Текст книги "Первая чеченская"

Командир полка. Чечня

Никто в Вооружённых силах СССР и России не командовал боевым вертолётным полком дольше, чем полковник армейской авиации Владимир Алексеевич Господ. Двенадцать лет. А тех событий, которые пришлись на военную судьбу полковника Господа, хватило бы на несколько жизней. На его счету 699 боевых вылетов в Афганистане и 327 вылетов в должности командира сводного вертолётного полка в Чечне. И ещё плюс к этому у полковника Господа – 32 захода на аварийный реактор Чернобыльской АЭС в 1986 году в первую неделю после аварии…

Краткая биографическая справка

Полковник армейской авиации Владимир Алексеевич Господ родился в г. Павлограде. Закончил Сызранское высшее военное авиационное училище лётчиков (1979) и Военно-политическую академию им. В.И. Ленина (1992).

После окончания училища служил в Южной группе советских войск в Венгрии. С 1984 по 1986 годы в составе 40-й армии находился в Афганистане, был командиром вертолёта и командиром звена. После возвращении из Афганистана в мае 1986 года участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. С 1993 по 2004 годы командовал вертолётными полками Дальневосточного и Ленинградского военных округов. В 1995 году находился в командировке в Чечне и командовал сводным транспортно-боевым вертолётным полком. С 2004 года полковник В.А. Господ занимал должность начальника отдела боевой подготовки и боевого применения армейской авиации 6-й армии ВВС и ПВО. В 2008 году уволился в запас.

Лётчик-снайпер. Награждён орденом Красной Звезды, орденом «За службу Родине в Вооружённых силах СССР», двумя орденами Мужества и другими государственными и общественными наградами.

Рассказывает полковник Владимир Алексеевич Господ:

– К декабрю 1994 года, когда началась Первая чеченская кампания, я уже два года командовал вертолётным полком. А уже летом 1995 года мне сообщили, что я иду в Чечню командиром сводного вертолётного полка от всей авиации Дальневосточного военного округа. С собой я должен был взять группу лётчиков и на МИ-8, и на МИ-24. Из своего полка я взял человек семьдесят. Конечно, уровень подготовки у лётчиков в моём полку был разный. Взял я самых лучших: все летчики первого класса, все с афганским опытом. А своими замами и комэсками вообще поставил тех, у которых по два-три «афгана» за плечами. И техсостав у нас был надёжный, непьющий. Именно с такими людьми можно было идти на войну, зная, что не будешь как командир отвлекаться на всякие разборки и воспитание личного состава.

В Чечне мы базировались на бывшем аэродроме ДОСААФ (наши СУ-25 разбомбили его ещё в конце 1994 года; полоса была разбита, все постройки – в руинах). Руководство полка и лётный состав разместились в бывшей технико-эксплуатационной части, где ранее выполнялись регламентные работы (правда, у здания этого не было крыши). Вокруг в обычных палатках ютился техсостав.

Я уже говорил, что с лётным и инженерно-техническим составом проблем у меня не было. Зато с местными солдатами, которые входили в состав авиационной комендатуры Северо-Кавказского военного округа, выполнявшей задачу по обеспечению боевых действий полка, проблема была очень большая. Они были совершенно неуправляемыми, поэтому приходилось их воспитывать. А так как в полку «губы» не было, приходилось идти на поклон в пехоту. Чтобы приняли одного такого нарушителя на гауптвахту, я должен был отдать определённое количество спирта, в зависимости от количества объявленных суток. Спирта нам было жалко. Снова пришлось вспомнить Афган. Придумали наказание для нарушителей, наше, так сказать, ноу-хау. Если солдат сильно злоупотребил алкоголем, то приходилось ему рыть яму. Пять суток ареста – яма глубиной пять метров, восемь суток – восемь метров. (Командир полка, по Уставу, мог дать до десяти суток. Поэтому самая глубокая яма у нас была в десять метров.)

Конечно, в такую яму нарушителя мы сажали только на сутки. Ведь внизу дышать абсолютно нечем, кислорода нет. И стол, и дом – всё в этой яме. Да и хватало этих суток – боец становился шёлковым… Конечно, это наказание было не по Уставу и не по закону. Зато мы на спирте экономили и употребляли его по назначению – для протирки «лип».

