Текст книги "Из смерти в жизнь… Главная награда"

Комиссия много версий перебрала. Авиационное начальство пыталось доказывать, что вертолёт не был сбит. Потому что, если вертолёт сбит, то надо привлекать к ответственности старшего авиационного начальника за то, что нам разрешили идти без обработки площадки штурмовиками и без прикрытия МИ-24.

Но потом из слов командующего я понял, что им всё-таки выгоднее было показать, что вертолёт был сбит именно огнём с земли. Командующий сказал: однозначно было противодействие стрелковым оружием с земли. Раз пошёл дым снизу, значит, пули попали по бакам.

Если кто-то скажет, что ему на войне не было страшно – не верьте. Боятся все. Мне, конечно, тоже было очень страшно. И жить я тоже очень хотел. Ведь мне было всего двадцать шесть лет. Жена дома, дочка маленькая… Но бояться можно по-разному. Кто-то боится, но дело делает, потому что стыдно перед боевыми товарищами. А кто-то боится и к доктору бежит и там говорит, что у него сегодня голова болит. Доктор в таком случае просто обязан отстранить лётчика от полётов. А проверить в полевых условиях без оборудования, болит ли у кого-то голова на самом деле или нет, невозможно. Но на самом деле все понимали, что никакой он не больной. Мы же видели: он, как и все мы, ест, спит, пьёт… А как вылет – заболел… Вообще настоящий лётчик, даже если на самом деле болеет, всё равно доктору скажет, что жалоб у него нет, а вместо этого подойдёт к командиру и попросит: «Ты меня не планируй, я болею». Но если ты уже в плановой таблице, то сказать доктору, что у тебя есть жалобы, – это явно не по-лётному. Мы таких не уважали.

После этой трагедии мы поняли, что всё может быть. Ведь перед вылетом мы с Женей Ряхиным в столовой рядом сидели. И жил он рядом со мной в соседней комнате. Да и в Рауховке квартиры у нас были на одной лестничной площадке.

После таких ситуаций надо было прийти в себя, расслабиться. Но вся беда была в том, что в Афгане с алкоголем было очень сложно. Водку в военторге не продавали, купить её можно было только у своих же, кто постоянно в Союз летал, совести не имел и на войне деньги делал. Бутылка водки у этих «бизнесменов» стоила сорок чеков. А младшие офицеры – от лейтенанта до капитана – получали в месяц двести шестьдесят семь чеков. Нетрудно сосчитать, что на месячную зарплату можно было только шесть раз выпить – и ты свободен… От денег.

Так что первое время мы спиртные напитки волей-неволей не употребляли. Но мой ведомый, Миша Стрыков, был простой советский парень, умудрённый жизненным опытом. Он знал, как делают самогон. Говорит: «Парни, нужен сахар. Дрожжи я найду в лётной столовой, и потом вы все мне скажете спасибо».

Чай нам давали утром и вечером. К чаю положены два или три кусочка сахара. Сидели в столовой обычно мы так: ведущий со своим штурманом и ведомый со штурманом. То есть за столом четверо. Миша берёт эту тарелочку с сахаром и высыпает сахар в пакетик. Мы ему: «Миша, ну дай хоть по кусочку, сахар давно не ели…». Миша ничего нам не давал, только говорил: «Мужики, потом скажите спасибо». Так мы больше месяца не видели сахара.

Миша сахар собирал-собирал, в конце концов набрал несколько килограммов. Сам-то я вырос в городской интеллигентной семье, поэтому очень смутно представлял себе, как делается самогон. А хозяйственный Миша нашёл бак на сорок литров, залил туда сорок литров кипячёной воды, положил сахар и двести граммов дрожжей. Всё это замешал, и мы стали ждать… Стояла эта брага дней семь. Бак уже вот-вот на подходе. И тут, как назло, нам надо лететь на операцию в Баграм! Миша – по какой-то причине, сейчас уже не помню – в Баграм не полетел…

Возвращаемся мы через два дня. Сразу побежали к заветному баку и видим, что на дне осталось только чуть-чуть, как говорят на Украине, «муляки». Выясняется, что, когда мы улетели, Миша собрал со всего полка всех своих однокашников, которые тоже почему-то никуда не улетели. И они за два дня выпили все сорок литров. Мы Мише говорим: «Мы же целый месяц сахар не ели…». Миша оправдывается: «Не переживайте, я сахар достану, новый бак поставим…».

