Текст книги "Шаги за спиной"

25

«Какое жуткое чувство. Я помню, такое же возникало раньше при чтении всемирной истории – там только смерти, смерти и смерти. История – компот из смертей. А жизнь – тот же компот, но сильно разбавленный. Пусть я я разумная песчинка в бесконечном космосе; это сравнение не унижает, оно в мою пользу. Потому что разумен я, а не космос. Но я – разумная песчинка в невообразимых разумных пустынях из таких же песчинок, как я. Они все умерли или умрут – для чего? Для чего все эти биллионы смертей и жизней? Что могу значить я, если даже законы моисеевы – ничто по сравнению с зубастой бесконечностью, которой не может вместить разум (значит, разум все же конечен). И если я – ничто, то зачем были нужны мои страдания, зачем мучить человека не протяжении стольких лет, если в результате лишь ничто? Пусть еще удовольствия, они хороши хотя бы тем что до поры до времени я помню, что они были. Но зачем же нужен этот ярчайший выблеск пламени между двумя ничто? Почему моя память впечатывает намертво мельчайшую былинку этого мира, словно пытаясь удержаться за этот мир? Сколько росло таких былинок до меня и сколько еще будет расти? И, с другой стороны, если все хорошее, что мог бы я совершить, бессмысленно, то какая разница – совершать ли его? Зачем же тогда эта тяга? Зачем же так хочется построить из своей жизни довольно слабенькую уменьшенную копию вечности, притвориться вечностью, как гусеница притворяется палочкой? А насколько более глупы всякие женские отращивания грудей и других частей тел – ведь это же совсем ненадолго, ведь рядом, на каждом шагу, полчища таких же, да и еще получше. Ведь рядом – смерть. И если я ничего не значу, то и любое мое преступление, если я захочу его совершить, сотрется в этом бесконечном шуршании мертвых пылинок, каждая из которых была личностью и к чему-то стремилась. Зачем? Кажется, будто ты попал в огромную и огромно глупую игру, где выигрыш для всех и для всего одинаков – смерть. Смерть совсем не страшна. Страшно то, что была дана возможность жизни. Как легко умирать ничтожествам: им только поднесли под нос черствую корку и отобрали. А если ты не ничтожество? А если у тебя отобрали не черствую корку? Кто мог изобрести бесконечную череду этих глупейших, в сущности, издевательств?…»

– Что ты пишешь? – спросила Люда.

– Дневник.

– Записываешь события?

– Нет.

– Почитать можно?

– Нельзя. Это не для чтения.

Люда перевернулась и легла на живот, подперев щеки ладонями. Сейчас он видел только ее глаза и волосы над валиком дивана.

– Но о чем это?

– О преступлении. Если бы я совершил что-то очень мерзкое, например, зарезал бы своего друга, или даже тысячу лучших друзей, это бы забылось со временем. Тогда какая разница что именно я делаю?

– Ты что, хочешь зарезать друга?

– Нет, это уже сделали без меня. И кажется я знаю кто. Но я бы достал денег – я жить хочу.

– Заяви в милицию. Впрочем, не нужно. Не стоит мешать людям делать свое дело. Сыграем в карты?

– Я выиграю. Мне ведь до сих пор везет.

Она встала и нагнулась к ящичку, вынула колоду.

Поймала себя на мысли, что совершенно не может сопротивляться его улыбке. Почему мне неприятно это? Да, другие женщины; они тоже не могут не отвечать ему улыбкой.

Приятно иметь такого мужчину, должно быть приятно, но…

– Какая это карта?

Валерий задумался.

– Семерка пик.

– Нет, восьмерка. Но почти угадал. А эта?

Долгий звонок в дверь.

Три человека в форме:

– Здесь находится Валерий Деланю?

– Да.

Старший оттолкнул ее и бесцеремонно вошел. За ним еще двое и понятые. Двое в форме схватили Валерия и вывернули руки.

– Не дергаться! Оружие есть?

Оружия не оказалось.

– Гражданин Деланю Валерий, скрывающийся от правосудия и разыскиваемый по подозрению в убийстве, шесьдесят девятого года рождения, вы арестованы. А это лично от меня – не надо было падать головой об угол, это неосторожно.

