Текст книги "Слово советского пацана. Бандиты, маньяки, следаки"

Первый советский прокурор

Дмитрий Курский – из тех революционеров, которые принадлежали к немногочисленной элите российского общества. Он родился в Киеве, в семье инженера и малороссийской помещицы. Правда, его отец рано скончался, и матери было непросто одной управляться с тремя детьми.

Золотой медалист

Он с золотой медалью окончил привилегированную киевскую Коллегию (фактически – частную гимназию) Павла Галагана, и сумел поступить на юридический факультет московского университета. Там он в первую очередь сошелся с земляками – выходцами с Украины, которые образовали в университете нечто вроде землячества. Самые добрые отношения сложились у него с профессором Николаем Ильичом Стороженко – знатоком Шекспира и европейской истории.

В доме Стороженко он познакомился с великим Львом Николаевичем Толстым. Но главным его увлечением к тому времени стал марксизм. Курский мечтал о социальной революции и собирался принять в ней участие. После участия в студенческой сходке Дмитрий почти месяц провел в Бутырской тюрьме, но сумел вернуться к занятиям.

Адвокат и революционер

В 1900 году Курский окончил университет, получив диплом юриста и свою вторую золотую медаль, что давало ему право остаться на кафедре для подготовки к профессорскому званию. Но эти двери закрылись перед «политическим». Курскому пришлось устроиться на службу в так называемый «контроль» – одно из учреждений министерства путей сообщения, затем в московскую адвокатуру – помощником присяжного поверенного. Это было и престижное место службы, и отличная школа. В России хотя и со скрипом, но развивался суд присяжных, адвокаты считались лучшими ораторами. Им разрешалось даже защищать революционеров – не первого ряда, но все-таки.

Сухим из воды

В 1904 году Курский вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию, сразу примкнув к большевикам. Началась русско-японская война – и юриста Курского призвали в армию. Но ненадолго. Очень скоро его перевели в запас «на лечение», хотя никакими серьезными болезнями будущий нарком не страдал. Скорее всего, просто побоялись иметь дело с неблагонадежным офицером. В 1905 году он участвовал в московских баррикадных боях. Курского арестовали, но за отсутствием доказательств вынуждены были отпустить. Можно сказать, он вышел сухим из воды.

Дмитрий Курский

«Партийное трудолюбие»

Он был одним из немногих партийцев, которые не порывали со службой, не спешили стать профессиональными революционерами. Но в Московской партийной организации (между прочим, подпольной) трудно было найти более авторитетного большевика.

Старый большевик А. Г. Носков вспоминал: «Внешне несколько суровый, чему способствовали его „по-хохлацки“ опущенные усы, он был человеком большой душевной красоты, умевшим сочетать простоту и чуткость в отношениях с людьми с большевистской принципиальностью и партийным трудолюбием. Для нас, молодой тогда поросли революционеров, преобладавших в профсоюзах, он являлся не только официальным представителем московского большевистского руководства, но другом и наставником во всех делах. Многие из нас вступили в РСДРП в пору царизма благодаря идейному влиянию Д. И. Курского и законно считают его своим партийным отцом».

Фронтовой прапорщик

Хотя партия выступала против войны, Курский на фронтах Первой Мировой сражался добросовестно. Он командовал ротой, участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве. Вскоре после Февральской революции солдаты избрали прапорщика Курского делегатом I Всероссийского съезда Советов.

Одесский ревком

В октябре 1917-го ему не довелось быть в Петрограде, о чем Курский впоследствии не раз пожалел. Он работал в одесском Военно-революционном комитете. Тоже важный фронт: этот южный город был крупнейшим портом России и третьим по населению городом страны, если не считать уже утраченной Польши. Объединенный пленум Советов рабочих, солдатских и матросских депутатов провозгласил в Одессе власть Советов. Потом власть в городе менялась не раз, но в первый раз большевики победили там при участии Курского.

Слуга Фемиды

Вернувшись в столицу, он сразу включился в работу по созданию советской юстиции. Курский, по-видимому, никогда не считал, что государство и право вот-вот отомрут сами собой при наступлении всеобщего коммунизма. На фоне соратников, которые верили в быстрое и радикальное преобразование мира, Курский выглядел почти консерватором. Хотя, конечно, и он первым делом занялся уничтожением той системы правосудия, которая сложилась в России к осени 1917-го. Отменялись суды присяжных, упразднили прокуратуру… Что пришло вместо них? Революционные трибуналы, которые открылись в десятках городов. Народные суды, для которых не хватало сотрудников. И – всесильная ВЧК, которая подчас вершила и следствие, и суд. Шла гражданская война – и Курский в то время повторял латинскую мудрость Цицерона: «Когда говорит оружие, законы молчат». Война принесла чрезвычайное отношение к человеческой жизни, к правонарушениям, к вынесению приговоров. Стройной системы не было, да и быть не могло. А за правосудие в стране отныне отвечал именно Курский, ведь с сентября 1918 года он был наркомом юстиции – и остался на этом посту почти на 10 лет. Прежде всего потому, что умел находить компромисс между другими видными большевиками-юристами – горячими головами.