Наше производство самогона успешно действовало до 17 мая 1985 года. К тому времени свой бак был в каждой комнате. Но Горбачёв, дай Бог ему здоровья, подписал Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. И наш командир полка прошёл с пистолетом по комнатам и лично расстрелял все баки.

А спирта в эскадрилье было много. Ведь на каждом вертолёте стояла так называемая «испанка» (её так в шутку называли потому, что она горячая, как испанская женщина) или, если по-другому, «липа». Официально по документам этот прибор назывался Л-166. По первой букве его и прозвали «липой». Это было самое эффективное средство против переносных зенитно-ракетных комплексов. Ракета ПЗРК через головку самонаведения идёт на тепло, излучаемое двигателями. По существу, это печка, которая стоит на вращающейся платформе в хвосте вертолёта за редуктором. Вокруг печки – стёклышки-отражатели. После взлёта ты её включаешь, и она создаёт вокруг вертолёта вращающееся инфракрасное поле. Температура этого поля больше, чем у двигателя.

Я неоднократно видел «липу» в действии. Пуск «редая» (переносной зенитно-ракетный комплекс Redeye широко применялся душманами в середине 80-х годов. – Ред.) хорошо виден с вертолёта. По мне лично не стреляли ни разу. Но как-то выпустили ракету по ведущему нашей группы. Сама ракета летит всего три-четыре секунды, за ней тянется специфический фиолетовый след. И я успел заметить, как ракету вдруг закрутило-закрутило-закрутило… Она улетела куда-то в сторону и самоликвидировалась.

Для того, чтобы «липа» исправно работала, каждый день перед вылетом стёклышки у неё надо было протирать спиртом. И именно на это дело списывалось его очень большое количество. Ясно, что на самом деле «липу» нам никто спиртом не протирал. Мы у техников поинтересовались: «А почему не протираете?». Они: «А комэска спирт не дает!».

В эскадрилье положено ежемесячно проводить партийное собрание. Я был секретарём партийного бюро. Повестка дня, например, такая: личный пример коммунистов при выполнении боевых заданий. А тут у нас кое-кто из лётчиков выпил лишнего, и его начали подтягивать на персональное дело. По тем временам для него такой поворот событий мог закончиться очень серьёзными проблемами. Он понял, что ему надо как-то выкручиваться, и говорит: «Да вы не меня тут должны воспитывать! Лучше бы позвали командира эскадрильи. Пусть он доложит, куда наш спирт уходит. «Липы» не протираются, предварительная подготовка к вылету у вертолётов не выполняется…».

Все остальные коммунисты тут тоже поднялись на дыбы: «Господ, запиши в протоколе, что мы настаиваем, чтобы спирт делили по-честному! Иначе мы летать не будем! Ведь вертолёты не обслуживаются, как положено. Иди, докладывай командиру решение нашего партийного собрания».

Комэска на партийные собрания не ходил. Иду к нему. Стук-стук. Спрашивает: «Что такое?». Я: «Товарищ командир, разрешите доложить решение партийного собрания». Он: «Ты чего? Никогда не докладывал, а тут пришёл…». Я: «Решение принято единогласно. Коммунисты настаивают, чтобы спирт делить по-честному». Он: «А сколько вам надо?». Я: «Ну, литров двадцать…». Он: «А не много ли вам?!.». Я: «Товарищ командир, спирт-то мы списываем. Каждый день в бортжурнале расписываемся, что использовано спирта столько-то и столько-то». Он: «Ну ладно, если партсобрание приняло такое решение, то куда мне деваться. Я ведь тоже коммунист». Подписывает заявку и говорит: «Иди, получай».