Что-то взорвалось в голове и времени больше не стало.

26

Дипломатическая неприкосновенность – привелегия дипломатов и матерых негодяев. Привелегия всех остальных – недипломатическая прикосновенность.

Первую ночь Валерий совершенно не запомнил. От удара плыло в голове. Он ясно увидел усатого милиционерика у входа: милиционерик докурил сигарету до половины и бросил окурок не глядя, окурок пролетел далеко за урной. Внутри был роскошный мраморный холл, возможно, еще со времен Феликса – тогда мучительство еще было искусством, а не только ремеслом. У камеры Валерий получил еще один удар и все, что происходило до утра, выпало из его памяти как монеты выпадают из дырявого кармана.

Утром был допрос. Допрос до смешного напоминал уличную аферу: тебя ловит за руку возбужденный дурень и срывающимся голосом просит о мельчайшей услуге – вытянуть билетик вместо него (ему что-то не везет). Выигрыш, понятно, пополам. Ты тянешь и получаешь ответ – отвечают обыкновенно с царственной невозмутимостью: «получите пятьдесят четыре миллиона».

Возбужденный дурень начинает плясать от радости и ты тоже понемногу проникаешься настроением больших цифр, хотя еще и не до конца веришь. Уже вынули из карманов пачки денег, вот они, милые, как вдруг не сошлась одна цифра. Что делать?

Заплатите десятую часть выиграша и получите остальное вдвойне, если цифра сойдется. Дурень ставит с тобой пополам и, конечно, проигрывает. Ты лишился двух с половиной миллионов, но это лишь цветочки: веселый дурень превращается в злого – ах, какой дар перевоплощения! – отдай мои деньги! – и ты выкладываешь еще два с половиной. Если при этом ты показываешь и другие деньги, то их отнимают у ближайшего угла уже без всяких представлений. Главное в этом то, чтобы ты не успел опомниться.

Итак, утром был допрос.

– Где вы были в ночь с четверга на пятницу? – суперклассический вопрос.

– Не помню – суперклассический ответ.

– Вы остались в лесу наедине с Однодворским Павлом, после этого он отвез вас в свой дом, где вы поссорились, есть свидетели, потом вы выходили купить водки и сигарет, вас опознали реализаторы, в три пятнадцать вы снова вошли в дом Павла Однодворского. Между вами произошла сцена ссоры, которую видели из окна четверо свидетелей, они тоже вас опознали, потом вы схватили нож и зарезали своего школьного товарища. Умирая, он хотел позвать на помощь и выбил окно стулом. Вы ударили его ножом еще несколько раз. После этого вы жестоко издевались над трупом и уехали на машине. Машина найдена и на дверце ваши отпечатки пальцев. На орудии убийства – тоже. Если вы не сознаетесь сейчас – вам грозит смертная казнь.

– А если сознаюсь?

– Я учту это. Вы получите лет двенадцать.

– В эту ночь я был с женщиной.

– С Людмилой Пелишенко?

– Да.

– В эту ночь с Людмилой Пелишенко был другой человек. Он провел с ней всю ночь – с вечера и до утра.

– Это был ее отец.

– Ее отец умер в детстве (чисто милицейская фраза).

– Но я был с ней.

– Четыре человека утверждают, что с ней были не вы: во-первых, ее постоянный сожитель; во-вторых, водитель машины постоянного сожителя; в-третьих, подруга сожителя; в-четвертых лицо кавказской национальности, дежурившее на ступеньках.

– Но меня видели дети, которые играли там: они били друг друга по ушам и угадывали кто ударил.

– Дети видели входящего человека, но утверждают, что это были не вы. И вообще, это была не та ночь. Мы все о вас знаем.

– Меня не могли видеть у Паши, потому что я там не был.

– Может быть, но вы ведь подрались в лесу?

– Нет, мы просто боксировали.

– Это несущественная разница. Итак вы подрались, потом выпили, потом остались вдвоем. С какой целью?

– Не хотелось уезжать.

