Текст книги "Чужие письма"

Чужие письма
Сергей Гилёв

Моим близким – Кате и Сереже

Дизайнер обложки Сергей Ивановский

© Сергей Гилёв, 2017

© Сергей Ивановский, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-5710-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Язык

Таких добрых глаз в селе до Лаврушки-звонаря отродясь и не видывали. Прибился этот чёрт колченогий ещё в двадцать третьем, во времена НЭПа, да так и остался. Пришёлся ко двору, как в народе говорят. Сначала в колхозе навоз раскидывал из-под скотины, жил в сарае у Прасковьи Самбуровой, а потом его местный поп к себе в хозяйство прибрал. А чего? Ручищи колодочные. Загривок, как у мерина. Здоровенный детина, но глупый, будто щепка. Поговаривали, мол, Лаврушка давным-давно воевал на русско-японской войне и даже получил причитающиеся ему награды. А вместе с наградами получил там и увечье с двойной контузией да ранение в бедро, от которого так и не оправился. Распахало дай бог. Приехал Лавруха на родину в Тамбов, а там его жена уже с другим закрутила. И не было бы жене Лаврушки оправдания, коли не похоронка, которая прибыла аккурат за год до Лаврушкиного появления. Что делать? Осерчал парень, подался в калики, надоело всё. Пошёл по миру, от горя и от сажи внутренней сам не свой. Помазала она душу ему, аки сам чёрт-клеветник. Прошёл Лаврушка тысячи вёрст, где только не бывал, что только не видел, а потом приняла его девка одна. Настругали ребятёнка. Растили-растили вместе, избу поправили, огород, корова, боров в сарае спит жирный, ну а затем и революция-матушка грянула, тут как тут плутовка, побирушка. Голод, гражданская, смерть окаянная пляшет свой подлый танец. Не справился сынок Лаврушкин да помер от тифа. Лавр сам вознёс гробик на холм – туда, где разносилось по заливным лугам кладбище человеческое, упокой их души. Лавруха горстями закидал худой гробик и, сняв шапку, долго смотрел в небо, будто пытаясь найти там виноватого, будто пытаясь распознать что-то неведомое среди хмурых туч. Когда воротился назад да зашёл в избу, увидал и девку свою. Та сладила петлю из пеньки да и сиганула со стула. Только лапоток один остался на синей ножке. Покрылся Лавруха потом отчаяния, задрожали его руки, голова не выдержала, ноги подкосились, а в горло полез истошный, жуткий вопль. Когда очнулся ночью, снял жену с удавки и отнес туда же, на холм, к сынку соседкой. Руками могилу ей копал, а когда закончилось действо, то побрёл куда глаза глядят. Через три года Лаврушка слез с красного коня. Партизанил, бил белых. Всю свою тоску потопил в крови. Сначала был пулемётчиком, потом взрывал железнодорожное полотно. Был в плену, где ему отрезали три пальца. После гражданской Лаврушка пошёл ко дну. Пил всё, что видел. Долго пил. Просыпался в московских канавах и от того, что натворил, пил ещё хлеще. В конце концов сел в тюрьму за разбой, а после тюрьмы уже с этими самыми добрыми глазами вышел и как-то набрёл на село.

Откуда мы знаем о Лаврухе в таких подробностях? Дак это Степан Дольник рассказал. Верста Коломенская. Мужик под два метра, приковылял с Лаврушкой за компанию да умер через месяц. Но до этого успел порассказать о спутнике.

В тридцатые, в годы террора, в церкви сменилось несколько настоятелей. Батюшка Гапон однажды услышал, как Лаврушка насвистывал себе что-то под нос.

– Складно свистишь, Лавр. Слух-то есть у тебя. Молодец.

Лаврушка улыбался беззубым ртом. Брови его поднялись, как две речные излучины, а щёки запылали багрянцем. Лаврушка заволновался, шамкая пустыми челюстями и суча ногами от счастья. Глаза его загорелись, лучистые, праведные. Лаврушка не разговаривал, может, не хотел, а, может, и правда, был нём как щука.

– Звонарём хочешь быть? – Гапон улыбнулся и хлопнул Лавра по плечу. – Давай, бродяга, полезай.

– Мгмгхх, – ответил бессвязно новый звонарь и полез наверх.

