский. —Бозон Хиггса вызывает нарушение только так называемой суперсимметрии. Я же предлагаю концепцию частиц вызывающих сбои в любой системе.

– Вы всё же не поняли, – возразил всё тот же собеседник. – Заказчика не устраивает этот ваш стихийный креационизм или как вы его там называете?

Они беседовали между прочив в заведении Феликса и хозяин делал вид, что не прислушивается к чужому разговору, но иногда будто порывался что-то сказать, как отличник, что порывается подсказать ответ приятелю-троечнику.

На этот раз дизели явились в подобающих служителям веры одеждах, хотя говорили по-прежнему с интонацией гангстеров.

– Вероятно, мы вынуждены будем прекратить наше сотрудничество, – сказал второй из визитёров, который до сих пор молчал.

– Если только… – начал третий, намекая интонацией на некое альтернативное решение.

– Если только что? – уцепился Ухтомский.

– Если только, вы не дадите иную интерпретацию, – завершил мысль первы1й дизель. – Такую, какая в полной мере удовлетворила бы заказчика.

Боязнь оказаться без средств к существованию заставила Ухтомского резво пошевелить мозгами. Он уже вывел для себя аксиому, что основа всякого фандрайзинга, тем более научного, – обещать не то, что ожидаешь получить на выходе ты, а то, чего ожидает от тебя донор. И раз уж копросфера вызывала такую неприязнь Ватикана, следовало измыслить нечто противоположное ей. Но что? Сущность, которая сопротивляется сбоям и ошибкам, которая стоит над схваткой? Пожалуй, что так. И подобная сущность у Ухтомского в запасе имелась, хотя до сих пор он рассматривал её вовсе не в рамках проекта.

– Великий Аттрактор, – произнёс он едва дыша.

– Расскажите нам о Великом Аттракторе, – одобрительно кивнул первый дизель.

– Это мощнейшая гравитационная аномалия, монсеньоры, которая расположена в созвездии Наугольника, или Нормы по-вашему, по-латинскому. Не буду сейчас вдаваться в скучные подробности, но по моим предположениям аномалия находится в некоем резонансе с копросферой. Мало того, являет собой в определённом смысле её противоположность.

Несложной словесной эквилибристикой, Ухтомский собирался впарить папе Великий Аттрактор за искомое божество. Но парни оказались сообразительнее, чем он полагал.

– Это не вариант, – заявил немного разочарованно второй дизель. – Аномалия нас никак не устраивает. Поймите же, Ухтомский, искомая нами сущность не может оказаться ни ошибкой, ни аномалией, ни флуктуацией. Мы ищем нечто всеобъемлющее, основополагающее. Почитайте на досуге теологическую литературу, в конце-то концов.

Ухтомский поморщился. Гости ждали.

– Антикопрон, – выложил он последний козырь.

– Так! – кивнул третий дизель. – Уже теплее.

– Я исхожу из той простой логики, монсеньоры, что у каждой частицы есть антипод, – спешно пояснил Ухтомский. – А раз так, то должен он быть и у копрона.

Новый поворот в теме вроде бы удовлетворил эмиссаров Ватикана, по крайней мере, они передали Ухтомскому очередной чек. Правда тут парни попали в плен дихотомического мировоззрения, посчитав, что раз уж он антикопрон, то и пахнуть обязан ландышами. На самом деле ничего подобного из объяснений Ухтомского не следовало. То что аннигилирует с дерьмом вовсе не добродетель. Это такое же точно дерьмо, просто с обратным знаком. И оценки морально-этические тут неправомерны. Математика равнодушна к этике.

Так или иначе, Ухтомскому опять удалось провести Ватикан. И муки совести, как это случалось раньше, его теперь не терзали. Нельзя приготовить яичницу, не разбив яйцо.

***

Клейнберг готовил яичницу, разбивая яйца по старой привычке сперва в стакан, и только потом, изучив содержимое на просвет и понюхав, выливал разом на сковороду. Тухлых яиц не попадалось ему уже много лет, но привычка, как говорится, вторая натура.