– А вот это неправда. Четыре свидетеля подтвердили, что прогулка была безнадежно испорчена местными хулиганами. Итак, вы поехали к нему домой, выпили еще немного…

– Я не ехал к нему домой.

– Но у себя дома вас не было. Вас не было и в других местах. В ночных клубах вас не помнят. Значит, вы были у своего друга. Какова логика?

– Да, – сказал Валерий, – но только что вы сказали, что меня видели в доме Паши, а теперь пытаетесь доказать это логическим путем. Так меня видели или не видели?

– Вот вы и выдали себя. Увести его в камеру.

У следователя были седые виски, добрые глаза и неуловимая странность в манере выражать свои мысли.

– До завтра.

Сказал, и в темный лес ягненка уволок.

27

А вот и завтра. Валерий отвезен в зарешеченном кузовке к месту, где он совершал убийство. Кузовок отпрыгал все ухабы и остановился.

– Мы возвращались вон оттуда, – он показал рукой. – А здесь Паша меня высадил. Мы отдыхали недалеко отсюда, там рядом должна быть деревня.

– Никакой деревни там нет.

В луже, оставшейся после ночного ливня, лежала примятая пустая пачка из-под сигарет, синяя с золотом. Пашка не курил.

– Это не моя и не его! – заявил Валерий, – я требую, чтобы записали!

Молодая милиционерша, похожая на болонку (мастью, телосложением, стрижкой и лицом) приготовилась записывать.

– Не надо! – приказал начальник с двумя звездочками на погонах. Звездочки ярко блестели, как блестит впервые надетое обручальное кольцо или только что выданый окрябрятский значок. Начальник выглядел очень аккуратным и почти порядочным. Его лицо было приятным, складка на брюках – безупречной, сами же брюки – нужной длины. Ботиночки выглядели как только что из магазина.

– Я требую, чтобы записали! – продолжал Валерий, но уже без прежней уверенности. – Это важная улика.

– Не надо, – отрезал начальник и Валерий стал обдумывать план побега. Обстановка не слишком благоприятствовала, но с другой стороны…

– Вам просто надо кого-то посадить, – сказал Валерий.

– Обязательно надо, – согласился начальник.

Они стояли у Пашкиного дворика: Валерий и пять милиционеров, включая болонку. У двоих были автоматы, еще у двоих пистолеты, газовые баллончики, у одного резиновая дубинка. Подошел еще некто в спортивном костюме и заговорил с начальником. Из разговора было видно, что они коллеги. Некто в костюмчике был одет так же безукоризненно аккуратно, как и его собеседник. Обеими руками он ерошил волосы пухлому мальчику лет восьми. Лицо мальчика было неприятным – кривились губы, жующая челюсть двигалась как у коровы, из стороны в сторону, да и вообще с ним было что-то не так.

– А дядя Саша полицейский? – спросил мальчик (украсть ребенка как заложника – единственный выход – быстрее решайся, быстрее!), спросил мальчик и поднял голову к отцу.

– Нет, дядя Саша это так просто, – ответил отец. – А вон тот – полицейский. Смотри, какое у него пузо!

Валерий тоже посмотрел. Пузо действительно было великолепно. Пузо было одето в помятую курточку, расстегнутую сверху. Над мятым галстуком нависал подбородок – из тех подбородков которые часто кладут себе на грудь (из естественного удобства) и потому губы по-рыбьи выпячиваются.

В профиль лицо выглядело даже добродушным, но толстый повернулся и посмотрел на Валерия – в глазах мутная злобность, как тина в омуте. Вот такому лучше не попадаться. Кому угодно, но не такому.

Двое с автоматами стояли в стороне и что-то обсуждали.

Если сейчас прыгнуть и оттолкнуть одного, потом другого, схватить мальчика? Нет, это бы прошло, если бы в руках было какое-нибудь оружие. Хотя бы дубинка или камень… Именно сейчас, когда они болтают. Схватить, но что потом?