Беру канистру, сопровождающих, чтобы пехота спирт не отняла. И такой небольшой колонной мы дружно идём на склад ГСМ (горюче-смазочных материалов. – Ред.). Начальнику службы горючего, старшему лейтенанту, говорю: «Командир сказал, чтобы ты нам по решению партийного собрания налил двадцать литров спирта». Он посмотрел и говорит: «Нет, по этой бумажке не налью». Я: «Видишь, командир подписал?». Он: «Нет, не налью». Оказывается, у командира в подписи была точка под последней буквой. Если точка стоит, то всё нормально, документ к исполнению. А если точки нет, то понятно, что писал по принуждению. Так старлей нам ничего и не налил.

Иду обратно. Командир, скрепя сердце, точку всё-таки поставил. В эскадрилье у нас было пять звеньев, в каждом – партийная группа, которую возглавлял патргруппорг. Приношу двадцать литров, вызываю партгрупоргов. Пришли они с трёхлитровыми банками. Только начали мы спирт делить – явились комсомольцы: «А нам?..». Мы не стали от них требовать решения комсомольского собрания, просто так налили. И с этого времени спирт в эскадрилье начали делить по-честному.

В Афганистане трагическое и комическое было так перемешано между собой, что иногда трудно было отделить одно от другого. Например, нам однажды поставили задачу эвакуировать разведчиков. Они попали в засаду, половину роты «духи» положили, погиб комбат. Я забирал легкораненого командира роты, лейтенанта. А лейтенант – только после училища, ему двадцать два года всего. И вот картина эта до сих пор перед глазами стоит: уже на аэродроме сидит на земле этот лейтенант, плачет от горя, что друзей потерял, и от счастья, что сам жив остался… Но говорит: «Мне комдив сказал: молодец, Саня, я на тебя представление на орден Красного Знамени напишу за то, что ты остатки роты вывел из боя». И он в общем-то довольный, что раненый, но живой. А ещё более довольный и гордый, что ему командир дивизии лично сказал, что представит к Красному Знамени.

Надо понимать, по какому принципу в Афганистане награждали. Очень большие начальники получали орден Ленина или орден Красного Знамени. Все остальные получали Красную Звезду. Совершает боец следующий подвиг, пишут на Красное Знамя, дают всё равно Звезду. Ещё один подвиг – всё равно дают Звезду. У меня был земляк из Воронежа, командир разведроты. И на орден Ленина представляли, и на Героя Советского Союза. А в конце концов всё равно получил три Красных Звезды.

Очень часто мы обеспечивали бомбо-штурмовые удары. Обычно это выглядело так. Приходит местный житель и закладывает «хадовцам» (ХАД. Афганская контрразведка. – Ред.) «духов»: в таком-то кишлаке такая-то банда тогда-то будет сидеть за таким-то дувалом. «Хадовцы» передают эту информацию нашим советникам, те её анализируют и обобщают. Вся эта тайная работа, естественно, происходит без нас. А на выходе принимается решение о нанесении бомбо-штурмового удара по конкретному дувалу, где должны находиться бандиты. Мы должны обеспечить целеуказание для штурмовиков и бомбардировщиков, а потом осуществить объективный контроль результатов удара.

Назначалось время, когда мы должны забрать с конкретной площадки местного предателя, который должен показать, где нужно отработать. Район и кишлак обычно знали заранее. Но конкретный дом, где сидят «духи», этот предатель должен был показать уже на месте.

Садимся на площадке. Подъезжает уазик со шторками на окнах. Выходит наш капитан или майор, который работает советником в этом районе, и выводит шпиона, у которого на голове колпак. Это для того, чтобы его никто не опознал издалека. Оба садятся к нам в вертолёт, и мы идём к месту встречи с нашими самолётами. Потом уже вместе с ними – к нужному кишлаку.

Делаем первый проход над кишлаком, и предатель пальцем показывает на дувал, где бандиты сидят. Рассказывает: там пулемёт, ещё там пулемёт, и там ещё пулемёт… В грузовой кабине у нас стоял огромный фотоаппарат. Открываем нижний люк и фотографируем то, что было до удара. В это время штурмовики или бомбардировщики ходят по кругу на высоте три-четыре тысячи метров. Эта высота считалась оптимальной, чтобы по ним не отработали из ПЗРК или из стрелкового оружия. «Стингеры», которые бьют на три тысячи пятьсот метров, появились позже. Самолёты плюс ко всему ещё и нас прикрывают. Если по вертолётам начинают работать с земли, то они должны подавить огневые точки.