– Будете? – с явной неохотой предложил он.

– Нет, – поспешно ответил Ухтомский, хотя, услышав вопрос, сразу почувствовал голод.

Впрочем голод пропал, как только кухню наполнил чад от пригоревшего масла. Сосед любил хорошо прожаренное блюдо.

Он поедал омлет медленно, тщательно пережёвывая каждый поддетый вилкой кусок и ничуть не смущаясь присутствия гостя. Затем он убрал сковороду в мойку, плеснул на неё кипятка из чайника, и, достав из шкафчика две крупные чашки, вопросительно посмотрел на гостя.

Отказаться от чая Ухтомский не смог. Старик умел выбирать и заваривать чай. Знал в этом толк.

– Кто-то скупает битый асфальт, – сообщил Ухтомский, сделав пару глотков. – Боюсь, скоро бомжи разворотят все улицы.

– Всё растащили, – вздохнул Клейнберг. – Всё прахом пошло.

– Да уж, – поддакнул Ухтомский.

– А ведь какая страна была! Боже мой! Пока из неё евреи не уехали!

– Кхм, – поперхнулся чаем Ухтомский. – Я думал, были и другие причины.

– О чём вы говорите?! – старик прервал восклицание и пристально посмотрел на гостя. – Вы что, заделались антисемитом? Как этот ваш саблезубый революционер?

– Чё не антисемит, – заступился за приятеля Ухтомский. – Просто его иногда заносит. А я… я вырос на песнях Высоцкого, книгах Стругацких и учебниках Перельмана. Как я могу быть антисемитом?

– Молодой человек, – грустно и даже укоризненно произнёс Клейнберг. – Знали бы вы, сколько теперь встречается антисемитов, выросших на Перельмане, Стругацких и Высоцком. Особенно в последнее время. Особенно в последнее…

Они помолчали, проклиная про себя неладное время.

– Асфальт принимает китаец. Зовут Хай Вэй, – вернулся к теме Ухтомский.

– Хайвэй? – усмехнулся Клейнберг. – А что? Подходящее имя для скупщика асфальта.

О китайцах он мог говорить спокойно, не дёргаясь, и даже делать некоторые обобщения. Старик вообще любил размышлять на отстранённые темы.

– У нас боятся китайцев и восхищаются Китаем, – сформулировал неожиданно он. – В то время как всё должно бы было обстоять с точностью до наоборот. Китайцы обладают трудолюбием и предприимчивостью, Китай обладает ядерным оружием и национально-освободительной армией. Почему мы боимся трудолюбия больше армии?

Удовлетворив таким образом страсть к обобщениям, Клейнберг перешёл к конкретике.

– А что если они производят из асфальта, например, нефть? – предположил он. – У них ведь нехватка нефти. Растущая экономика и всё такое. Вот они и скупают асфальт. По сути что такое асфальт? Это всё те же углеводороды, только состоящие из длинных молекул. Их нужно расщепить на молекулы поменьше только и всего.

Старик знал, о чём говорил. Именно он в своё время придумал, как с помощью нехитрого приспособления из бросового полиэтилена получать качественный этанол. Нобелевскую премию Клейнберг, конечно, не получил, но все окрестные бомжи признали его авторитетом, хотя сам старик бомжей весьма и весьма недолюбливал.

– Крекинг! – проявил познание в вопросе Ухтомский. – Но ведь это крайне невыгодно, получать нефть из асфальта!

– Бросьте! У китайцев много дешёвой рабочей силы и энтузиазма. Они любой бизнес сделают рентабельным. Собери миллион китайцев, приставь к работе и дело пойдёт.

– Но сколько бы их не собрать, они же не будут раскалывать молекулы вручную, с помощью зубила и молотка?! – Ухтомский представил, как это могло бы выглядеть, и улыбнулся.

