Текст книги "Тюремные записки"

«Осуждёнка»

Теперь я был в новой камере, не зная, случайная она или неслучайная, но в ней происходило слишком много событий для обыкновенной камеры в довольно спокойной московской тюрьме. В ней была собрана часть тех, кто уже прошел через суд, написал кассационные жалобы и ждал по преимуществу отказа и вступления приговора в законную силу после его подтверждения следующей судебной инстанцией, в моем случае – Верховным судом РСФСР. До кассации можно было ознакомиться и написать замечания на протокол судебного заседания. Как и следовало ожидать, опытный секретарь суда (все же Городской суд) не записал почти ничего, что имело значение для моего дела, и потому приговор выглядел чуть более обоснованным, чем это было в суде. Впрочем, замечания к протоколу (мои и адвоката), конечно, никто не читал. Потихоньку мне становилось ясно, что лагерный срок был мне определен во время следствия. Я только не знал, на каком этапе, – для этого более четко надо было понимать, чего добивалась от меня ГБ. Как раз на «осуждёнке» я понял, что забыл и о мамином и о своем дне ангела.

В нашей камере почему-то было довольно много (человек пятнадцать из тридцати) совсем юных восемнадцатилетних мальчишек, осужденных еще на «малолетке», а теперь – в ожидании окончательного приговора переведенных уже как совершеннолетние на «взросляк». Мальчишки были, в общем, неплохие, севшие в основном за коллективное изнасилование подруг. Чаще всего это была их привычная, обыденная жизнь: встречи в каких-нибудь подвалах и – как следствие – внезапные жалобы что-то узнавших родителей девочек. Но были они, конечно, хулиганистые, легко поддававшиеся дурным влияниям и с внезапно появившимся инстинктом стаи. К тому же кто-то был из воровских семей, и в результате они очень любили рассуждать о «понятиях», с детскими преувеличениями того, что «западло» или «не западло».

Недели три отношения у нас были спокойные, но потом совершенно случайно кто-то из них меня из-за чего-то дернул, а я, вместо того чтобы жестко ему ответить, начал спокойным голосом пытаться его урезонить. Но это мальчишку только возбуждало, я, не имея опыта, отложил книгу, которую читал, и вызвал к его здравому смыслу, но к мальчишке присоединился другой, потом третий, и они снизу – я спал на верхнем этаже – с разных сторон начали дергать, кажется, мое одеяло, понемногу задевая и меня самого. Никаких счетов у нас не было, того, что растущая мальчишеская стая может быть опасна, я еще не понимал, да и в камере было еще человек двадцать людей постарше, вполне спокойных, один молодой инженер к тому же был очень силен и каждый день приседал по 150 раз на каждой ноге. Я надеялся, что кто-то меня поддержит и внизу шуганет мальчишек, но все молчали и ждали, чем кончится дело. Совсем обнаглев, пять или шесть мальчишек полезли на верхние шконки, чтобы быть рядом, и дергали, даже толкали меня все сильнее и заметнее. Кто-то начал вырывать у меня книгу. И тут, совершенно для себя неожиданно, потеряв всякое самообладание, я внезапно разъярился, кому-то заехал ногой по голове, сбросил их всех на каменный пол, кто-то разбил себе руки и ноги, слегка поканючил, но все совершенно успокоились.

Это был очень важный для меня впоследствии урок. Выяснилось, что я способен внезапно терять самообладание, впадать в бешенство и становиться опасным для окружающих. В уголовном мире это называется «душок», и людей с таким качеством обычно опасаются трогать – не знаешь, что от них ожидать.

Был во всем этом и еще один урок. Немного погодя я спросил своего такого мощного соседа, одного слова которого было достаточно, чтобы ко мне никто не лез: почему вы ничего не сказали этим мальчишкам? И он, просидевший больше, чем я, и не в таких тихих отобранных камерах, произнес жесткую тюремную формулу: «Нельзя помогать тому, кто сам себя не защищает». Потом я не раз убеждался в ее справедливости. Помогая человеку, который не защищает себя сам, ты приобретаешь противника или какую-то проблему – его используют против тебя другие, а он сам, по слабости, добра не помнит.

