Текст книги "Савелий Петрович"

Сергей Гарин
Савелий Петрович
(Из жизни маленьких людей)

I

Мигал керосиновый фонарь у подъезда алатуевского общественного собрания…

Неуклюжий и длинный, этот фонарь торчал на чугунном кронштейне, как нахохлившийся ворон, уныло освещая одиноким глазом каменные плиты тротуара. Шел мелкий, косой дождь; по тротуару прыгали тусклые, холодные слезы и, собираясь в маленькие лужицы, отражали в них огонь фонаря в виде расплывчатого, желтого пятна…

В передней собрания скучал ряд пустых вешалок, отделанных под дуб. Временами мимо них проходил швейцар Яков – длинный, худосочный парень лет девятнадцати, с вечно заспанным и словно застывшим от скуки лицом. Он был одет в широкую и короткую ливрею, очевидно, с чужого плеча, а из-под нее вылезали нанковые штаны с обтрепанными концами. Ливрея раньше была сшита на короткого, но очень толстого человека, и, попав на Якова, висела на нем, как мех гармонии, произвольными и часто смешными складками.

Яков появлялся в передней каждые десять минут, впивался белесоватыми глазами в асфальтовый пол, по которому проходил недавно шваброй, и, оставшись доволен осмотром, шел к стеклянной двери подъезда, чесал затылок, тупо смотря в темноту улицы, зевал и опять шел в свою конуру под лестницей, ведущей во второй этаж.

В десять часов вечера хлопнула дверь подъезда. Вошел маленький, седенький старичок – алатуевский податной инспектор Грибанов, сбросил мокрое пальто на руки подбежавшего Якова, вытер фуляровым платком лоб и глаза и спросил, пряча платок в задний карман визитки:

– Никого еще?..

Он прекрасно знал, что в собрании нет еще никого, ибо ежедневно, в продолжение двадцати с лишком лет, первым приходил сюда он, Грибанов. Но все-таки спросил, как заведенный граммофон, – спросил механически, как и все делал в своей долгой, но раз навсегда пущенной по шаблону, жизни.

И Яков, хотя и служивший здесь всего третий год, но привыкший уже к неизменному вопросу Грибанова, ответил также механически, вешая пальто податного инспектора:

– Никого еще нет, Савелий Петрович!.. Вы-с – первый!..

Грибанов поднялся по широкой деревянной лестнице во второй этаж, прошел полуосвещенную биллиардную, в которой не было ни души, и вошел в большую комнату со столиками, у левой стены которой вытянулся молчаливый прилавок буфета.

На прилавке, тоже по раз навсегда заведенному шаблону, стояли рюмки, бутылки, закуски, высились неизменные вазы с фруктами и поднимались горкой цветные коробки папирос. Толстый, пожилой буфетчик, в порыжевшем сюртуке и белом галстухе, клевал носом, спрятавшись, со стулом, за большой никелированный самовар, недавно поставленный на прилавок двумя кухонными мужиками. От самовара бежал тонкой змейкой пар, а сам он шипел важно и торжественно, как только что подошедший к станции паровоз.

Увидя Грибанова, буфетчик лениво поднялся, поклонился и молча пожал протянутую руку, после чего налил в большую граненую рюмку английской горькой. Податной инспектор выпил ее в один прием, открыв широкий рот со вставными челюстями и далеко запрокинув голову. Выпил, поставил рюмку на стеклянную полочку и, взяв в лиловые от старости пальцы вилку, долго бродил с нею между тарелочками с закуской… А буфетчик молча следил равнодушными глазами за пальцами податного инспектора.

– Что новенького? – спросил Грибанов, прожевывая помидоры.

– Да ничего особенного, Савелий Петрович! Все по-старому. Вот, может, Лука Архипович что знает!..

Он кивнул на входившего почтово-телеграфного чиновника, лет сорока пяти, – черного, широкоплечего мужчину. Был он начальником местной конторы, носил золотые очки с дымчатыми стеклами, неестественно длинные усы и коротко остриженную бородку. И по всей его фигуре, неуклюжей, будто вырезанной из крепкого, но плохо обработанного дерева, и по торчащим усам казалось, что если он заговорит, то заговорит обязательно сочным и громким басом, от которого дрогнет на прилавке стекло. Но заговорил он тоненьким голоском, и было странно слышать, что вылетают такие ничтожные звуки из этой могучей, чисто-богатырской груди.

– А… Савелий Петрович! Мое почтение!.. Здравствуйте, Иван Иванович! – здоровался он с податным инспектором и буфетчиком. – А к чему вы имя мое упоминали?.. А?..

Он крутил курчавой с круглой плешью на затылке головой и тянул носом запах, идущий с закусок. Буфетчик налил ему большую рюмку водки, податному инспектору повторил английской и сказал, пока те пили:

– Да вот, Савелий Петрович спрашивают: что у меня новенького?.. У меня такового не нашлось, я и говорю: может, Лука Архипович что скажут!

– Ничего и у меня нет! – пропищал почтовый чиновник и вздохнул. – Есть новости по-нашему, почтовому делу, но они, так сказать, к вам не подходят. А так новенького – ничего!..

И все трое задумались.

Понемногу буфетная начала наполняться. Пришел местный исправник – быкообразный, с оттопыренной нижней губой на огромном круглом лице и рачьими глазами. Он выпил подряд три больших рюмки водки и только после этого стал закусывать. Его огромный рот работал, как заводская печь, только что принявшая большую дозу руды: был, казалось, бездонен, и, когда замыкался, как скрытые поршни гигантской машины, двигались ожесточенно челюсти.

Пришли несколько чиновников из казначейства, директор местной прогимназии, доктор из земской больницы, мировой судья. У прилавка образовалась толпа, и голоса смешались в общую кучу…

И вдруг быстрыми шагами вошел Ан

...

конец ознакомительного фрагмента