Валерий огляделся. Асфальт был ярок и многоцветен: глубокие пятна свежих луж, отороченные по краям серебрянной каймой солнца; подсыхающие желтые пятна и мокрые черные; тени полупрозрачных кленов с оттенком зелени; слепящее солнце в лужах, переходящее вдали в сияющую полосу шоссе. Из Пашкиного двора вывешивали ветви абрикосы – каждый лист в каплях, зеленые плоды в яркой паутине. Медленно проползла Волга с зеркальным задним стеклом; в стекле отражались ползущие высокие облака и полоса синего неба, из которой солнце умудрялось не выходить, виляя. В глубоком отражении пролетела птица – то черная, то яркая, по-разному попадающая в солнце, – проплыли вытянутые деревья, сначала справа, потом слева; сейчас схватить ребенка и потащить его к машине; стрелять не будут, опасно; сесть в машину, наклонить ребенку голову, так, чтобы никто не понимал, что я делаю, и потребовать…

Двое с автоматами вошли во дворик. Пузо прикрикнуло на них, приказательно, и отвернулось. Начальник засмеялся, даждавшись окончания шутки. Валерий прыгнул, как с вышки в воду.

28

Мальчик пошевелился и сел удобнее. Валерий держал его за волосы. Двое с автоматами стояли по бокам машины. Один в лихо рассегнутой рубашке и тельняшкой под ней; другой скромный, весь добрый и белобрысый. Стволы ждали приказа.

– Не бойся, мальчик, – сказал Валерий, – сейчас мы поедем, а когда уедем, я тебя отпущу, если они не станут стрелять.

– Я не мальчик, а девочка, – возмутился ребенок. Валерий пригляделся и все встало на свои места: противный мальчик оказалася довольно миловидной девочкой, коротко подстриженной. Что уродует мужчину – для женщины в самый раз.

– Хорошо, будешь девочкой, – согласился Валерий, – поехали.

– Не уедешь, не выйдет.

– У меня выйдет, мне везет.

– Да, – девочка подумла, – тебе точно везет. Если бы мой папа не шлепнулся в лужу, а дядя Саша не чихнул вовремя, ты бы меня не взял. Ты знаешь, кто мой папа?

– Не знаю и знать не хочу.

– Хорошо, – согласилась девочка, – но когда поедем, посадишь меня на колени, я хочу смотреть.

– Ты уже большая на коленях сидеть. Сядешь рядом.

На дорогу вышло пузо с мегафоном. Дядя Саша суфлировал.

– Приказываю отдать ребенка!

– Хочу вертолет и пилота, и свободный проезд к аэродрому!

– Последний раз предупреждаю! Сейчас буду стрелять! Первый выстрел предупредительный!

Девочка заорала как кошка.

– Ты чего это? – удивился Валерий.

– Так же интереснее, они все равно стрелять не будут.

– Почему?

– Потому что тебя просто пугают. Они знают, кто убил, но взять его не могут. Хотели все свалить на тебя, но не получается. Что-то у них не сошлось. Мне папа вчера обьяснял, но я не помню точно.

– И что теперь?

– Они привезли тебя, чтобы попугать. Если бы ты сознался, им было бы легче. Но ты не сознавайся.

И девочка улыбнулась.

– Почему ты мне рассказала?

– Ты мне понравился.

Валерий огляделся и поймал взглядом болонку. Болонка удерживалась несколько секунд для приличия, потом вспыхнула, неизбалованная мужскими взглядами, и заулыбалась. Неужели так будет всегда?

– Выходи, – сказал Валерий девочке и она вышла из машины.

– Я ему все рассказала! – заорала девочка сразу, – он все знает!

Стволы опустились. Пузо налилось кровью и приблизилось.

– Не надо, – сказал начальник, – теперь уже не надо.

Выходите из машины и пройдем в дом. Вас ни в чем не обвиняют.

29

В доме было все перевернуто, кроме стола и трех стульев.

Начальник поставил и четвертый стул, предложил Валерию садиться. Сейчас он был вполне вежлив. Болонка записывала, улыбаясь и краснея. Девочка стояла тут же, за спиной у Валерия, готовая его защитить. Ее папа увел автоматчиков во двор и там стал обучать их рукопашному бою, от скуки.

Начальник показал фотографию:

– Знаете?

– Да. В тот вечер он был очень пьян.