Колокольня в селе была невысокая. Метров десять. Зато красивая и стройная, как молодка. Недавно её побелили совсем. Уж очень хороша она была. Лаврушка звонил с утра, в обедний час, да вечером пару лихих ударов сельчане точно слыхивали. Лаврушка задумчивый и гордый стоял, держась за язык колокола, слушая пронзительный вихрь серебристого дрожащего эха. А всего колоколов, всего их было девять. Лавруха всем пораздавал имена. Самый большой звался Фомой Долдоном. Потом значился – Гриня Бидон. И дальше по списку: Влас, Никодим, Лашка-Грузин, Будень, Зорька, Гудок и самый маленький из братьев, получивший имя – Полушка. Как только солнце устремлялось ввысь, поднимаясь от горизонта, звонарь уже был на посту. Он щурился от щекастого, оранжевого света, чихая и утирая сопливый нос. Лаврушка был счастлив. Порой он смотрел на тяжёлые пододеяльники туч и, думая свою думу, брался за грудь. За левую её сторону. Может, болело сердце, а может, воспоминания о былом рвались ворохом горящего костра.

Лицо у Лаврухи было мощное, скуластое. Его надбровные дуги свисали над глазами, как подковы грузового мерина. Нос торчал мясистый, с дырами оспин. Губы, плотно сжатые, синие от холода, иногда побуждаемые шёпотом, отворялись тяжело. Вихры свисали на плечи. Борода придавала Лаврушке свирепый вид, если бы не глаза. В зрачках Лавра было что-то такое, о чём можно было бы сказывать книги. В них лучилась такая прихоть и доброта, что если человек заглядывал в них, то и оставался там навсегда, получая порцию незримого блага. Такой был Лавруха.

Так и жили, пока не грянула война. Страшная, она снизошла на село, будто туча саранчи. И вот однажды Лавруха сквозь сон почувствовал запах гари. Забился он в нос, будто комок грязи, и полез отвращением по венам. Лавруха вскочил в темноте и услышал стрёкот пулемёта. Он знал этот звук, знал не понаслышке. Звонарь как был в одних тонких портах, так и выскочил с сеновала по пояс голый. Он увидал вдалеке серые шторы наступления. Масса врага двигалась молча. Она шла, побуждаемая незримой яростью. Лавруха чувствовал это кожей. Немцы брели с бледными лицами, выставив дула вперёд. Рядом, грозно ворча, катились по траве бурые тигры. Вся эта картина въелась в глаза Лаврушке-звонарю, как будто прыснули ему в лицо уксусом. Лавруха бросился к церкви со всех ног. Он размахивал страшными своими огромными ладонями и, отворив рот, жадно глотая воздух, вопил гласными:

– А! Ы! У! Э!

Сердце Лаврушки превратилось в набат. Единственная цель бурлила в его голове: добраться до своей колокольни. Вот в оконцах изб стали появляться испуганные лики односельчан. Бабка Лукерья, заспанная, повязывала узел белой косынки. Никифор с внуками и сыном, открыв рты, заиндевевшие в ступоре, смотрели, как серая орда шагала по направлению к селу. Послышались крики немцев. Лавруха взбирался на четвереньках по деревянной лестнице, осаживая свои пальцы занозами. Лавр в потёмках мычал себе под нос страшные полуслова-полубредни. Когда же наконец он поднялся на колокольню, то замер в нерешительности.

Фашисты вошли в деревню.

Три танка замерли на дороге. Их прожорливые до смертей пушки, их жерла смотрели в глаза сельчанам. Солдаты рассредоточились. Они окружили центр села и, выхаркивая по-псовьи иноземные фразы, пошли выгонять жителей из своих домов. На Лавруху будто надели кандалы. Он стоял, разинув беззубую пасть, замерев, ни живой, ни мёртвый. Волосы трепал прохладный, свежий ветер. Голые стопы Лавра покоились на каменных барельефах храма. Немцы выгнали жителей из домов и что-то им втолковывали. Затем повели бренное стадо в мукомольню. Мужики, догадываясь, стали хмуро противиться солдатам. Раздалась очередь. Дети закричали. Бессильный плач навис над сельцом. Старухи и женщины, скрывая родных чад, брели, заливаясь страданиями, по изумрудной траве, холодящей стопы крупными каплями утренней росы.