Но изредка попадались такие отъявленные бойцы, которым даже эти ямы не помогали. Один до того обнаглел, что пьяный пытался с автоматом на лётчиков кидаться, когда они ему что-то стали говорить. Поэтому однажды утром, когда в я очередной раз полетел на разведку погоды, посадил этого «героя» к себе в вертолёт. Подсел в Шатое. А до того с командиром полка тамошним я договорился: «У меня есть один урод, вообще неуправляемый. Давай, я его к тебе определю». Он мне: «Давай, только оформи документы, как положено. Оформишь – сразу привози».

Привожу я этого солдата. (А в полку как раз этой ночью был обстрел.) Мне командир полка говорит: «Алексеич, тут у меня есть и убитые, и раненые. Заберёшь?». – «Конечно, заберу». Подъезжает «санитарка» с ранеными, потом на броне подвозят перебинтованных бойцов. Вокруг запах йода, бинтов несвежих… А мой лихой боец с голубыми погонами… почти что лётчик… Он у нас был водителем топливозаправщика, на шее у него висела золотая цепь толстенная. Говорю ему: «Выходи, вот твой новый командир полка, гвардии полковник. И ты, может быть, гвардейцем станешь, если завтра не убьют. Но если что, ты не волнуйся, твой родной командир вертолётного полка за тобой прилетит и тебя заберёт».

Он же, увидев весь этот ужас – подвозят трупы, раненых, – бросился мне в ноги: «Товарищ командир, заберите меня отсюда!». И… обмочился прямо в вертолёте. Я: «Да что ты меня перед пехотой позоришь!». И начинаю его выпихивать из вертолёта. Но он в меня так вцепился, чуть комбез не порвал, сам плачет: «Товарищ командир, я всё понял, заберите меня обратно». Я тоже понял, что хватит с него. Видно, дошло всё-таки наконец.

И после этого случая с солдатами из подразделения обеспечения вообще не стало никаких проблем: за десять метров все они мне воинское приветствие стали отдавать, хотя, по Уставу, в полевых условиях вроде так и не положено. И даже товарищем командиром называть стали.

Справа от нас находился отряд одной бригады армейского спецназа, а слева – из другой бригады. Мы с ними были в очень хороших отношениях: часто ходили друг к другу в гости, чай пили и песни пели. Весь десантный песенный репертуар я до сих пор помню наизусть. Ещё и за то они нас уважали, что мы за всё время совместной работы ни разу никого из спецназовцев в бою не бросили. По первому их запросу сразу шла группа вертолётов: и боевых, и транспортных (боевые вертолёты «духов» отгоняли, а транспортные – бойцов забирали).

Но не оставляли мы не только спецназовцев. Как-то я с группой вертолётов должен был высадить десант в районе Алхазурово. Моя группа – шесть вертолётов МИ-8 с десантом на борту и четыре МИ-24 прикрытия – должна была обработать площадку перед высадкой и поддержать десант огнём.

Шли мы вдоль южной окраины Грозного низко, на высоте метров двести-триста. Вдруг слышим, как кто-то на нашей авиационной частоте зовёт нас: «Мужики, помогите! Нас зажали, «духи» совсем рядом. Боеприпасы заканчиваются, продержимся недолго, счёт идёт на минуты…». Я прошу: «Обозначьте себя». Они обозначили себя белым дымом. И тут я увидел, что именно по этому месту «духи» бьют трассёрами с нескольких сторон. (Обычно свои обозначают себя оранжевым дымом, но наши зажгли, скорее всего, какой у них был.) Офицер с земли: «Наблюдаете дым?». – «Наблюдаю». – «Помогите, нам не продержаться…». Отвечаю: «Сейчас запрошу ЦБУ».

Докладываю на ЦБУ (Центр боевого управления. – Ред.): «На меня вышла «земля». Группа ведёт бой, боеприпасы заканчиваются, боевики их окружили, находятся совсем рядом. Разрешите оказать помощь: подсесть и забрать». Отвечают: «Ждите».