Второй заход мы делали уже для целеуказания. Для этого мы использовали светящиеся авиационные бомбы. Обычно их на специальных парашютах сбрасывают ночью над полем боя, чтобы его подсветить. На парашюте бомба опускается в течение нескольких минут. А в Афгане вот что придумали. От такой бомбы отрезали парашюты (мы их, кстати говоря, использовали как наволочки, простыни или как ковры вешали на стены) и сбрасывали её уже без парашютов. От удара о землю взрыватель срабатывает и бомба горит на земле. С воздуха видно её очень хорошо. Но, конечно, точно сбросить бомбу наши штурманы – а это были молодые лейтенанты – не могли. Поэтому дальше мы должны были наводить самолёты уже относительно этой горящей бомбы. Говорим истребителям или штурмовикам: «Видите САБ?». – «Видим». – «От САБа на юг видите дерево?». – «Видим». – «От дерева слева дувал видите?». – «Видим». – «Это цель». – «Всё понятно, работаем».

Дальше я набираю высоту четыре с половиной тысячи метров. Теперь моя главная задача – подобрать лётчика, если кого-то вдруг собьют. А самолёты становятся в круг и по очереди вываливаются из этого круга для работы по дувалу. После того, как они закончили, я захожу снова и фотографирую результаты удара.

Где-то через год после того, как мы прибыли в Афган, меня назначили командиром звена. Все лётчики у меня в звене были старше и по возрасту, и по опыту. Но они сказали: «Ты училище с золотой медалью закончил, хочешь поступать в Академию… Поэтому пусть ставят тебя». Но тут почти сразу же возникла ситуация, из которой я едва-едва вышел живым.

Когда я отправился в Афганистан, то, как и подавляющее большинство своих товарищей, в Бога не верил. Мама в детстве крестила меня втайне от отца. Он у меня никогда не был рьяным коммунистом, но атеистом был всегда. Он и сейчас атеист. Маму частенько ругал, когда она куличи пекла и яйца красила на Пасху. И нас с братом за это дело гонял. Но когда я уезжал в Афган, его мама, Дарья Ивановна, дала мне маленькую иконку Николая Угодника и сказала: «Когда тебе будет тяжело, он тебе поможет. Ты его попроси – Николай Угодник, Божий помощник, спаси и помоги!». А я и понятия не имел, что есть какой-то Николай Угодник. Ведь, как и папа, я тоже был коммунистом. Я ей: «Бабуля, да ты что?.. Я ведь секретарь партийного бюро, практически представитель ЦК КПСС в нашей эскадрилье! А если у меня эту икону там увидят?». Она: «Ничего, Вова, пригодится. Зашей её куда-нибудь в воротничок». Я и зашил иконку в воротник комбинезона, как она просила.

Очень долго я не вспоминал об этой иконке. Однажды, почти сразу после моего назначения командиром звена, нам ставят задачу на высадку десанта из тридцати шести бойцов на площадку Бану. Звено у меня было усиленное, из шести вертолётов.

Очень важно было правильно вертолёты распределить. Все в эскадрилье были в курсе, какие вертолёты сильные, а какие – слабые. Они только с виду все одинаковые. На самом деле какой-то вертолёт более старый, у какого-то двигатели послабее. Я говорю: «Я иду на вертолёте…». И все ждут, что я скажу: возьму себе самый сильный или самый слабый. Я знал, что если я возьму самый сильный, ребята скажут: «Ну ты, командир, обнаглел!.. У тебя же первая обязанность – забота о подчинённых!». И я, чтобы показать эту заботу, говорю: «Беру себе шестнадцатый борт». Это был самый слабый вертолёт. Все оценили мой поступок: «Молодец!». Говорю: «Десантников делим поровну, по шесть человек на каждый борт». Вообще МИ-8 может взять двадцать четыре десантника. Но высадка производилась на высоте две тысячи пятьсот метров. И мы подсчитали, что на этой высоте при такой температуре воздуха мы сможем взять на борт только по шесть бойцов.