Когда всех затолкнули в сарай, самый статный из наступавших закричал что-то по-своему, указывая на сухое сено. Солдаты рассыпали его по периметру. Плач стоял гулким эхом над селом. Показалось солнце. Лаврушка не шелохнувшись стоял, полный тугого, необратимого затмения. Его мрачное лицо, его обветренные губы, его рассудок не сказали ни слова. Немец поджёг тряпку, уходящую другим концом в бутыль. Он поджёг её, а когда пламя взошло, то швырнул в сарай.

Лавруха-звонарь будто очнулся ото сна. В уши его понесся жуткий, пронзительный вопль сгорающих заживо односельчан. Лавр, пустой от собственных слёз, взметнул ладони и, схватив за верёвки Власа и Буденя, начал звонить незатейливую трель. Потом за дело взялись Лашка-Грузин и Зорька. Столп заливающегося эха пронзил уши немцам. Они обернулись, оглядывая колокольню. Они смеялись и смотрели, как безумец наверху, отчаянно ворочая руками, играл сопроводительный марш на сожжении деревни.

– Ха-ха, – смеялись фашисты, глядя на мечущегося, обезьяноподобного Лаврушку-звонаря, который, обряженный лишь в худые порты, бегал по колокольне и неистово звонил.

Когда крики в сарае смолкли, а чёрный столп дыма ушёл за лес, Лаврушка, покрытый испариной, остановился. Он наблюдал внутренним взором, как превосходное эхо колоколов немеет в ярком, жёлтом ливне восходящего нового дня. Лавр взял канат, отходящий от самого большого своего собрата – Фомы Долдона, накрутил его себе на шею и спрыгнул в звонарное чрево церковной колокольни.

Испуганные немцы наблюдали, как на бледной верхотуре языком колокола болтался рябой и огромный звонарь Лаврушка, переживший многое на своём веку.

Таганка. 24.05.2017

В паре остановок от рая

На перроне станции «66 километр» Курского направления лежали ржавые листья. Их трепал ветер. Носил по станции. Туда-сюда. Туда-сюда. Было темно и безлюдно. Скорее, не темно, а мглисто. По-волшебному. Это когда поздняя октябрьская лень распадается в свете желтых фонарей, воздвигая из теней постаменты. В перламутровом сиянии лампочек на лавке из старых, мокрых реек сидел человек. Спиной к лесу. Подложил газету и сидел. В бежевом плаще, с котомкой, наполненной баклажанами и грибами. Сухая лисичка торчала одиноко из-под тряпочки, высунула шляпку. Человеком был Марк Вайнберг, старый советский еврей. Он и сидел на лавке.

Марк Вайнбрег курил папиросу и всё думал, закрыл ли он замок дачной двери. Схлопнулась ли скоба замка? Он до мельчайших подробностей пытался восстановить хронологию событий. Вот он берёт корзинку с грибами. Плавно шествует к двери. Гасит свет движением ладони. Колкая боль пронзает бедро. Ревматизм, с 1975 года неизменный сосед его костей. Нога переносится за порог, потом другая. Он поворачивается спиной к грядкам. На грядках пусто. Осень. Правой рукой он достаёт из кармана амбарный, тучный замок, продевает скобу в окружность петли, хлопает замок. Вот оно! Щелчок. Марк Вайнберг спокойно затягивается папиросой, выпуская в тёмную, колкую стужу белый столп дыма. Его лёгкие покалывает, он испытывает подобие краткосрочной феерии. Голова кружится. Это спелый осенний воздух пробрался в кровь. Спелый воздух и крепкий никотин.

Марк Вайнберг похоронил жену пять лет назад. Он и сейчас думал о ней. Года гнули своё. Они, словно рюкзак, провисли тяжким грузом, придавили спину, лямками дней сжали плечи. Сколько их было. Всяких. Детей отпустило время. Их лица в памяти Марка Вайнберга всё чаще всплывали лишь фотографиями с полок. Вот дочка Лиза улыбается, обнажая ряд белоснежных зубов. А вот внук Алёша, Алекс – уже дородный американец, мужчина с выступающим вперёд брюшком. А сына забрала война. К сожалению, так случилось. Так произошло. Что же делать? Его лицо, его скупое, худое лицо стояло у Марка Вайнберга перед глазами. Стояло, как живое, зорко глядело с могильной плиты, гордо и отстранённо, а по соседству примостилась звезда героя. Марк Вайнберг в очередной раз затянулся, крепко, как обычно. Жена умерла тихо. В кровати. Рано утром она просто не ответила на банальный, житейский вопрос: «Кофе или чай? Чай или кофе?». Марк Вайнберг произнёс это, а вопрос так и повис в воздухе. А когда Марк Вайнберг увидел бледное, осунувшееся плечо, то всё понял. Мали больше нет. Слёз не было. Была тяжёлая, гнетущая суета приезда скорой. А потом зелёный брезентовый мешок. Когда дверь закрыли, Марку Вайнбергу в уши хлынула тишина.