Вскоре ситуация относительной беззащитности у нас в камере возникла опять, хотя внешне все было тихо, а жертвой был мало-летка. Их вообще часто у нас сменяли – приговоры быстро вступали в законную силу. Здесь это был какой-то очень наивный крупный и симпатичный парень, который сам о себе рассказал не совсем безопасную в тюрьме историю. О том, как, работая проводником в поезде, выпивал, и часто с попутчиками, но однажды это были двое взрослых грузин, которые, напоив, выбросили его из поезда, и он пешком добирался до станции. Но, вслушавшись в его рассказ, какой-то многоопытный торговец, уже четыре года жалобами задерживавший свою отправку в колонию, но, следовательно, четыре года гулявший по тюремным камерам, тут же к мальчишке пристал: «Признайся, грузины тебя, пьяного, прежде чем выбросить – выдрали». Парень, как-то стесняясь, не очень активно от этого всего отказывался, и тогда торгаш (это была самая гнусная категория – из тех, кто был в первый раз арестован и покупал себе дальнейшее пребывание в московском изоляторе, продавая все новых своих знакомых и, конечно, соседей по камере) перешел в атаку: «Значит, у тебя уже есть опыт, в зоне тебе будет хорошо – все тобой будут пользоваться и за это платить или делать тебе подарки, а чтоб тебе было легче, дадут тебе в рот». Наивный парень, видимо, верил, точнее, стеснялся возразить сорокалетнему наглому мужику, который говорил о жизни в лагере, ему неизвестной и вызывавшей разнообразные страхи и надежды. Мальчишка не то что был согласен, но и не так активно, как требовали обстоятельства, протестовал, почти не сопротивлялся.

Торгаш вслед за этим начал обрабатывать других малолеток: «Вам надо попробовать, неужто вам жалко старого свитера для подарка». У мальчишек никакого не только опыта, но и интереса к этому не было, никого из них это не только не возбуждало, но даже не занимало, к тому же они стеснялись этого, как они понимали, гнусного предложения. Торгаш поодиночке теперь совращал одного мальчишку за другим, почти насильно выбирая из их мешков носки или перчатки «для подарка». И в конце концов собрал человек шесть, вместе с собой, свалил на шконку рядом с незадачливым железнодорожным проводником целую кучу, после чего они стали вокруг него. Я с верхней шконки услышал теперь только долгое пыхтение, мальчишки разошлись, но торгаш продолжал «воспитательную работу», явно переводя обман и насилие в быт. «Кто тебе понравился больше всех», – спрашивал проводника. – «Наверное – ты, быстрее всех было». Мальчишек явно это не интересовало. – «Ну, посмотри, какой был у тебя красавец – высокий, мускулистый». Было ясно, что практически изнасилованный парень ничего хорошего в этом не видел. Сперва казалось, торгаш удовлетворял только собственные страсти и все на этом кончится. Но не тут-то было.

Через неделю к нам перевели высокого сорокалетнего мужика и мальчика, видимо тоже поднявшегося из «малолетки». Оказалось, что они и раньше были в одной камере, и мужик, просто в виде сплетни, рассказал, что в их камере мальчика изнасиловали. Рассказал, не ожидая никаких последствий. Но торгаш тут же загнал мальчишку на пол под шконку рядом с окном, на место, которое было самым далеким от двери и не просматривалось из глазка. На этот раз мальчонка пытался сопротивляться, протестовать, предвидя недоброе, но он уже был «опущенный» и все знали, как опасно его защищать. Загнав под шконку мальчика, торгаш начал обрабатывать еще одного недавнего малолетку. Видимо, ко времени суда он уже был совершеннолетним, да к тому же, в отличие от других, арестован не за хулиганство или изнасилование, а за убийство. Поэтому и срок получил в суде пятнадцать лет. Обычно этот жилистый, но небольшой парень держался молча, от всех в стороне – ему явно было о чем подумать, но тут торгаш выбрал именно его и уже не отходил: «Тебе сидеть целых пятнадцать лет, надо учиться, надо привыкать, никого, кроме таких, рядом с тобой не будет». Парень все это выслушивал, было очевидно, что никакого интереса его сверстник у него не вызывал, никакого подобного опыта у него не было, но что возразить наглому торгашу он тоже не знал – казалось, все точно говорит. На второй день торгаш добился успеха – уговорил юного убийцу залезть под шконку в угол к мальчику, но оба они этого не хотели, не умели, убийца безнадежно пыхтел, торгаш не отходил от них и все советовал: «А ты намылить, намылить попробуй». Явно раздраженный мужик, чей необдуманный рассказ привел к новому насилию, заметно волновался, огорчался, крупными шагами мерил камеру, но торгаш и за этим следил: «Не ходи зря, не привлекай внимания». Сам он в этом активного участия не принимал, так что, по-видимому, дело было не в его личных страстях.