Десантники загрузились, мы вырулили на полосу. И тут один борт у нас отказывает. Лётчик мне: «Я заруливаю». Отвечаю: «Заруливай». Он заруливает на стоянку. А у меня в вертолёте сидит командир роты, старший этого десанта. Я ему: «У нас один борт выпал, летим без шести бойцов». Он мне: «Командир, да ты что?.. Ты меня без ножа режешь! У меня же каждый номер расписан. Мы-то думали, что вы высадите семьдесят человек, а нас и так всего тридцать шесть! Распредели этих шестерых по оставшимся бортам». Я: «Да мы не потянем!..». Он: «Нет, без этих шести я не могу, вообще не полечу».

Я ставлю своим задачу взять ещё по одному бойцу. Вертолётов пять, десантников шесть. Один остаётся. Я-то знаю, у кого самый мощный борт. Говорю ему: «Четыреста сорок первый, шестого возьми себе». Но вслух про то, что у кого-то самый сильный борт, у нас не принято было говорить. Он отвечает: «Командир, это что? Такая вот забота о подчинённых? Ты командир, ты и бери себе лишнего». Я: «Хорошо, отправляй его ко мне». И получилось, что у всех по семь человек, а у меня на самом слабом вертолёте – восемь. Мы пошли на высадку десанта.

Подходим к вершине горы, там маленькое плато. «Духи» поняли, что мы собираемся высаживать десант, и начали по нам работать. Я захожу первый, подгашиваю скорость и… вертолёт начинает проваливаться, не тянет. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и ухожу на повторный круг. Говорю: «У меня не тянет. Заходите, высаживайте». Все четверо зашли и сели с первого раза. Я делаю повторный заход – опять не тянет, ещё один заход – всё равно не тянет… А у нас такой порядок: мы все вместе пришли, все вместе должны уйти. Не может быть, чтобы они ушли, а я один остался. А тут ещё идёт активное противодействие с земли, «духи» бьют. Мои мне говорят: «Четыреста тридцать девятый, ну когда ты наконец-то сядешь?..». Отвечаю: «Мужики, сейчас сяду».

И тут я понял, что сесть я не смогу, потому что это против всех законов аэродинамики. По идее, я должен был дать команду: «Четыреста тридцать девять, посадку произвести не могу. Вертолёт перегружен, ухожу на точку». И мы все уходим, оставив на горе десант без командира.

Теперь представьте себе: все мои подчинённые сели, а я, только что назначенный командир звена, один не сел. И я возвращаюсь в Кундуз с командиром десанта на борту. Тут я понял, что не уйду, потому что просто этого не переживу. Ведь надо будет на аэродроме прямо у вертолёта пускать себе пулю в лоб от позора. Ещё я понял, что и сесть я тоже не могу. Вот тут я и вспомнил бабушку. Взялся рукой за воротник, где была зашита иконка, и сказал: «Николай Угодник, Божий помощник, спаси и помоги!». К тому времени я выполнял уже то ли четвёртый, то ли пятый заход (ещё удивлялся, как это до сих пор меня не сшибли!). И неожиданно у вертолёта появилась какая-то дополнительная аэродинамическая сила – Божественная. Я сел, мы высадили десант, и он выполнил задачу. Именно тогда в Бога я и поверил. И лично для меня стала очевидной простая истина: среди тех, кто был на войне, атеистов нет.

Был ещё один случай, когда Николай Угодник мне помог так явно, что не увидеть этого было нельзя. Мне с ведомым надо было эвакуировать группу спецназа после выполнения задачи. Спецназовцы на пупке горы (высота была около двух тысяч метров) зажгли оранжевые дымы – обозначили место посадки. Я подсел. Подходит командир группы, старший лейтенант, и говорит: «Командир, у меня солдат сорвался в пропасть». И показывает на котлован у склона горы. Ширина этого котлована в этом месте метров сто. Когда спецназовцы на гору поднимались, один боец упал вниз и поломался. Лежит он на глубине от вершины горы метров семьдесят-восемьдесят. Кричит, стонет, ему больно, хотя и укол промедола он сам себе уже сделал.

Меня старлей просит: «Сядь туда, забери бойца». Я: «Я туда не сяду, потому что потом оттуда я не взлечу. Доставайте его сами». Он: «Да пока мы альпинистское снаряжение наладим, пока будем спускаться, пока будем с ним подниматься… Это очень долго». А тут ещё начало темнеть, солнце садится.