– Маля, – чуть дрогнувшим голосом произнёс Марк Вайнберг. Марк Вайнберг называл жену Маля. Это чуткое, уменьшительно-ласкательное он создал от слов «маленькая» и «Мария» – так звали жену Марка Вайнберга. Мали нет вот уже пять лет и двадцать шесть дней, как и той прежней жизни.

Марк Вайнберг вёз грибы и баклажаны на балкон своей квартиры в Москве. В свою трёхкомнатную квартиру на Вернадского. Давно он получил её, работая проектировщиком в НИИ. Книги, ватманы, работа. Порой Марку Вайнбергу хотелось закопаться в макулатуре с головой, во всех этих цифрах, проформах, делениях. Единственное, что отгораживало Марка Вайнберга от могильной плиты – его ватман. Старый друг ватман. Такой же старый еврей.

Электричка опаздывала. На часах дрогнуло десять. «Надо было раньше выходить», – корил себя Марк Вайнберг. Ругал себя. А лес за спиной ронял листья. Лес за спиной редко звенел глотками птиц. Лес за спиной стоял тёмный и бурый. Марк Вайнберг повернулся и поглядел на чёрную стену деревьев. Очень хотелось курить. Листья под ногами сворами носились, недовольно шурша. Марк Вайнберг поджал ноги, чтобы листья спокойно пролетели мимо. Новая сигарета доставила ещё больше удовольствия.

Раздался гудок поезда. Дальний свет фары достиг глаз Марка Вайнберга, на секунду ослепив его взор.

– Наконец-то, – буркнул Марк Вайнберг. – Долго-долго, как долго, – зябко поёжившись, он взял корзинку и шагнул в открывшиеся двери. В салоне было жарко. Тепло забралось под плащ, успокоило. Марк Вайнберг расстегнул верхнюю пуговицу. Он сел на лавку и почувствовал ягодицами яростное подрагивание мотора. Поезд тронулся. Голос объявил название следующей станции. Голос перенёс Марка Вайнберга в 1957 год. Он вспомнил голос своей бабушки. Сон сморил веки Марка Вайнберга. Покрывало сна укрыло Марка Вайнберга.

– Маркуша, сходи-ка в библиотеку, принеси Бабушке какую-нибудь книжечку, – говорила бабушка своим тонким голосом, с нежностью смотря на внука поверх оправы очков.

Бабушку Марк Вайнберг очень любил. Сильнее других. Освобождённая советскими войсками из концентрационного лагеря Биркенау, бабушка по-человечески была добра к самой жизни. Так её научила пустота лагерных стен. Так казалось Марку Вайнбергу. Пережив смерть, убежав от неё, бабушка явила собой оплот человека, перенёсшего катарсис личностного перерождения. Для бабушки жизнь была чем-то большим. Воздух был больше, чем воздух, а трава больше, чем трава. Виной тому дуло пулемёта. Поэтому Марк Вайнберг часто приносил бабушке свежие синие цветы. Этот цвет очень нравился бабушке. Бабушка часто закрывала глаза и томными зимними вечерами рассказывала Марку Вайнбергу, каково это было, быть там. Под пятой вечного голода и стужи. Это языческое, мерзейшее преступление, где в кострах сгорали соотечественники Марка Вайнберга. В нём росла любовь и гордость. Это объединение со своим народом Марк Вайнберг чувствовал очень остро. Он впитывал книги по истории еврейского народа, он стремился породниться с евреями духом. Миром. Положением вещей. Ведь нельзя же просто так взять и уничтожить целый большой народ. Юношеский максимализм Марка Вайнберга после тридцати лет иссяк, книги остались на полках, но пламя свечи, которое Марк Вайнберг припалил в детстве, навсегда осталось с ним, как и любовь к бабушке, привязанность, перешедшая в истерику на бабушкиных похоронах.