А почему ждите – понятно. На ЦБУ сидит подполковник, у которого нет права принимать такие решения, и он будет докладывать командованию. А по опыту знаю: ждать можно и пять, и десять, и пятнадцать минут. Мы в ожидании встали в круг.

Тут через три-четыре минуты мне с ЦБУ говорят: «Посадку запрещаем. Следовать по заданию». Можно было, конечно, начать задавать им вопросы: а кто наших будет спасать?.. Но ответ тоже был известен заранее: сейчас мы отправим туда дополнительные силы… Но нам на месте было ясно, что если именно сейчас мы не заберём бойцов, то минут через пять-десять им наступит конец.

На такой случай у нас была домашняя заготовка. Когда в группе вертолётов надо было поговорить о том, чего не должны были слышать на ЦБУ, мы переходили на отдельный канал, который с ЦБУ прослушать не могли. Перешли на этот канал. Ставлю своим задачу: я своей парой захожу на посадку, пара такого-то меня прикрывает. Остальным встать в круг, ждать нас.

Когда мы стали заходить на посадку, «духи» стрелять перестали. Ясно дело, увидели четыре МИ-24, всякое желание воевать у них отпало само собой.

Я уточнил, сколько наших на земле. Их оказалось пятеро, поэтому ведомому садиться не пришлось. Сам я подсел около какого-то полуразрушенного двухэтажного домика – оттуда выскочили пятеро и запрыгнули в вертолёт. Один из них был легко ранен, но бежал сам. Ни тяжелораненых, ни убитых они с собой не тащили. Уже в вертолёте, посмотрев на них, я увидел, насколько они были перепуганы.

Полетели мы дальше, выполнили задачу по высадке десанта и вернулись в Ханкалу. Выключили двигатель. Бойцы сидят опустошённые, но в то же время счастливые. Только сейчас до них стало доходить, что ещё бы чуть-чуть – и всё… И в этом состоянии старший лейтенант говорит мне: «Командир, спасибо тебе!». Я ему: «Старший лейтенант, со старшим по званию, с полковником, почему на ты?». Он: «Товарищ полковник, спасибо, никогда не забуду…». Но и не нужны были никакие слова. Помню, лицо у него было всё закопчённое, а по чёрным щекам прорезались две белые борозды… Кстати, про этот случай я так никому и не доложил. Вроде как его и не было вообще…

Когда наступил сентябрь 1995 года, была получена оперативная информация, что «духи» день Ичкерии – 6 сентября – хотят отметить залпом из установок «град» по Ханкале и по нашему аэродрому. Мы получили приказ готовиться.

Спецназовцы специально ходили по горам и искали эти установки. И вот однажды они доложили, что нашли две замаскированные установки БМ-21. Командующий поставил мне задачу спланировать операцию по их уничтожению. Мы со всеми мерами безопасности подошли к тому месту, какое нам показали на карте спецназовцы. Увидели навес, под которым хранилось сено. Якобы было разведано, что как раз под этим сеном и стоят два «града», а «духи» просто ждут 6 сентября. А потом отсюда их возьмут и подойдут поближе к аэродрому, чтобы нанести удар.

Эту избушку на курьих ножках мы размолотили в пух и прах. Но никаких установок там не оказалось. Прилетели, и я доложил командующему группировкой, что в том месте ничего не было. Он: «Да быть такого не может! Собирай всех лётчиков». Пришли все, кто участвовал в операции. Командующий спрашивает: «Господ говорит, что спецназовцы ошиблись, там ничего не было. Кто-нибудь что-нибудь видел?». Никто ничего не видел. Он поднимает одного офицера: «Ты кто?». – «Заместитель командира эскадрильи майор такой-то». – «Ну, а ты что-то видел?». – «Да вроде бы, когда стрелял, какая-то вспышка была». Командующий: «Ну, вот видишь, командир! Майор, оказывается, уничтожил «грады». Давай мне наградные на него за то, что он выполнил боевую задачу». Я: «Да не было там ничего, товарищ командующий. Поэтому никаких наградных не будет». Он: «Ну ладно, спецназ завтра сходит в горы и подтвердит результаты вашей работы».