– Значит, протрезвел до утра.

– Почему вы не можете его взять?

– Видите тот Дом?

– Да. Интересно, сколько он может стоить?

«Дом» состоял из трех блоков, стоявших вплотную. Каждый блок трехэтажный и на сваях, будто домик Бабы-яги. Под сваи уходят автомобильные дорожки, которые заканчиваются гаражами.

Угловые блоки построены буквами «Г», средний округлый, с мягкими очерком, из белого кирпича. Две башенки, как в средневековых замках. Стрельчатые окна, легкая готика во всем. Таких владений Валерий не видел даже в заморских фильмах.

– Этот Дом принадлежит его отцу. Вот поэтому мы никогда его не возьмем.

– Не можете?

– Можем. Но не возьмем.

Валерий взял фотографию и стал разглядывать. На фото именинник, тот самый, который махал ножом и мочился в костер. На фото он сидел за рулем открытой машины и улыбался, откинув голову назад; ветер ерошил волосы; спортивный белый костюм, вот чехол для ракеток, вот сзади девочка с хитрыми глазами. Ее глаза всегда были хитрыми, – подумал Валерий.

– Он играет в теннис?

– Регулярно. Еще он занимается верховой ездой и вертолетным спортом.

– А это кто такая?

– Его спаринг-партнерша. Чемпионка города в своем возрасте. Вместо того, чтобы тренироваться, набрасывает ему мячи. Всем ведь нужны деньги.

– Сколько ей лет?

– Четырнадцать. Чемпионкой была в двенадцать.

– А сейчас?

– Ее звездный час уже прошел. В спорте нужно или тренироваться, или проигрывать.

30

Девочка четырнадцати лет, в короткой юбке, в пучком темных волос ухнула мяч слева и промахнулась. Опоздала с ударом. Да и трудно играть со слабым противником – расслабляешься и постепенно теряешь класс.

– Все, – сказал Юра, – будешь так играть, прогоню. Играем еще раз. Если я возьму больше двух геймов, то за сегодня своих денег не получишь.

Деньги Жене был вобщем-то не нужны, и так уже заработала немало, но она попробовала собраться.

Зал был большим (на четыре площадки) и пыльным. Солнце косо заглядывало в окна. Вместо зеленых фонов висели разноцветные спортиные полотнища и мяч терялся из виду, особенно при свечках.

Еще полчаса они пропыхтели молча, только Женя постанывала на сильных длинных ударах. В этот раз она выиграла на ноль. Тренер стоял на балконе, наблюдая.

Он думал о том, что пора бы заменить стойки и покрасить линии. А если еще выгнать из зала культуристов и сделать хорошую стенку, то можно набирать группу совсем маленьких, лет с четырех. Конечно, они ничему не научатся, но деньги будут исправно платить. Еще он думал о ногах Жени, ноги толстоваты, как и у всех теннисисток, которые много тренируются; толстоваты, и ступни она ставит неверно. Жаль, что ей всего четырнадцать…

– Молодец, – сказал Юра, – я устал, идем в душ.

– Я еще потренируюсь немного, – ответила Женя.

– Я сказал, идем в душ. Не туда, в мужской.

Женя уже не раз была в мужском душе и научилась делать там все то, о чем ее просили. В общем, приятная чепуха.

Тренер, Борисович, встал у двери.

– Что-то не так?

– Ей четырнадцать лет.

Зная характер Жени, он ни за что не опасался, но следует соблюсти приличия.

Женя скривила нос:

– Аркадий Борисович, мы еще потом поиграем?

– Если у тебя будут силы.

– Я заплачу, – ответил Юра, – а если будешь мне мешать, то мои друзья изнасилуют тебя в туалете. (Он начал снимать рубашку и расстегивать шорты). И вообще, в душе я собирался только мыться.

Они вымылись и вышли в зал. Юра был только в полотенце Женя тоже. Она шла босиком, ступая на всю ступню – те, кто много тренируются, всегда ходят мужиковато.

Она не особенно стеснялась. Плевать ей на всех.

– Веди, – приказал Юра.