Вагон качнуло, вместе с тем приводя в сознание Марка Вайнберга. Слюна сонным ручейком скатилась на отворот плаща. Кислый запах ударил в нос. Марк Вайнберг протер ладонями лицо, прочистил кадык покашливанием и достал носовой платок. Высмаркиваясь, он оглядел вагон. В дальнем конце спал пьяный мужчина в шапке-петушке, а ровно посередине ехала пенсионерка, она туманным взглядом уставилась в ночное стекло вагона, да так и смотрела, не мигая, в пустоту, а может, в отражение своих рук. Марк Вайнберг проверил корзинку, он проворным движением пальца надавил на вылезшую головку лисички. Она скрылась под грязной тряпочкой.

В дальнем конце вагона раздалась возня. Двери с шумом открылись. Вагон стал заполняться подростками.

– Ох, Господи, – прошептал Марк Вайнберг. – Только этого ещё не хватало.

В пространстве вагона резко запахло перегаром. Подростки громко матерились, пили пиво и шутили. Они размахивали руками, наперебой рассказывая друг другу что-то страстное, трясли флагом, бурный поток слов едко взвился под крышей вагона. Марк Вайнберг посмотрел на них с долей едкого отвращения. В нём начинала саднить ненависть.

– Нигде покоя нет. Что ж это такое-то? – кряхтел Марк Вайнберг. Он смотрел на цветные шарфы, подразделявшие подростков на групповую принадлежность. К чему, Марк Вайнберг не знал. Он не любил спорт. Только фигурное катание.

– Племя, – сокрушённо качая головой, произнёс Марк Вайнберг.

Возня подростков надоела Марку Вайнбергу. Он терпеть не мог, когда его покой нарушали подобным образом. Слишком часто в этом мире и обществе чувство твоей личной свободы нарушали просто так. Марк Вайнберг раздражался всё больше. В его нервах появилась нить, доселе неведомая. Что-то красной ртутью набросилось на мышцы Марка Вайнберга. Он глядел на подростков взглядом безумца. В его крови вскипел норадреналин.

– Что же это такое-то, а?! – вопросительно бурчал Марк Вайнберг, распаляясь. – Как же так можно, а? – в голове билась птица сердца. Бух-бух! – молотило оно в виски.

Подростки бросали под лавку пустую тару. Кто-то запустил плевком в стену. Дрожащий ливень юношеских голосов лился в пространство.

– Прекратите этот балаган! – вдруг закричал Марк Вайнберг, поднимаясь на ноги. – Покоя от вас нет, сволочи малолетние! – Марк Вайнберг переходил в неистовство. Его жилы горели огнём, а в веках зашевелились вены. – Что же это происходит-то, а? Ну каковы негодяи! Что же вы так орёте?

В центре вагона встрепенулась женщина. Она, открыла глаза и воскликнула:

– Вот-вот! Совести у вас нет, ай-я-яй. Взрослые ребята, родителей так же не уважаете поди, поди в доме своём тоже гадите? Да что с них взять-то, олухи и есть? – это протяжное «Взя-а-а-ать» стало последней каплей для Марка Вайнберга.

Подростки примолкли. Они потупили пьяные взоры, а кто-то даже произнёс:

– Извините.

Кажется, конфликт был улажен, в вагоне стало тише, но Марка Вайнберга почему-то досадно подмывало сказать что-нибудь ещё. Его руки тряслись, костяшки пальцев посинели. Корзинка от нечаянного движения ступнёй завалилась на бок, а из неё на пол вывалились кабачки и странная банка, закрытая белой крышкой. У Марка Вайнберга внутри образовался пустой, горький покой, голова просто воспринимала информацию. Нагнувшись и ухватив банку пятернёй, Марк Вайнберг встал и двинулся на подростков.

– Сука, – шептал Марк Вайнберг. – Шалупонь! – голос Марка Вайнберга стал отрывистым, фразы жёсткими, дыхание участилось. Подростки удивлённо глядели на старика.

– Отец, ты чего? Ты чего, отец? – восемнадцатилетний Всеволод глядел на старика в упор, его лысая голова отражала свет лампы на потолке.