Каково же было моё удивление, когда через два дня командующий снова меня вызвал и сказал: «Спецназ сходил и посмотрел. Действительно, уничтожены две установки «град». Это вы тут все бездельники, а замкомэска слетал и их уничтожил». Я говорю командиру отряда спецназа: «Ребята, да что же вы делаете?..». Ведь я-то летел ведущим группы и своими глазами видел, по чему реально мы там отработали и что на самом деле уничтожили. Потом у замкомэски спрашиваю: «Ты сказал командующему, что видел какую-то вспышку. Ну, говори, какую вспышку ты видел?». Он отвечает: «Мы же «НАРами» (неуправляемая авиационная ракета. – Ред.) стреляли. Ударяет ракета по камню, взрывается, вот и вспышка». Я: «Так ты так бы и сказал ему, что видел вспышки от разрывов своих ракет!».

В результате наградили и спецназовцев, и замкомэску. Даже мне объявили благодарность. Но я-то точно знал, что удар 6 сентября может случиться на самом деле, ведь у «духов» действительно две эти установки БМ-21 есть. А так как почти весь наш личный состав живёт в палатках, удара по аэродрому нам не пережить без потерь и надо как-то защищаться.

Я отправил замкомандира полка по инженерно-авиационной службе в пехоту, и мы взяли у них пару экскаваторов и подъёмный кран. Прямо у взлётно-посадочной полосы и вертолётов выкопали глубокие ямы. Экскаватором же сорвали с полосы бетонные плиты и ими ямы сверху перекрыли. И вот, в ночь с 5 на 6 сентября 1995 года (когда разведка предупреждала нас о возможной атаке «градов») я всех загнал в эти «блиндажи». И сам туда же залез. Прямо на земле на вертолётных чехлах и лётных куртках мы так и просидели всю ночь в ожидании обстрела.

Края у ям были необработанные, и постепенно земля под тяжестью плит начала проседать. Под утро мы оттуда еле-еле вылезли. Потом задним числом меня осенило, что могло случиться самое страшное: весь полк можно было похоронить без обстрела под этими плитами, устроить всем одну большую братскую могилу.

Но никакого удара мы так и не дождались. Мне потом командующий сказал: «Вот видишь, спецназовцы – молодцы, нашли установки. Твой лётчик – тоже молодец, уничтожил их. Спецназовцы ещё раз молодцы: удар подтвердили. Поэтому по вам никто и не работал»…

После боевиков главным врагом для нас стали мыши. Их в этом месте было просто невероятное количество, и жизни они нам не давали никакой. Потому были изобретены два главных способа поражения мышей. Первый, простой, требовал только трёхлитровой банки, штурманской линейки и колбасы. Конечно, колбасы нам и самим не хватало, но для такого важного дела мы её не пожалели. Клали колбасу в банку, а к банке прислоняли линейку. Мышь на запах колбасы бежит по линейке, нырк в банку, а вылезти уже не может…

Другой способ был поинтересней. Берётся патрон от автомата, выковыривается пуля. Порох изнутри почти полностью убирается, иначе мышь просто размазывается по стенке и приходится её потом лезвием со стены соскабливать. А вместо пули кладётся маленький кусочек мыла.

Обычно это выглядело так: только мы ляжем отдыхать после вылета, как мыши начинают бегать по стенам, по шкафам… А личный состав лежит с автоматами наготове и начинает соревноваться, кто больше мышей отстреляет. Так что борьба с мышами у нас была ничуть не менее беспощадная, чем с бандитами!

Вспоминается мне случай, когда колонна МВД, которая шла из Грозного на Моздок, была зажата «духами» в селе. Обычно, если колонна везёт каких-то ценных пассажиров или важные грузы, то её сопровождают МИ-24. Эта колонна была без сопровождения.

Вызвали нас. Мы полетели – пара МИ-8 и четыре МИ-24, – перевалили через Терский перевал и пошли по долине: слева невысокие горы, справа горы… Пришли на место, встали в круг. Как и обычно, когда пришли вертолёты, бандиты успокоились: ведь только сумасшедший может из автомата стрелять по пехоте, когда над головой ходят МИ-24.