– Кто знает, кто знает, – благодушно отмахнулся Клейнберг. – Но и недооценивать их не стоит. Они умеют работать. И умеют ждать. Как говорится, если долго плыть по течению, то проплывёшь мимо сидящего у реки китайца.

***

Всё же яичница Клейнберга пробудила нешуточный аппетит. Прислушиваясь к урчащему брюху, Ухтомский спустился в квартиру. Поставил на газ кастрюльку с водой, вытащил из морозилки пачку пельменей и баночку горчицы.

Буржуйская горчица Ухтомскому нравилась. Если её употреблять скажем с сосисками, а лучше с жареными колбасками – такими, что делают на гриле, на углях. Сущее наслаждение. Но с блюдами серьёзными, традиционными, вроде холодца, или пельменей, он предпочитал использовать горчицу отечественную – ядрёную. Так чтобы обязательно слёзы из глаз, а сами глаза на лоб. Не горчица – чистый иприт, как сказал однажды Клейнберг. И разумеется водочки перед тем хряпнуть. Холодной с испариной на стопке. Красота. Гармония. Нирвана.

Ухтомский вздохнул. С водочкой теперь облом. С некоторых пор он не пил ничего крепче сухого вина. И вовсе не здоровье было тому причиной – здоровье вообще, как выяснилось, слабая мотивация, пока совсем не прижмёт. Причиной тому был страх.

Одно из главных заблуждений прогрессивного человечества воплотилось в известном афоризме, гласящем, будто талант не пропьёшь. Ещё как пропьёшь! Сколько Ухтомский знал писателей, художников, актёров, музыкантов, которые спивались за каких-то год-два и превращались в развалины не только физические, но и моральные. Жёлтые от разлагающейся печени лица, с красными прожилками лопающихся сосудов. Дрожащее руки, не способные держать ни инструмент, ни перо, ни кисть. Голос превращался в нечто напоминающее булькающую реторту алхимика. Но самая жуткая трансформация происходила с мозгом, вернее с его содержимым. То, что вещали эти жалкие тени прежних талантов, походило больше на непрофессиональное попрошайничество, чем на искусство. Они умирали скоропостижно от остановки сердца или несовместимых с жизнью травм, или умирали медленно, приобретая сперва инвалидность и хронические заболевания, но умирали неотвратимо.

В городе спивались массово. Спивались все от мала до велика. И те, кому страсть к спиртному приписывала традиция, и те, кто поклонялся, скажем, аллаху или каким-нибудь экзотическим богам. Зрелище алкогольного апокалипсиса ввергало впечатлительного Ухтомского в панический ужас.

Так что пить он давно и решительно бросил. И позволял себе разве полстакана-стакан натурального сухого вина, да и то лишь во время сильной жары или сильной стужи.

Доедая пельмени и всё ещё тоскуя по водке, он отметил, что, пожалуй, китайцы составляют исключение и не слишком налегают на спиртное. «Они умеют работать» – сказал Клейнберг. Вот в чём дело.

***

Да, они умели работать. Как ни странно у пришлых китайцев получилось то, что не получалось у самих горожан – приспособиться к новому времени. А возможно ничего странного в этом как раз и не было, ведь им всё равно приходилось приспосабливаться к чужой стране. Так что работали они самозабвенно.

Когда бы не приносили бомжи асфальт – в полуденное пекло или поздним вечером – перед шестым боксом их всегда встречал улыбающийся Хай Вэй. Тщательно взвешивая, он принимал товар, а потом мерно отсчитывал пятирублёвые монеты, даже не пытаясь жульничать.

Теперь народу здесь собиралось много в любое время. Асфальт приносили и привозили в крепких мешках из-под цемента, в приспособленных под перевозку тяжестей детских колясках, в тачках, в тележках, в строительных носилках, даже в рваных дорожных сумках с колёсиками.

Асфальтовые старатели старались скинуть груз побыстрее, чтобы отправиться за новой добычей. Они спешили, не оставляя себе времени для раздумий. Кажущаяся лёгкость заработка делала их одержимыми. С шутками и прибаутками люди разрушали собственный город.