В 1984–1985 годах мы ночью в горах не летали. Оставаться ночью на площадке мы тоже не можем, потому что кругом – «духовский» район. Спецназ, пока пешком ходил, себя не обнаружил и вышел к месту эвакуации скрытно. Но когда они зажгли дымы, и ещё вдобавок прилетела пара вертолётов, «духам» стало ясно, что к чему; потому их можно было ожидать в любой момент.

Тут надо объяснить, почему вертолёт вообще летает. За счёт вращения винтов он воздух сверху нагнетает вниз и создает под собой область более высокого давления, чем сверху. Так происходит, когда воздух вокруг, как говорят вертолётчики – «спокойный». Если же лопасти прогоняют через несущий винт воздух возмущённый, «плохой», то необходимой разницы давления не получается. А при посадке в этот котлован вертолёт гонял бы тот воздух, который отражался бы от земли и стенок котлована. То есть после посадки машина очутилась бы в окружении возмущённого воздуха. Взлететь в таких условиях нельзя.

Поэтому говорю старшему лейтенанту: «Я туда не сяду, потому что я там и останусь. Доставайте его сами». Они начали готовить снаряжение. Вниз полез сам старлей. Но солнце садилось, все торопились, и снаряжение готовили в спешке, так что срывается и падает в яму уже сам командир. Теперь их там лежат уже двое. Правда, старлей себе только ногу поломал. А у солдата, как потом оказалось, травма была очень серьёзная – сломан позвоночник.

Сесть на этом пупке больше негде. Мой ведомый ходит по кругу над нами и заодно смотрит, чтобы «духи» незаметно не подошли. Я, хотя и с тяжёлым сердцем, говорю бойцам: «Садитесь в вертолёт, уходим. Иначе все здесь останемся». Они: «Мы без командира не полетим». И я хорошо понимаю, что по-человечески они правы!.. С одной стороны, я не могу их здесь оставить, потому что мы их уже засветили своими вертолётами. Но, с другой стороны, если мы уйдём без них, то и этим на горе – крышка, и тем, которые внизу – тоже. Их потом просто забросают гранатами.

Другого выхода не оставалось: и я опустился в эту яму. Борттехник с «праваком» затащили в кабину старлея с солдатом. Но, как я и предполагал, вертолёт вверх не летит… (Недаром практическую аэродинамику мне в училище преподавал сам полковник Ромасевич, легенда аэродинамики, автор практически всех учебников по этой так до конца и не понятой курсантами науке.) Беру «шаг» – вертолёт дёргается, но не отрывается от земли. И тут я опять вспомнил про икону – и взлетел!..

Потом я двенадцать лет командовал вертолётным полком. И все двенадцать лет я на первых занятиях по аэродинамике говорил молодым лётчикам: «Есть законы аэродинамики. Но есть ещё высшие, Божьи, законы. Хотите верьте, хотите – нет. Но только они объясняют те ситуации, когда при абсолютной безнадежности с точки зрения физики человек всё равно выходит из безвыходного положения».

Как-то почти перед самым отъездом из Афганистана сидели мы на площадке около горы Джабаль. Это недалеко от Кабула. Как обычно, мы обеспечивали боевые действия своей 201-й дивизии. Всегда была так называемая «пара комдива», которая каждый день назначалась командиром эскадрильи. Это пара вертолётов, которая работает непосредственно по распоряжению командира дивизии. Он сам на командном пункте дивизии сидит, а мы на площадке у этого командного пункта дежурим. Сидим и сидим себе, довольные и счастливые, что до замены остаётся всего месяц-полтора.

Тут меня вызывает комдив и говорит: так, мол, и так, наш взвод находится на вершине горы, «духи» их обложили со всех сторон. У наших большие потери, есть «двухсотые» (убитые) и «трёхсотые» (раненые). Плюс ко всему с ними нет связи, на радиостанции сели аккумуляторы. Надо туда подсесть, выкинуть им аккумуляторы, воду, продукты. И ещё забрать убитых и раненых, потому что они связали наших по рукам и ногам.