Мы летаем. «Духи» не стреляют. Колонна стала из села выходить. Когда она вышла полностью, мы её даже немного сопроводили, чтобы она подальше от села отошла. Дело было сделано, и мы собрались уходить на аэродром.

Конечно, вина на мне: во время этой круговерти я не заметил, как подошли тучи и закрыли вершины гор. Но мне и в голову тогда не пришло, что в группе есть лётчик, который никогда не летал в облаках. Ведь из своего полка я взял лётчиков только первого класса и несколько – второго. Но тут оказалось, что ведомым в одной паре был капитан – лётчик из 394-го полка, – который имел третий класс. А чем они отличаются друг от друга? Лётчик третьего класса может летать только днём и в ясную погоду, второго класса – днём в облаках, ночью – в ясную погоду, а первого класса – днём и ночью в облаках.

Штурман определил по карте, что высота этого перевала примерно тысяча пятьсот метров. Я всем говорю: «Горы закрыло облаками. Распускаем группу, начинаем по одному в облаках набирать безопасную высоту и преодолевать горы». А за горами – уже Грозный и Ханкала. Лётчики доложили, что поняли, и уходят. И тут вышел на меня по радиостанции этот капитан и говорит: «Товарищ командир, я в облаках никогда не летал». После этих слов мне стало не по себе: колонна ушла, в селе боевики, и сесть мы здесь никак не можем. Топливо рано или поздно закончится. А ждать, когда уйдут облака, можно было и два, и три дня.

Даю всем команду: «Уходите, мы будем думать, как быть дальше». Остались мы в этом котловане с капитаном вдвоём, ходим над селом. Наши доложили, что все уже пересекли перевал, и там облачность уже не такая сплошная, видно землю.

У нас топливо уже на пределе, долго мы тут с ним уже летаем. Я капитану говорю: «Иду первым, ты – за мной. И я буду тебе говорить, на какие приборы смотреть».

Надо пояснить, в чём проблема. Если человек не летал в облаках, он летает по горизонту. При видимости горизонта летать гораздо легче. Лётчик выдерживает скорость и высоту по приборам и по горизонту. А когда ничего не видно, у неподготовленного лётчика начинаются галлюцинации – потеря пространственной ориентировки. Это проблема чисто психологическая. Ему начинает казаться, что он летит с правым креном (а на самом деле никакого крена нет или же крен как раз левый). Он начинает этот несуществующий крен исправлять, да ещё и не в ту сторону. Всё дальше и дальше заваливает вертолёт… И тут и до беды уже недалеко.

Я сразу своё же решение изменил, и решил отправить его первым. Думаю: войдёт в облака, испугается и сразу же выйдет из облаков. А я уже буду за перевалом. И тогда получится, что я ушёл, а он один остался. Говорю ему: «Давай ты первым».

Потом спрашиваю: «Зашёл в облака?». – «Зашёл». – «Какая скорость у тебя?». – «Сто шестьдесят». Спрашиваю для того, чтобы он на приборы смотрел. Снова: «Какая скорость?». – «Сто двадцать». Говорю: «Давай скорость сто шестьдесят». Опять: «Какая скорость?». – «Сто». А это всё имеет объяснение: когда лётчик попадает в облака первый раз, то у него появляется ощущение, что впереди стена, и он вот-вот с чем-то столкнётся, и тогда он инстинктивно начинает ручку на себя подтягивать и гасить скорость. И закончиться это может тем, что, как только скорость дойдёт до шестидесяти-семидесяти километров, вертолёт может просто упасть. И я всё время капитану про скорость: «Отдай ручку от себя, отдай ручку от себя…». И в какой-то момент он мне говорит: «Сто десять… сто тридцать… сто шестьдесят». Всё нормально.