***

Впрочем город начал умирать задолго до того как первый ломик бомжа-старателя вонзился в асфальтовую целину, хотя признаков упадка долгое время не замечал никто. Не потому что город процветал. Просто на фоне всеобщего расстройства дел, судьба отдельного города не выглядела чем-то особенным, выдающимся из главной последовательности. Откровение пришло с неожиданной стороны.

Несколько лет назад известный террорист Султанбек Эмирханов прорвался в город с колонной грузовиков. Он прорывался сюда аж с самого Кавказа, и тамошнее подполье придавало дерзкой операции большое значение. На её обеспечение, по слухам, были брошены огромные силы, потрачены немалые средства. А учитывая зашкаливающий уровень коррупции совсем не удивительно, что прорыв удался.

Здесь их абсолютно не ждали. Ходили по городу трамваи, кушали мороженое дети, разливался из пивнушек шансон. Мятежный Кавказ был далеко и относился к сфере телевизионной картинки. Ближе к беллетристике, чем к новостям.

Очевидцы рассказывали, как бородатые мужики высыпали из тентованных грузовиков, вскидывая на плечи калашниковы. Одни рассредоточились веером, беря под контроль улицы, блокируя учреждения, другие, прикрываясь бетонным забором, выгружали миномёты и ящики с боеприпасами.

Из обычного отечественного джипа на мирную ещё землю ступил Эмирханов. И вдруг деловитая суета прекратилась. И те что с калашниковыми, и другие, устанавливающие миномёт, и сам главарь – все зависли в какой-то странной нерешительности. Мгновение, что отделяло мирную жизнь от бойни, неожиданно затянулось, точно кто-то всемогущий нажал на паузу.

Известный террорист постоял с минуту, вглядываясь в урбанистический ландшафт, а потом грустно так покачал головой. Он что-то сказал соратникам на языке, которого никто из очевидцев не понимал. Но смысл сказанного понять оказалось несложно по разворачивающимся дальше событиям. Вернее по событиям сворачивающимся, ибо бородатые люди молча собрали миномёты-пулемёты, загрузились обратно под тенты, завели моторы и уехали восвояси.

Что углядел Эмирханов за вполне ещё благополучными фасадами города? Какие признаки разложения узрел, какие болезненные симптомы? Всё это так и осталось загадкой для большинства жителей. И было ли его уход признаком вдруг возникшего милосердия, или, напротив, желанием обрести обитателей города на медленные мучения, осталось загадкой тоже. Возможно, Эмирханов, обладающий по слухам не только мощной харизмой, но и редкой способностью воспринимать откровения, заглянул в глаза силе, по сравнению с которой вся его священная война выглядела вознёй в песочнице. А возможно дело было в чём-то другом, но, так или иначе, именно тогда Клейнберг впервые заявил, что городу конец.

Впрочем тогда ему никто не поверил.

***

Ухтомский легко мог объяснить причину упадка очередным сбоем, очередной флуктуацией, приведшей к разрушению одной системы и возникновению другой. Всё это прекрасно вписывалось в его гипотезу.

Некий сбой в алгоритме привёл в город новую силу. Эту новую силу одни проклинали, другие приветствовали. Нашлись и такие что сперва приветствовали, а потом стали ругать. Но то всё были эмоции, субъективное восприятие, а Ухтомский относил себя к учёному племени и старался избегать моральных оценок. Он не желал рассматривать перемены по удельному весу добра или зла, хотя на самом деле они, конечно, несли и то и другое и много такого, что определить сразу было нельзя, а что-то не определялось в принципе. По сути же явление было сродни климату или погоде и одна стихия попросту сменила другую. Только и всего. А ведь стихия далеко не всегда означает стихийное бедствие. Не всегда и не для всех. В каких-то городах и весях эта новая сила прижилась и даже вызвала процветание, где-то ввергла в депрессию обширные территории. Дело было не в силе как таковой, как почти всегда и везде дело было в людях и можно сказать, что некоторым из них просто не повезло.