– Ничего, – отрезал Марк Вайнберг, открывая банку. В ноздри подростков хлынул запах бензина. Их брови вытянулись от изумления. Марк Вайнберг плеснул жидкость прямо в центр группы молодых людей. Бензин попал в глаза, на щеки. Разлетелся по курткам, штанам. Марк Вайнберг пристально и спокойно смотрел им в глаза, когда поджигал спичку.

– Ты чего творишь?! – один из молодых людей кинулся на Марка Вайнберга с кулаками, но было поздно. Спичка коснулась куртки, и люди вспыхнули, как огромный факел. Крики ужаса разнеслись по вагону. Пенсионерка истерично вскинула руки.

– Это всё! – шептал Марк Вайнберг. – Это всё, – повторял он.

Марк Вайнберг сидел у себя в квартире на Вернадского, когда в дверь постучался наряд полиции. Марк Вайнберг крепко прижал к груди портрет бабушки и со всей силы ударил себя отвёрткой в горло.

Москва. Таганка. Сентябрь 2016 г

Лесополоса

Красный метеор озарил небо Балашихи. Звёзды в ночном сиянии подмигивали, пульсируя, несли жителям Земли свой дальний галактический привет. А горячий метеор по дуге прошёл на запад, потом неожиданно встрепенулся, вспыхнул, миниатюрной молнией сдетонировал между Большой и Малой Медведицей и пошёл на снижение, разваливаясь частями.

Если бы в тот миг хоть одна живая душа увидела этот свет, этот кровоточащий алый восторг, то, скорее всего, сразу влюбилась бы в него без памяти. Так романтичен и прекрасен был тот всполох, единый в огненном порыве. Но люди спали в кроватях, в своих домах из панельных блоков, шевелили ступнями во сне. Они не видели, как в истошном сиянии в лес рухнул дымящийся неведомый остов.

На поляне, укрытой невысокими кустами, дымился железный футляр размером три на два метра. Он был покрыт чёрными от взрыва следами. Поперечник лежал изрядно помятый, а антенны, которые некогда вздымались двумя прямыми линиями, болтались, переломанные, словно сухие ветви. Когда сбоку открылся люк и оттуда вывалился человекоподобный индивидуум, ничего в лесу не изменилось, только трели насекомых стали тише. А что могло измениться? Свет озарил мокрую от росы поляну. Свет из люка. Гладкий, как простынь, белый, льняной свет из космического корабля, упавшего с неба. Инопланетный гость показался на пороге футляра, перелез через край открывшейся двери и рухнул прямиком в подлесок. Он кряхтел, держась за живот, стонал. Ему было больно. Больно от ран, полученых при падении с высоты, да от крапивы, которая жалила нещадно его мягкую, гладкую кожу. Инопланетянин ворочался с боку на бок и хрипел:

– Ургх-ургх.

Глухая ночь стояла над Балашихой. Пришелец сначала пытался подняться на ноги, но так и не смог этого сделать. Он был от пяток до макушки похож на человека. Только голова была чуть больше, да глаза с большущими зелеными зрачками смотрели хищно. Пришелец пытался осмотреться, поднял голову, но, растратив силы впустую, утерял сознание. Его голова плюхнулась в свежую августовскую траву. Всё смолкло. А через час и свет в футляре космического корабля погас. Видимо, батареи повредились при крушении. Батареям пришёл конец.

Галина Вениаминовна долго просыпалась. В субботу она решила отправиться за грибами в лесополосу. Галина Вениаминовна – типичная российская пенсионерка, лежала и пялилась в потолок, ворчала что-то под нос, пыталась снова заснуть, но свет восходящего солнца уже полез в глаза, поэтому она нехотя села в кровати и, беспомощно вращая головой, пыталась сообразить, что же ей такого предпринять спозаранку.

– Старость не радость, – шипела Галина Вениаминовна, хватаясь за ревматическую спину. Она долго выпрямлялась. Искала тапки. Стала надевать колготки, халат. В её голове рывками бродили мысли. Целые прорвы мыслей.

– Грибы-грибочки, платки-платочки! – напевала под нос Галина Вениаминовна, цедя беззубым ртом чёрный чай с синим слоном на упаковке. – Фкушна-а, – шуршала Галина Вениаминовна, заедая горечь овсяным печеньем. Она смотрела в окно. Смотрела, как на линиях электропередач плясали толстые вороны.

Когда Галина Вениаминовна уже собралась, она поняла, что квартира молчит. В квартире сквозняком висела тишина. Столбом пронзала две старухиных комнаты и кухню.