Перелетели мы через этот хребет, заняло это минут десять-пятнадцать. Нам повезло, что за хребтом километров через пятнадцать было уже малооблачно. Я увидел его. Он сам увидел землю. Приземлились мы нормально. Хорошо, что аэродром был открыт. А вот если бы нам пришлось заходить на посадку в облаках, тут он мог бы уже и не справиться. Повезло, что он не потерял самообладания и сумел, слушая меня, сохранить скорость, высоту и при этом не перевернуть вертолёт. Вот так человек первый раз в жизни совершил полёт в облаках в горах.

Без удачи на войне никак нельзя. В пятидесяти километрах от Грозного есть такой населённый пункт – Серноводск. Ещё с советских времён там был санаторий. И вот от одного капитана, сотрудника местного МВД, поступила информация, что в этот санаторий прибыла отдыхать банда, спустившаяся с гор. Этот капитан рассказал очень подробно о том, сколько бандитов, даже какие-то фамилии громкие называл.

Командующим нам была поставлена задача: рано утром высадить десант и захватить этих бандитов. Чтобы сориентироваться на местности и определить место высадки десанта, я, не привлекая внимания, под видом одиночного транспортного вертолёта слетал на разведку из Грозного в Моздок мимо Серноводска, а потом тем же самым путём вернулся обратно.

На высадку должны были идти десять-двенадцать вертолётов МИ-8 под прикрытием шести МИ-24. Хотели захватить «духов» спящими, поэтому площадку до высадки обрабатывать не планировали.

Всю ночь перед операцией я не мог заснуть, мучило какое-то нехорошее предчувствие. Не нравилось мне и то, что сесть можно было только в одном месте, и что вокруг этого единственно возможного места посадки было много беседок и небольших кирпичных строений, где были целебные источники с минеральной водой.

Утром встали и идём на стоянку. Нехорошее предчувствие нарастает… Но делать нечего – мы подготовили технику, подвесили боеприпасы. Десант уже сидел в вертолётах. Я поставил своим задачу, и мы пошли запускаться. И вдруг меня вызывает к телефону командующий. Говорит: «Вылета не будет, вам – отбой». – «А почему, товарищ командующий?». – «Потом узнаешь».

Оказалось, что контрразведчики, дай Бог им здоровья и долгих лет жизни, раскололи этого капитана. Милиционер то ли за деньги, то ли под угрозой расправы с его семьей передал нашим ложную информацию. На самом деле никакие бандиты в санатории не отдыхали, а приготовились к встрече с нами. На единственной площадке, где могли сесть вертолёты, ими была пристреляна каждая пядь земли. Как нам потом сказали, с «мухами» (ручной гранатомёт. – Ред.) там сидело столько «духов», что они сожгли бы всю нашу десантную группу за две минуты…

Во время этой командировки я летал каждый день. Только солнце встаёт, полк ещё спит, а я сажусь на МИ-8 и лечу на разведку погоды. Брал один МИ-24 для прикрытия. Обычно летал с командиром эскадрильи Андреем Скворцовым. Цель была такая – походить по Аргунскому ущелью, по Введенскому ущелью, посмотреть погоду: есть облака, нет облаков, есть ли туман в ущельях.

И, кроме того, я облетал все площадки в зоне нашей ответственности, где стоят полки, бригады, отдельные батальоны. На каждой площадке был авиационный наводчик. По очереди их запрашиваю: «Есть ли «двухсотые» или «трёхсотые»?». Ведь обстрелы обычно случались ночью. Так что одновременно кроме разведки погоды я решал ещё несколько задач: проверял связь с передовыми авианаводчиками и собирал раненых и убитых. На обратном пути залетал в Грозный, выгружал в медсанбате раненых и убитых и возвращался на свой аэродром.

Весь утренний полёт обычно занимал около часа. К моему возвращению полк уже просыпался, все уже позавтракали. Сажусь, заруливаю – а полк уже стоит возле командирской палатки, командного пункта полка. Тут же даю предполётные указания: кто куда летит, кому какая задача и так далее.

В сентябре 1995 года нам была поставлена задача отработать по Алхазурово. Там, по данным нашей разведки, «духи» организовали школу наводчиков переносных зенитно-ракетных комплексов. Наши лётчики почти все имели афганский опыт, поэтому соображали быстро. И первая мысль у всех одна: как прикрыть ударные группы вертолётов от пуска ПЗРК. И вот что изобрели: впереди идёт группа МИ-24, которая и должна работать по цели. Сверху летят МИ-8, которые бросают САБы (светящаяся авиабомба. – Ред.) на парашютах.