Но кто и что мог предположить заранее?

Ветер перемен принёс свежесть. Он бодрил, будоражил надежды и поначалу большинством населения был встречен если не с радостью, то во всяком случае благожелательно. На какое-то время горожане поверили в новую силу. И по старой привычке романтиков – никогда не пасовать перед трудностями – взялись за дело, засучив рукава. Началась эпоха визжащих дрелей, пластиковых окон, бронированных дверей и спутниковых тарелок. Эпоха спонтанных бизнесов, грандиозных коммерческих схем, когда каждый решил, что может что-то купить и продать, и оставалась самая малость – найти подходящий товар и деньги. Город обновлялся, если не целиком, то частями. Квартиры на первых этажах типовых пятиэтажек, которые раньше спросом не пользовались, вдруг резко подскочили в цене. Их перестраивали в магазинчики, бутики, офисы. Мрачные фасады курочились, обрастали стеклом, пластиком и металлом. Несколько центральных улиц обзавелись вполне буржуазными декорациями – витрины с манекенами, светящаяся в темноте реклама, вынесенные на тротуар образцы товаров. Горожан соблазняли фотографиями тёплых стран с пальмами и голубыми лагунами, красивыми автомобилями, книгами в ярких обложках.

Вместе со свежестью ветром перемен занесло споры смерти, хотя их поначалу никто не заметил. В сущности, они могли и не прижиться здесь, или, по крайней мере, не дать столь фатальных всходов. Но город не имел иммунитета. Он был слишком молод по меркам истории и даже по меркам обычной человеческой жизни, и сквозняк не пошёл младенцу на пользу.

За короткое время пришлая сила опустошила его, выбив прежний дух первопроходцев, словно пыль из ковра. Но и сама удержаться не смогла. Не прижилась. Не за что оказалось здесь зацепиться её росткам, подобно тому как прежде не за что было цепляться травам и кустарникам на сыпучих склонах песчаных холмов. Бизнесы прогорали точно старые изношенные паровые котлы, затеянные народом ремонты и стройки начинали вдруг вязнуть в нехватке времени и погружаться в топкую субстанцию долгов и кредитов. Изощрённая месть ушедшей страны, которую клеймили за долгострой.

Заточенный под пятилетки город был обречён. Ему не нашлось места в новом счастливом мире. Лишний, ненужный, вместе со всеми жителями он оказался предоставлен сам себе и лишённый жизненной энергии постепенно стал умирать. Он издыхал медленно, как за тысячи лет до этого издыхал ледник. Хотя всё относительно и время теперь имело другую размерность, а, значит, и агония города не обещала быть слишком долгой.

***

Ухтомский отнюдь не идеализировал прежние времена. Жизнь никогда не казалась ему особенно лёгкой и праздничной. Старики, вроде Клейнберга, разумеется, защищали прошлое. Они вспоминали молодость, детство, сравнивали с нынешним раздраем и находили такое сравнение не в пользу настоящего. Ухтомский и сам часто вспоминал с ностальгией безмятежную юность, однако, при здравом рассмотрении прошлое выглядело таким же унылым.

Наверное, лишь общая мечта и общая цель держали в те времена людей в тонусе. А их покорное молчание было своеобразной платой не за стабильную пайку, как принято считать, а за обретённый смысл существования. Но мечта выдохлась, как оставленное без пробки игристое вино. Волшебные пузырьки улетучились и обернулись банальным углекислым газом, внося вклад в глобальное потепление. Вино стало противным на вкус. Обернулось элементарным дерьмом. Что, собственно, и требовалось доказать.

А ведь, если подумать, копросфера являла собой нечто противоположное мечте. Более того – она разрушала мечту. Это вполне тянуло на космогоническое противостояние, на основу эсхатологии. Мечта создавалась разумом, копросфера была неразумна. В некотором смысле и с известной натяжкой к мечте можно было отнести и религию и, пожалуй, Ухтомский смог бы построить на этом тезисе неплохую концепцию, которую можно будет впарить заказчику. Допустим, в таком виде эту дихотомию Ватикан вряд ли воспримет и одобрит, но для предварительного отчёта она годилась вполне.