Борисович привел их в маленькую комнату с портретами теннисных звезд на стенах. В комнате был стол с лампой, два стула, топчан с подушкой и ворох старых теннисных принадлежностей на полу, под стенкой. Полбутылки водки на столе.

– Я подумал, – сказал Юра, – ей все-таки четырнадцать, не стоит дразнить судьбу. Поэтому ты будешь сторожить у дверей. С той стороны, конечно. Деньги возьми в кармане.

Борисович вышел.

Чемпионка из нее все равно не получится, думал он, а ножки у нее что надо. Пусть пользуется тем, что есть. Нужно поменять освещение и не открывать окна в манеже, особенно весной. Слишком много налетает воробьев. Свили себе гнезда и живут как у себя дома. Потом не отчистишь ковер. Он пожалел о том, что не прихватил с собой полбутылки.

Все-таки скучно просто стоять и ждать. А Женька-то хороша: притворяется простой, но знает, что делает.

31

В доме номер двадцать семь, комнате с вынесенным зеркалом, той самой, где еще недавно четырнадцать бутылок стояли на столе полукругом, где гроздьями висели на шторах муравьи, сейчас разговаривали асина мать, ее отец, дед и двое молодых мужчин.

Один из мужчин был спокоен, немногословен и вежлив; он сидел за столом и очень быстро исписывал карандашиком страничку блокнота. Он представился корреспондентом «Новостей» и обещал сделать сюжет об Асе, о ее трагической судьбе.

На столике лежали фотографии, в конвертиках и без, один старый альбом, школьные тетрадки, листочки с записями, сделанными ее рукой.

– Какой она была? – повторила мать. – Умной. Умной, но легкомысленной. Не была доброй, это я почувствовала даже на себе. Хотя она была моя дочь, моя, по-настоящему. Была легкомысленной, но во всем важном – рассудительной. Могла увлечься, загореться, притвориться. Притворялась часто, любила быть фальшивой и любила, чтобы все об этом знали. Вот такая. Это все даже на фотографии видно.

«Корреспондент» перелистнул несколько страничек альбома:

– А кто это?

– Ее супруг, редкая мразь. Может быть, я преувеличиваю, но в ночь перед похоронами, он ушел к своей любовнице. Позвонил оттуда, облил нас всех помоями, прислал за чемоданами и сказал, что не придет на похороны. Но пришел. В нем было что-то человеческое. Когда Ася умерла, он пытался покончить с собой.

– Они были женаты долго?

– Нет. Он был из тех мужчин, которыми легко вертеть. У

Аси был роман с одним очень представительным человеком (его, кстати, тоже звали Романом). Это было безнадежно. Ася даже родила от него, чтобы хоть немножко сдвинуть дело, но ничего не помогло. Пришлось искать мужа.

Она нашла этого – первого, кто подвернулся. По-моему, она была однолюбка. До двадцати лет – ничего, а потом – как с ума сошла. И главное, что все безнадежно.

– Расскажите еще о ней. И о ее муже, если можно.

Постарайтесь быть объективной.

Мать задумалась. Ее щеки чуть вздрагивали, белые от пудры.

Она была неприятно красива в свои пятьдесят, то есть красива неприятной, отталкивающей красотой. Такая красота заметна уже в десять, в пятнадцать она собирает поклонников, в восемнадцать поклонники позволяют легким ножкам втаптывать себя в грязь, примерно в двадцать один из поклонников не выдерживает и грубо, грязно, зверски, с наслаждением и не помня себя бьет этой красоте морду. Другие поклонники этот поступок тихо одобряют. В тридцать красота становится чуть-чуть ненастоящей: толстеют губы и щеки, губы приходится красить тонкой полосочкой, появляются первые морщины, а поклонники становятся не столь покладистыми, в сорок красота исчезает вовсе, а с ней и неумеренность в радостях земных, зато в пятдесят ненадолго проглядывает солнышко.

– Мне трудно быть объективной, – сказала она. – Ася, она была вся в меня. Непохожа внешне, но характер мой. Ей ничего не стоило плюнуть в душу, да еще нагло, с вызовом. У нее был острый язык, могла переговорить кого угодно и отбрить, и отшить, и пришить к себе намертво, если нужно.