К счастью, третья история такого рода в нашей странной камере не была связана с насилием. Вскоре почти одновременно к нам перевели еще одного мальчишку, совершено замечательной красоты и нежности, но тоже обвиняемого в убийстве. Во время суда он еще был несовершеннолетним и поэтому срок у него был «всего» восемь лет. Каким-то странным образом, видимо от «кума», а в камере – от торгаша стала известна история мальчика, которой с такими подробностями не могло быть даже в его приговоре.

Этот нежный юный убийца снимал комнату у какой-то старухи, куда к нему постоянно, днем и ночью, приходил более взрослый его любовник. То ли старухе это надоело и она начала угрожать доносом, то ли приятель моего соседа решил, что старуха очень богата, но было совершенно очевидно, что именно он придумал и уговорил мальчишку убить старуху. Считалось, что сделали они это вдвоем, хотя при взгляде на соседа было ясно, что его участие было минимальным. Но следствие легко и быстро вышло на обоих приятелей, и, видимо, после первого же допроса, хорошо понимая, чем это кончится, старший уговорил мальчишку взять убийство и ограбление старухи на себя. И успел с ним обсудить правдоподобную версию. Доводы у старшего были такие: если обвинят двоих – это будет групповой грабеж с убийством и самый максимальный срок для обоих. А если ты возьмешь на себя, а ты еще малолетка, больше трех-пяти лет тебе не дадут. Мальчик согласился, хотя, если бы их было двое, приятель его получил бы максимум, а он, в основном за недонесение, может быть, действительно три-пять лет. Но получил за убийство и грабеж – восемь.

Несмотря на вполне очевидные страсти мальчика, торгаш им совершенно не заинтересовался, зато в камере появился новый осужденный по какому-то экономическому делу, холеный, в дорогом и нарядном спортивном костюме, явно использовавший крупные попадавшие к нему деньги для радостей жизни. Наивного и очаровательного убийцу он тут же присмотрел, нашел себе место рядом, активно подкармливал мальчика дорогими продуктами, полученными в передачах. Его постоянно вызывали или он сам просился в администрацию тюрьмы и вел там какие-то длительные переговоры. Из редких его реплик можно было понять, что обсуждает он с администрацией вопрос о том, где и как будет отбывать срок, причем не один, а вместе с юным и доверчивым убийцей. За возможность такого выбора ему явно приходилось платить (уж не знаю, наличными деньгами или кого-то продавая). По-видимому, переговоры и с выбором места заключения, и с оплатой этого шли довольно туго, человек он явно был с большими претензиями, да еще такой необычный заказ – обязательно вдвоем, и он много времени проводил вне камеры. Но все же они договорились, и недели через две обоих вызвали на этап. Тюрьма, видимо, и тогда предоставляла платные услуги.

Но кончились все эти странные истории внезапно и жестко. Сперва по камерам прошел районный прокурор, якобы интересующийся, нет ли каких-либо нарушений, а значит, и жалоб. В нашей камере никто не жаловался, все молчали. Но на следующий день всех нас вывели в коридор, и «кум», то есть заместитель начальника тюрьмы по режиму, отослав охранников и оставшись с нами один, стал говорить, что вот у нас в камере все было хорошо, а вот в соседней какой-то (он назвал фамилию) вздумал жаловаться прокурору, да так, что у него, «кума», возникли неприятности. «Я его завтра к вам закину, и делайте с ним все, что хотите, дерите его во все дырки. Ничего вам не будет». Тут я совсем разъярился, решил, что этого не допущу, и тихо, но внятно, так, чтобы все услышали, сказал: «Да, сегодня говорит, что ничего не будет, а завтра всем пришьет новые сроки». Это было единственное, что все понимали, – полное недоверие к тюремному начальству. И все промолчали, никто не ответил «куму» согласием.