Спрашиваю: «Где?». Он показывает на карте. Говорю: «Товарищ генерал, это же на высоте три тысячи девятьсот пятьдесят метров. А у меня допуск – до двух пятьсот. Не имею права». Он: «Да ты понимаешь!.. Там люди гибнут, а ты: не имею права, не имею права… Вот если бы у тебя пушки были в петлицах, я бы понял. А у тебя птицы! А может быть, это не птицы, а курицы?..». Короче, начал меня психологически обрабатывать. Я ему снова: «Товарищ генерал, не имею права. Если я туда полечу, то у меня будут серьёзные проблемы с командиром эскадрильи». Генерал: «Да я сейчас позвоню твоему командиру эскадрильи…». Отвечаю: «Нет, я не могу». И ушёл к вертолёту.

Подошёл ведомый, Миша. Спрашивает: «Что там?». Говорю: «Да зажали пехоту на какой-то горушке. Надо лететь, но мы явно не потянем, мощности не хватит». (Я сам на такой высоте никогда не садился, хотя вертолёты по мощности двигателей это позволяли.)

Через полчаса меня опять вызывает комдив. Докладываю: «Товарищ генерал, прибыл…». Он: «Ну что, ты решился?». Я опять: «Товарищ генерал, не имею права». Но он мне помог – говорит: «Я позвонил командиру эскадрильи, он дал добро». Это сейчас есть мобильные телефоны. А тогда что: сидишь на площадке в горах и ничего не знаешь толком… Говорю: «Да не мог вам командир эскадрильи дать добро на это дело!..». Он взорвался: «Да я тебя обманываю, что ли? Давай так: если сядешь – тебе пишу представление на Знамя, экипажу – на Красную Звезду».

Тут я и поддался на эту провокацию. Орден Красного Знамени – это серьёзно, об этом все мечтали. Говорю: «Ладно, пойду, подготовлю вертолёт». Надо было поснимать и убрать всё лишнее, чтобы вес уменьшить. Он: «Хорошо, когда будешь готов, доложишь».

Подхожу к вертолёту. А у меня борттехник – лейтенант, правый лётчик – лейтенант. Говорю им: «Парни, так и так. Комдив сказал, что если сядем и выполним задачу, то мне – Знамя, вам – Звезду». А у нас у всех уже было по ордену. (В середине восьмидесятых годов в течение одного года получить второй орден за один Афган было практически невозможно, если только посмертно.) Надо отдать должное комдиву, он был хорошим психологом. Знал, чем нас «купить».

По максимуму облегчили вертолёт. Я пришёл к командиру дивизии и доложил, что мы готовы. Он: «Бери ящик с тушёнкой, ящик с мясными консервами, воду и аккумуляторы». А воду у нас в таких случаях наливали в автомобильные камеры и каким-то образом умудрялись запаивать. Я: «Только сесть я не смогу». Он: «Если не можешь, не садись. На подлёте выбросишь, а они подберут. Хорошо было бы раненых забрать. Но если хоть это сбросишь – уже хорошо!».

Ведомому говорю: «Я буду заходить один, а ты вокруг ходи, «духов» отгоняй». Наши сидели на самой вершине горы, «духи» их со всех сторон обложили. Прилетел, начинаю скорость подгашивать, до шестидесяти километров загасил – вертолёт проваливается… Смотрю: – «духи» поняли, зачем я прилетел. Трассёры в мою сторону пошли слева-справа… Вижу наших: они сидят на «пупке» (вершина горы. – Ред.). Несколько человек бегают туда-сюда, раненые лежат в бинтах, убитые тут же, чем-то накрытые. Я скорость ещё подгасил, борттехник начал выбрасывать ящики. Высота была метров пятнадцать. Вижу: ёмкость с водой падает и рвётся!.. Там же камни острые везде. Один солдат с панамой в эту воду плюх!.. Это, чтобы панамой собрать и хоть несколько капель выдавить себе в рот. Аккумуляторы грохнулись и посыпались с горы куда-то вниз, в ущелье. Короче, задачу я не выполнил. Но «загорелся»… Мне стало понятно, что у наших там действительно тоска полная…

Сел на площадке у командного пункта. Ещё не успел винты остановить, – подходит комдив. Спрашивает: «Ну что?». Докладываю: «Товарищ генерал, ничего не получилось». Объяснил всё как есть. Он махнул рукой и говорит: «Ладно. Не смог – значит не смог. На нет и суда нет». Я: «Товарищ генерал, можно, я ещё раз попробую? И топлива я уже часть выработал, вертолёт стал легче». Он дал команду, чтобы мне ещё раз принесли воду, аккумуляторы. Полетел во второй раз.