У нас было четыре вертолёта МИ-8, у каждого – по шесть светящихся бомб. Этими бомбами мы всё небо забросали. Так что, если бы были пуски с земли, то ракеты должны были уйти на эти бомбы.

И ещё – за ударной группой шла ещё четвёрка МИ-24, которые выпускали С-8О (осветительная ракета. – Ред.). Эта ракета тоже светится во время опускания на парашюте. Её обычно используют для стрельбы ночью с самоподсветом. Делается это так: сначала этими ракетами надо цель подсветить, а пока они опускаются на парашютиках – ты наносишь удар уже боевыми ракетами. То есть мы сверху подвесили большие САБы, а снизу на парашютиках – С-8О. Тем самым мы полностью прикрыли от пусков ПЗРК ударную группу МИ-24.

Таким образом, по земле мы отработали по полной программе, а по нам не было ни одного пуска. Я думаю, что с такой воздушной армадой вертолётов «духи» решили не связываться. Когда вертолёт с пушкой, пулемётами, управляемыми и неуправляемыми ракетами и бомбами идёт на тебя на пятнадцатиметровой высоте, то надо быть полным идиотом, чтобы начать стрелять. Я сам видел, как люди и в туалетные ямы прыгали, и в канавы сточные, – хоть куда, лишь бы скрыться.

В этой командировке я придумал новый способ посадки на площадку ограниченных размеров в горах, которым до сих пор горжусь, – посадка на площадку с боевого разворота. Расчёты, конечно же, должны быть точнейшие и для каждой площадки отдельные, причём с обязательным учётом загрузки вертолёта, температуры воздуха и ещё многих других составляющих. Если всё было рассчитано и учтено, получалось не только красиво, но и безопасно. Боевой разворот выполняется для того, чтобы при полёте на предельно малой высоте своевременно выполнить атаку по цели. Ведь когда ты летишь низко, заранее цель увидеть почти невозможно, и ты часто её видишь, когда уже пролетаешь мимо. Вот тут ты делаешь резкий набор высоты, который переходит в разворот на сто восемьдесят градусов с креном. И при этом цель ты из виду не теряешь и дальше работаешь по ней с пикирования. Точность стрельбы в этом случае резко увеличивается.

А я придумал с боевого разворота садиться. В горах пехота обычно сидит на высоких площадках. Ведь в горах так: кто выше, тот и хозяин положения. Заход и посадка на площадку обычно выполняются следующим образом: на удалении километра полтора-два плавно подгашиваешь скорость, плавно зависаешь и плавно садишься. Но чем медленней ты заходишь на посадку, чем больше висишь, тем дольше приходится находиться в зоне обстрела. Поэтому все и норовят зайти покруче и сесть покруче… А в случае посадки с боевого разворота идёшь по ущелью очень быстро, на скорости двести пятьдесят километров. На такой-то скорости тебя только начали в прицел ловить, а ты уже ушёл… В определённый момент ты начинаешь делать боевой разворот, но не для того, чтобы ударить, а чтобы сесть. Тут мне пригодилось, что в училище я очень любил аэродинамику. Поэтому для каждого элемента разворота я высчитывал параметры: скорость, высота, крен, тангаж. А расчёты эти нужны, чтобы знать, в какой точке надо начать боевой разворот, чтобы он закончился посадкой точно на площадку. И такие расчёты мы выполнили для каждой площадки. Поэтому-то при заходе на площадку ни один вертолёт у нас не был атакован, хотя «духи» эти площадки давно вычислили и пристреляли.

Когда мы вернулись в родной полк на Дальний Восток, то устроили торжественное офицерское собрание по случаю благополучного возвращения из Чечни. И там наши жёны, да и мы вместе с ними, плакали от счастья, что, слава Богу, все до одного вернулись живыми. Именно это я и считаю для себя главной боевой наградой.