Меня же на следующий день перевели даже не в другую камеру, а в другую тюрьму – в пересылку Красная Пресня. Во всей этой истории было очень много странного. Конечно, отправить жалобщика в камеру, где его изувечат для «кума», было обычным делом. Но наша камера совсем для этого не подходила. В Матросской Тишине, как и в других советских тюрьмах, конечно, были одна или две «пресс-хаты», куда помещали или тех, кто не давал нужных следствию показаний (зачастую вполне лживых), или тех, кто не нравился администрации тюрьмы. Там их зверски избивали, почти всегда – насиловали, но это делали специально отобранные звероподобные уголовники, которым нечего было терять и которые знали, что если их переведут в другую камеру, их там убьют. Но наша камера была совсем другой. Ни сменявшиеся в ней недавние малолетки, ни другие мои соседи, как мне кажется, были совершенно не обучены зверски избивать и всерьез насиловать других заключенных, да еще по указанию тюремной администрации. К тому же и кроме меня несколько человек встречались с адвокатами, их могли куда-то перевести, и все бы превратилось в серьезный скандал. Потом я понял, почему «кум» вывел нас в коридор – чтобы отправить охранников и быть уверенным, что никто его предложения не услышит.

Даже на «малолетке», которая в Матросской Тишине, конечно, была и где коллективные избиения и насилия то и дело происходили, иногда спонтанно, иногда – организованные администрацией, причиной, как правило, было сотрудничество с ней (реальное или мнимое), и уж никогда не открытая просьба «кума». Все это до сих пор мне непонятно, может быть, повторяю, как раз потому, что я не знаю – чего они ждали в результате.

Красная Пресня

Самая большая в Москве тюрьма на Красной Пресне была не следственным изолятором, как Матросская Тишина и Бутырка, а пересыльной тюрьмой, причем не только для Москвы, но и всей Московской области. Правда, в необычайно чистой и аккуратной камере, человек на тридцать, где я оказался, были еще два-три москвича, ожидавших решения Верховного суда, но все остальные были из небольших подмосковных городков и деревень, и это оказалось очень для меня интересно.

Был, правда, очередной торгаш из Матросской Тишины, но, слава богу, помоложе и менее агрессивный. Хотя цели у них были схожие – он тут же начал рассказывать об избитом и перевязанном парне, что его посадили за неудобные для следователя показания в «пресс-хату», где его не только жесточайшим образом избивали, но еще и насиловали. Парень этого не признавал, а главное – спокойных подмосковных жителей все это не интересовало. Был среди них, правда, и молодой убийца, убивший соседских старика и старуху, но его история оказалась просто классической для деревенского Подмосковья, во всяком случае для нашей камеры. Убитая им старуха, как утверждал парень, была всем известной даже не только в их деревне, но и во всей округе ведьмой. И у матери парня сперва перестала давать молоко, а потом и вовсе сдохла корова. И всем было известно, что это соседка наколдовала. Без коровы им стало очень тяжело, а тут еще и коза молока почти не дает. «И я пошел к колдунье, сказать, чтобы она оставила нас в покое – и так плохо живем. Вечером походил вокруг ее дома, сперва все было темно, а потом какой-то странный свет появился. Гляжу в окно, она что-то ворожит, а у нее рога торчат. Их потом на обыске нашли, только один она успела превратить в косточку, а другой в палочку. Но я не хотел ее убивать, хотел только попросить, чтобы нас оставила в покое… Стучу в дверь – никто не отзывается. Я тогда сам дверь открыл, только начал колдунье о корове говорить, а тут из соседней двери ее старик с топором выскакивает – и на меня. Ну, тут уже пошла драка, и я их обоих, как они на меня напали, и порешил. Но меня в нашем суде даже учительница защищала и говорила, что все знали о том, что старуха – ведьма, да и она сама в этом уверена».