Меня она не любила, только саму себя. И Романа, – еще больше чем саму себя. Даже я была для нее мусор, а Валерий (Валерий – это муж), тот был мусор вдвойне.

Второй из посетителей (молодой человек лет двадцати в джинсовом костюме, с короткой стрижкой, с благородными чертами лица и бычьей силой, сразу заметной в наклоне шеи) приподнял голову, услышав слово «мусор», и вопросительно посмотрел; ничего не сказал. Он стоял, прислонившись к дверному косяку; стоял молча.

– А Валерий, – спросил «корреспондент», – он кто был такой?

– Он? Разнесчастный учитель музыки. Я мало что могу сказать о нем. Он был никто и никакой. Замкнутый. Злой, но сдержанный. Нас он боялся. Все сидел в своей комнате. Иногда играл, и играл неплохо. Впрочем, не мне судить. Однажды он чуть было не избил Асю, она его слишком довела. У меня самой был такой же в молодости (она взглянула на мужа, но муж только пошевелил пальцами).

– Как это было?

– Ну, как это бывает. Приятно разбудить в мужчине зверя (она улыбнулась и сразу помолодела) и приятно потом этого зверя укрощать. А как укрощать – широко раскрыть глаза и так невинно – невинно спросить… Да, все равно о чем спросить.

Но если это делать слишком часто, можно не успеть открыть глаза.

Асин дед, седой и весь будто выбеленный сединой старикашка (с белой кожей и белыми глазками) неуверенно перемещался от одного кресла к другому. Он двигаля так, как будто боялся рассыпаться.

– А завтра будет дождь! – сказал дед.

– Не обращайте внимания, – сказала мать, – он уже ничего не понимает.

– И последний вопрос, – поинтересовался «корреспондент», – я хотел бы узнать, где этот Валерий сейчас?

– Вот этого я вам сказать не могу.

– Разве?

– Да, конечно. К нам приходила милиция, его разыскивали.

Потом разыскали, был у любовницы. Но, вы же понимаете, нам адрес этой любовницы знать неинтересно.

– Конечно, – сказал «корреспондент», – но может быть ваш муж что-нибудь знает?

– Я ничего не могу сказать, – ответил отец, – этот человек для меня умер. Умер с того дня, когда воскрес в больнице.

Лучше бы он умер по-настоящему. Если вы хотите узнать адрес его любовницы, то обратитесь в милицию. Вы знаете, за что его разыскивали?

– Нет?

– За убийство лучшего друга. Выпили, поссорились и один другого убил. Вот это называется дружба в наше время.

– А завтра все-таки будет дождь! – вставил дед и посмотрел на «корреспондента». – Убирайся отсюда, болтун!

– Спасибо за информацию, – сказал «корреспондент» и поднялся.

Его друг тоже отклеился от двери.

Они вышли во двор. Дождь стоял стеной. Громыхало в разных концах неба. Верхушки деревьев казались серыми.

– Значит, его уже взяли, – сказал «корреспондент».

– Ну и что?

– А то, что убийство они не смогут ему пришить. Здесь как раз тот случай, когда не выйдет.

Вертикальная и очень прямая молния разрезала небо.

– Ух ты!.. Не знаю, как в Америке, а у нас свидетелей защищать не умеют.

– Тогда че ты волнуешься?

– Чем быстрее мы его найдем, тем лучше. У меня нехорошие предчувствия. Юрочка слишком разошелся. Главное, дурит, оставляет свидетелей. Он гадит, а я должен за ним подбирать. Впрочем, Хан тоже дурит, но он все-таки Хан. Его распоследняя дурь похлеще наших выдумок. Почему у этого Деланю французская фамилия?

– У тебя такая работа за ним подбирать, – ответил молодой, – скольких ты уже подобрал?

– За Юрой – двоих. А всего шестерых.

– А кто был первый?

– Так, сопляк один. Я задушил его галстуком. Если хочешь, то Валеру я оставлю тебе. Надо же и тебе попробовать.

– Мне все равно, – ответил молодой. – Интересно, будет ли завтра дождь?