– Боря, Боря-а, Борис! – позвала Галина Вениаминовна. Вдруг из-под дивана выбрался лохматый пёс. Он кинулся к хозяйке. – Ты чего ж молчишь, озорник, не заболел случаем? – Галина Вениаминовна протёрла собаке глаза, потрогала нос, потрепала пузо с чередой розовых сосочков и, нацепив на пса ошейник, выскользнула из квартиры.

На лестнице Галина Вениаминовна встретила соседку.

– Ты куда ж собралась-то в такую рань, Галь? – спросила та, застыв с пакетом мусора посреди лестничной клетки. Пенсионерам всегда до всего есть дело. В подъезде пахло мочой.

– Да пойду по грибы схожу, Тома-то сходила, вон, припёрла корзину целую, да там белые, да опята, да ещё какие-то, вот такая корзинка-то, полнёхонькая… До краёв, чай, – воспалилась Галина Вениаминовна, она показала руками вымышленную корзину и грибы в ней. – Может, засолю на зиму-то.

– Ой, да полно тебе уж, не сезон ещё, сентябрь сезон-то! – противоречила соседка.

– Да чего не сезон-то, поди, уже конец августа, да дожди шли весь месяц, поди, взошли уж, – тараторила Галина Вениаминовна, нервно одёргивая косынку.

– Ну смотри, потом расскажешь, как там в лесу да чего, да осторожнее, ножик-то взяла? У меня Лёшка ножики поточил, хочешь, дык возьми мои-то, острые они, может зайдешь?

– Да ну, какой, у меня своих полно, пойду я.

– Ну смотри.

– Ага. Пошла. Давай. Ох.

Соседка, обутая в тапки, двинулась выкидывать мусор, а Галина Вениаминовна с примолкшим псом и пустой корзинкой пошла вниз по лестнице прочь из подъезда.

Когда Галина Вениаминовна пробралась в лес, она дышала полной грудью. Свежесть забралась в легкие. Галина Вениаминовна расправила плечи и потёрла суставы. Ветки гудели в кронах. Ветер танцевал между тополей.

– Чего смотришь-то, иди, бегай, – пенсионерка смотрела на пса и не понимала, почему тот всё утро молчит.

– Чуешь чего, что ли, засранец ты? – Галина Вениаминовна глядела на питомца, который молча смотрел перед собой, строго прямо, и нюхал воздух. Его чёрные глаза сверлили чащу лесополосы. Галина Вениаминовна пристально поглядела в ту же сторону.

– Ну Боря, выдумщик-то, а, пойди погуляй, родной, пойди, давай, – старушка нагнулась и, отцепив собаку с поводка, похлопала его по спине. – Иди, иди, Борюсенька, иди, не бойся, дурачок.

Пёс поглядел на хозяйку и медленно побрёл в направлении чащи, лапы его утопали в изумрудной подстилке.

– Далеко не бегай, я за тобой, слышишь? – крикнула вдогонку пенсионерка и побрела, ступая калошами по мокрой траве.

Когда Галина Вениаминовна забрела в самую чащу, она вдруг увидела остов корабля инопланетянина. Большущая алюминиевая банка, вся искорёженная и прогоревшая, лежала во рву, прямо в центре поляны. Трава чуть поодаль была сожжена. Выгорела. Галина Вениаминовна опешила, она выронила корзинку и открыла рот от изумления. Её первой мыслью было бежать в обратную сторону и поскорее вызвать полицию.

– Авария что ли, хоспаде! – закрывая рот сморщенными ладонями, прошептала пенсионерка. – Нажрутся и за руль, черти такие, а, ума нету совсем, ой-ой! – потом Галина Вениаминовна сообразила, что ближайшая дорога расположилась в нескольких километрах от леса, и осеклась.

– Ой, что ж делать-то? Борька, Борька, чёрт лохматый, да не лезь туда! – вскричала старуха, кидаясь за собакой, которая побежала нюхать лежавшего в кустах пришельца.

Первым, что бросилось в глаза Галине Вениаминовне, был большой, круглый овал головы гуманоида. Пенсионерка с присущей ей осторожностью, прикрыв ладонью рот, смотрела, как в траве распласталось тело пришельца. Она отметила, что внеземной гость был одет в трусы и куртку. Куртка ослепительно блестела в лучах восставшего солнца. Трусы синим гулом врезались пенсионерке в очки.