За месяц, который я провел на Красной Пресне, соседи из Подмосковья сообщили мне столько бесспорных сведений о необходимости завязывать колосок, о неразменных рублях, катящихся по дороге одиночных колесах, домовых и черных котах, вспоминая полуразрушенные церкви в своих деревнях с сохранившимися остатками ликов святых, так уверенно говорили «боги», то есть каждый святой был для них особым богом, что я понял – за тысячу лет христианства на Руси язычество никуда не ушло и первобытные верования были гораздо ближе, теплее и понятнее, чем сложное, изысканное христианство, да еще в дворцово-обрядовой византийской форме.

Соседи мои были в основном доброжелательными, их рассказы о маленьких местных тюрьмах были насыщены каким-то провинциальным уютом и не имели ничего общего ни с изуверством московских СИЗО, ни с жестокостью Уголовного кодекса и судов, во власть которых они попадали по преимуществу за совсем незначительные правонарушения. Мне многим приходилось писать жалобы и здесь, и в последующие годы, и, кроме сложившихся в советские годы в чудовищных советских лагерях касты профессиональных уголовников, во всех остальных случаях поражало дикое несоответствие проступков и приговоров, простоты и доброты обычных заключенных и жесточайших условий, в которые они были втиснуты.

На Красной Пресне, где из-за больших камер не было общих столов, мы перед Новым годом устроили лотерею, которая смогла подкормить тех совсем уже нищих крестьян, которым не могли посылать передачи родственники. Идея провести лотерею была моей, и местный, уже упоминавшийся мной торгаш огорчился: «Как же я не догадался, сколько всего можно было себе набрать», понимая, что некоторые возможности манипулирования выигрышами, конечно, оставались. Но потом посмотрел на результаты, на чистые убытки и у меня, и у других более обеспеченных соседей, которые, заметим, не огорчались – видели, что их еда или вещи попали к самым бедным, и понял, что здесь были непривычные ему цели.

А потом было празднование Нового года – отбой в десять часов вечера охрана в этот день сделала необязательным – с самодельной елочкой и вкусным тортом из подслащенного и размоченного черного хлеба. И бесконечные провоцируемые мной рассказы о привидениях, леших, ведьмах. В разгар самого страшного из рассказов вдруг с грохотом открылась «кормушка», и из нее полезло что-то черное. Все испугались, но потом выяснилось, что это охранник, подслушавший рассказы в нашей камере, воткнул в кормушку локоть в шинели. Сукно и впрямь выглядело угрожающе. Это был почти идиллический быт на самом деле добрых и хороших людей, хоть и названных в СССР уголовниками. Очень трудно было рассчитать, что их ждет впереди и какими они станут. Уже в ярославской зоне, двух тюрьмах и множестве пересылок, которые мне в этот срок предстояли, я убедился, что зэки из Москвы, из средней полосы России (ростово-суздальских земель), как правило, вызывали пренебрежительное к себе отношение не только у кавказцев, среднеазиатов, но и у русских – уральцев, сибиряков. Москвичей и околомосковских никогда не брали в компанию для совместной еды, они считались слабыми и ненадежными. И действительно, среди них больше всего было «шнырей» – обслуги в администрации колонии или тюрьмы, много было «наседок» в тюрьмах. Оказывалось, что русские из средней полосы России, может быть, по природным свойствам, может быть, из-за сотен лет крепостного права, гораздо меньше способны сопротивляться жестокости советских тюрем, советских отношений и легко идут в услужение к начальству, выбирая, как им кажется, более легкий путь.

А однажды на Красной Пресне я получил привет из дому. По никогда не замолкавшему радио шла передача о людях, способных перемножать и делить в уме семизначные цифры. И об одном было рассказано, что он выступал в киевском цирке и профессора Рузский и Шенберг (мой дед) устроили ему публичный экзамен.

После Нового года в Москве проводили, кажется, спартакиаду и освобождали город от людей, судить которых было не за что, но полагаться на их готовность вести себя тихо власти тоже не могли. Всех их на месяц рассовали по тюрьмам, а нас до всякого срока вывезли в Ярославскую тюрьму. Меня, по-видимому, не случайно: вскоре Верховный суд подтвердил мой приговор, и я был отправлен в колонию на окраине Ярославля, в деревне Юдово.