Когда подлетел, зависнуть не смог – воздух разряжённый. Плюхнулся с размаху на камни. Борттехник дверь открыл, воду начал подавать. Картина вокруг страшная… Везде лежат убитые, раненые. Вокруг вертолёта толпа сошедших с ума от жажды бойцов… Как сейчас помню их безумные лица с потрескавшимися белыми губами… А тут ещё «духи» по нам долбят, в корпусе первые дырки от пуль появились.

И тут бойцы на камеры с водой кинулись!.. Рвут их руками на части, воду пытаются пить. Командиром у них был старший лейтенант. Он даёт команду: «Построиться! Что за бардак?!». Куда там, никто его не слушает!.. Тут старлей даёт очередь из автомата вверх: «Я кому сказал, строиться!..». И тут же начал строить своих возле вертолёта и отчитывать: «Да что вы делаете? Воду сейчас будем распределять…». Я ему ору: «Старший лейтенант, ты чего?.. Давай, грузи раненых, потом своих отличников воспитывать будешь!..». Загрузили четверых. Бойцы были худые, килограммов по шестьдесят. Поэтому взлететь мы должны были нормально.

Пока борттехник дверь закрывал, а я вертолёт пробовал на «шаге», старший лейтенант своих бойцов всё-таки до конца построил. И сержант начал по очереди воду во фляги разливать…

Я приземлился, «санитарка» тут же забрала раненых. Пошёл к комдиву, доложил: «Товарищ генерал, задание выполнил!». Он: «Ну и молодец…». Возвращаюсь на аэродром и докладываю командиру эскадрильи: «Задачу выполнил, слетал туда-то и туда-то… Командир дивизии сказал, что вы должны написать мне представление на Знамя, а экипажу – на Звезду». А комэска: «Да ты что!.. Ты же нарушил допуск по предельной высоте!». Я: «Так командир дивизии же на вас выходил, вы дали добро!». Он: «Какой командир дивизии? Никто на меня не выходил! А если бы вышел, я бы его… послал… У тебя допуск – две тысячи пятьсот метров, какие три девятьсот пятьдесят?..». И за нарушение лётных законов (то есть за то, что сел на площадку, которая не соответствует моему допуску) меня на неделю отстранили от полётов. Ни о каких наградах никто уже, конечно, не вспоминал…

Заканчивал свою службу в Афганистане я командиром звена, в котором был санитарный вертолёт, так называемая «таблетка». В нём была полностью оборудованная операционная.

Наша пехота выполняла задачу в кишлаке у Центрального Баглана. Там они нарвались на банду, которая вышла из Пандшерского ущелья для отдыха. Говорили, что это была банда «чёрных аистов» (элитный спецназ моджахедов. – Ред.). Тогда эти «аисты» намолотили наших видимо-невидимо. Нам поставили задачу раненых эвакуировать.

Сели мы вместе с ведомым на площадку в горах. Бой ещё идёт, просто отодвинулся в сторону. Солнце уже село, поэтому я ору подполковнику медицинской службы, который с нами был: «Давайте быстрее!». Ночью с площадки в горах очень тяжело взлетать. А тут на броне стали непрерывно привозить людей!.. Раненые, убитые, раненые, убитые… И их всё грузят, грузят, грузят… Убитых на створки в самый хвост вертолёта положили, легкораненых – сидя, тяжёлых – лёжа… Я говорю: «Хватит, вертолёт не потянет». А мне доктор: «А что делать? Раненые точно до утра не дотянут!..». Начали убитых выгружать и оставили только раненых. Всего получилось двадцать восемь человек. Повезло, что двигатели у вертолёта были мощные. С трудом, но удалось взлететь.