– Ой, что ж творится-то! Что ж делается-то, а? – Галина Вениаминовна страдальчески бродила подле инопланетянина и всё силилась понять, жив тот или мёртв. Когда пришелец пошевелился, пенсионерка, схватившись за сердце, отпрыгнула назад.

– Ой, – её каркающий голос пронёсся над кронами. – Ой, – повторила она. Пёс Борис зашёлся в истерическом лае.

Пришелец, так долго пролежавший в балашихинской лесополосе, понемногу приходил в себя. Сознание возвращалось. Боль притихла. Он отворил веки. Повернул голову. Моргнул и увидел пенсионерку, которая, вытаращив глаза от ужаса, глядела на него. Гуманоид выпрастал руку из-под живота и поднял её в межгалактическом акте дружелюбия. Он попытался улыбнуться.

Пенсионерка вскрикнула и упала в обморок.

Когда Галина Вениаминовна очнулась, то поняла, что лежит у себя дома на кушетке и всё с ней хорошо. Только голова немного кружилась.

– Фух, – только выдохнула пенсионерка. – Приснится же такое! – она потёрла глаз, а когда отняла руки, то увидела, что тот самый инопланетянин сидит на стуле в паре метров от неё. Живой и здоровый. Маленький.

– Хоспаде, так чего же, а? Правда, что ли? – прошептала с ужасом Галина Вениаминовна и замерла, чуть живая.

– Ой, злыдень-то, а, что ж ты, меня насиловать пришел что ли? Паскудина ты голоногая, а, изверг, ворюга, а! Ой! Чего творится-то? – пенсионерка подняла колени к подбородку и, забыв про ревматизм, смотрела на инопланетянина. Она выла что есть мочи. – У-у-уй! – инопланетянин же снова поднял руку в акте дружелюбия. Его ладонь глядела прямо в лицо Галине Вениаминовне. Будто успокаивая. Гипнотизируя.

– Чего ты мне кажешь, а? Сгинь ты, нечистый, а, ох погубил, гад такой! – самое странное было в том, что пенсионерка нисколько не боялась инопланетянина. Она краешком сознания понимала, что это несчастное создание угодило сюда не по свой воле. Старуха оглядывала блестящую куртку гуманоида, его большие зелёные глаза, участливо смотревшие Галине Вениаминовне в самое сердце, и будто бы успокоилась. Она подумала о том, что ей надо померять давление, что неплохо бы выпить «глицинчику». Галина Вениаминовна, сама не своя от пережитого, произнесла вдруг:

– Чай-то будешь, а? Коли издалека приехал-то, устал, поди, может, тебе кофейку вскипятить, пироги есть, может, супу похлебаешь? – пенсионерка силилась понять, чем же помочь бедолаге. Дружелюбие проникло ей в сердце.

– А ты как меня домой-то доволок, пакость? – Галина Вениаминовна прикинула, как инопланетянин тащил её неживую на плечах. – И как мы внутри-то оказались, а Борьку как довёл? – испуг снова приник Галине Вениаминовне к сердцу. Она недоверчиво покосилась в сторону пришельца. Он сидел на стуле, не шелохнувшись. Глядел на неё, улыбаясь краем пухлых губ.

Инопланетянин поднял руку. Вдруг коробок спичек, лежавший на журнальном столике, полетел по воздуху и упал перед ногами пенсионерки. Пришелец кивнул.

– Что же это ты, святая троица! – глаза Галины Вениаминовны лезли из орбит. – Это, это же телякинес что ли этот? Я ж программу смотрела про это самое.

Инопланетянин кивал головой. Он всё понял.

– Ты язык-то знаешь, по-русски говоришь, чего молчишь-то? Или ты того… Американец что ли какой? А? – силилась Галина Вениаминовна. Она смотрела на блестящую с серебряным отливом куртку инопланетянина.

– На Баскова похож, – загадочно подняв брови к небу, мечтательно прошептала Галина Вениаминовна.

Вдруг пенсионерке стало так хорошо в обществе гуманоида, что она опустила ноги и подошла к нему вплотную.

– Чего смотришь-то, окаянный, а грибы где, чай, оставил в лесу, эх ты, раззява? – осведомилась Галина Вениаминовна.