Когда мечта испарилась, а цель потеряла резкость точно мишень в глазах пьяного прапорщика, всеобщее молчание закончилось. Люди вдруг осознали, что им надоело слушать других и следовать за другими, каждому захотелось высказаться самому, а потому одни отправились на митинги, другие сели писать книги.

Книг стало больше чем читателей, а политических доктрин – больше чем избирателей. Все говорили одновременно, никто не слушал другого. Безумный пузырь слов и идей сдулся бы обычным порядком, но как раз тогда прогрессивные американские инженеры придумали компьютерную сеть, а в сети завелись уголки и для тех, и для других. И бездонная машинная память беспристрастно впитывала всё что угодно – от коротких матерных частушек до многотомных эпических глыб, а политическое караоке позволяло каждому взобраться на виртуальную трибуну и ощутить себя Нероном, Диогеном или даже Цезарем.

– И весь этот поток электронов весит всего каких-то пятьдесят грамм, – сказал ему однажды гостивший в родном городе писатель. – Ровнёхонько половинку этой вот стопки…

Ухтомский относился к сети осторожно, как и вообще к компьютерам. Он по старой привычке записывал мысли карандашом в толстой клетчатой тетради, предпочитая карандаш не только компьютеру или, допустим, пишущей машинке, но и чернильной ручке, с которой возникало много хлопот, и даже ручке шариковой, которая запросто могла подвести от холода или грязного пятна на бумаге. Казалось бы пустяк, но малейшая заминка могла сбить его с мысли, переключить внимание на что-то иное, а Ухтомский не хотел давать шанс шальному копрону. Ну и кроме прочего, все эти приспособления не годились когда он делал заметки лёжа на диване – излюбленном положении в пространстве. Карандаш же ни разу его не подвёл. И только составляя отчёты Ухтомский использовал компьютер, так как странная эта секция по диалогу с атеистами требовала электронного формата.

Говоря по правде, писать отчёты он не любил. Впрочем, кто вообще любит писать отчёты? Таких людей нет. Но нелюбовь Ухтомского была особенной и выходила за рамки обычного неприятия к казёнщине и навязанным скучным обязательствам. Его претензии имели скорее эстетический характер. Правила, установленные кем-то другим, зачастую человеком далёким от предмета исследования, ломают чёткую авторскую структуру мысли, загоняя её в дурацкие формы и бланки. И потому отчёты всегда выглядят фальшивыми, даже если в них одна только правда и ничего кроме правды.

Тем не менее, как и всё ненавидящее отчёты человечество, Ухтомский отчёты писал. Он доставал картонку, где была записана последовательность действий, и включал свой старенький компьютер, в который раз изумляясь, как такая, в общем-то, современная техника умудрилась за несколько лет устареть. С трудом открыв программу-редактор, Ухтомский одним пальцем тыкал в клавиатуру, точно проверял степень её разложения и буква за буквой вымучивал текст. Он, между прочим, заметил, что способ, каким записывается информация, существенно влияет на ритм мышления. Мысль скользила, если грифель скользил по бумаге, и клацала грудой выгружаемых кирпичей вслед за нажатием пластмассовых клавиш. Набранный на компьютере текст получался тяжёлым, монотонным, сухим. И не по этой ли причине возник так любимый им в молодости стиль американских крутых детективов – лапидарный, состоящий из коротких рубленных фраз, гармонирующих с тяжёлым мышлением героев. Ведь пишущая машинка – сравнительно как с пером, так и с компьютером – резко сокращает возможности правки, вставок, работы со всем текстом одновременно. То есть машинка дисциплинировала автора, заставляла фактически писать начисто или близко к чистовику. Это как скульптор, который раньше лепил из глины, а теперь высекает из мрамора, например. И хотя машинка не отменяла пера и бумаги, профессионалы обычно работали сразу на ней.