Спор о прокуратуре

Но гражданская война закончилась. 1922 год начался для советской власти со споров о новом органе юстиции – о прокуратуре. Казалось, что само это слово связано с «проклятым прошлым». А тут Курский и Николай Крыленко стали готовить проект советской прокуратуры. Правда, нарком предлагал не наделять ее мощными полномочиями. Прокуроры, по его плану, должны были подчиняться не только наркомату, не только главному прокурору, но и местной власти. Если учесть, что не менее важна была и партийная дисциплина, прокуроры превращались в самых бесправных бюрократов в стране. Крыленко набросал альтернативный вариант, по которому прокуроры подчинялись только одному человеку – прокурору РСФСР. А им подчинялись все суды. Выстраивалась строгая вертикаль власти. Но на съезде юристов Крыленко осмеяли. И язвительнее других его вышучивал Курский. Против крыленковского варианта выступили и депутаты. Но всем им стало не до смеха, когда в Политбюро получили письмо от больного Ленина – из Горок. Он, как это бывало, категорично выступил против большинства, выставив соратников идиотами. Ленин выступал за сильную прокуратуру, которая не будет подчиняться местным «царькам» и добавит советской юстиции профессионализма.

Самый главный прокурор

Узнав о мнении вождя, почти все изменили точку зрения. Все инстанции проголосовали за крыленковский проект сильной прокуратуры. С одним нюансом. Прокурором РСФСР назначили Курского. При этом он сохранил и пост наркома юстиции. Но нельзя сказать, что после этого у Курского стало больше власти. Его старшим помощником назначили недавнего оппонента – Николая Крыленко. У Курского хватало дел в наркомате, а Крыленко активно работал в прокуратуре, сочинял грозные циркуляры, которые отправлялись по всему союзу.

Кодексы новой власти

Курского больше занимало другое – создание кодексов, без которых судебная система не может работать. Он не побоялся привлечь к работе специалистов с дореволюционным опытом – и один за другим в Советской России появились уголовный, уголовно-процессуальный и гражданский кодексы. И даже иностранные коллеги признавали, что они были выполнены на высочайшем уровне юридической техники. Причем каждый кодекс бурно обсуждали на съездах, и Курскому приходилось отбиваться от оппонентов. Он не был диктатором, и держал рядом с собой не только «удобных людей».

Поход против взятки

Тем временем прокуратура в СССР стала реальной силой. Под ее руководством появились и следственные органы, которые профессионально занимались и уголовными, и политическими делами. А больше всего – боролись с коррупцией. Ленин и Курский объявили поход против взяточников, которых наказывали строго – как никогда прежде. В то время в стране появились предприниматели – нэпманы. Они, конечно, старались платить поменьше налогов, предпочитая подношения «в конвертах», которые принимали «столоначальники». Вот прокуратура и превращала таких чиновников в заключенных.

Итальянская рапсодия

После 50-ти нарком часто болел, служить на столь хлопотной должности он больше не мог. В последние годы жизни Курский был полпредом СССР в фашистской Италии Муссолини. Тогда считалось, что любой опытный и интеллигентный политик может стать дипломатом. Там он и умер в 1932 году в чужом краю, возможно, избежав репрессий и не заработав тавро врага народа для себя и своих близких.

Дело прокурора Виппера

Один их многих трибунальных процессов, которые прошли на удивление быстро, но оставили след в истории советского права – дело Оскара Виппера, бывшего товарища обер-прокурора Уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената и действительного статского советника. Это дело, о котором судачили не только в России, но и во всем мире, стало столкновением двух разных юридических систем, двух миров, столкновением принципов.

Впрочем, сначала миллионы людей захватило дело Бейлиса, куда более резонансное, без которого рассказ о судьбе прокурора Оскара Виппера становится бессмысленным. И о нем все большевики, да и все революционеры с приличным стажем помнили назубок. Расскажем о нем кратко. 20 марта 1911 года в пещере на окраине Киева обнаружили труп 12-летнего мальчика Андрея Ющинского с ножевыми ранениями. Главным обвиняемым стал работавший неподалеку на кирпичном заводе приказчик Менахем Мендель Бейлис. Улик против него почти не было, только смутные показания о «чернобородом мужчине», который накричал на Ющинского незадолго до его гибели. В итоге следствие трактовало события как ритуальное убийство, совершенное – ни много ни мало – для употребления крови христианских младенцев в чудовищных иудейских ритуалах, реальность которых никто доказывать не собирался. Все понимали, что дело складывалось диковатое. Задача стояла такая: и Бейлиса осудить, и, по возможности, лицо сохранить.

В 1913-м степенный и не самый знаменитый, но перспективный столичный прокурор Оскар Виппер был командирован в Киев, на процесс, который станет самым известным в истории Российской империи. Это случилось в последний предвоенный год. Было важно, что Виппер – изысканно образованный юрист, сын директора Московского училища живописи, ваяния и зодчества. По всем признакам – не враг просвещения. Его могли считать объективным обвинителем. Судя по некоторым источникам, он понимал, что дело тупиковое, что без тяжких моральных потерь в этом случае не обойтись. Но от командировки не отказался.

Между тем по всей России (а особенно в Киеве) разгоралось небывалое антиеврейское, а заодно и антиреволюционное движение. «Православные христиане! Мальчик замучен жидами, поэтому бейте жидов, изгоняйте их, не прощайте пролития православной крови!», – такие прокламации распаляли воображение толпы. Активист молодёжной организации «Двуглавый орёл», студент Владимир Голубев обратился к киевскому губернатору с требованием немедленно выселить из Киева три тысячи евреев – тех, на кого укажут «настоящие патриоты». Начиналась громоздкая антисемитская кампания, которая косвенно била по революционерам и по всем, кто был недоволен самодержавием. А это – почти все российское студенчество, почти вся интеллигенция. Дело Бейлиса могло усилить черносотенное движение, преумножить ряды радикальных монархистов, которые стали бы противовесом для революционеров. Но в 1913 году выстраивать «борьбу за умы» на столь мрачных инстинктах как страх перед «ритуальными убийствами» все-таки было поздно. Это понимали и обвинители, которые сами не верили в тот мистический роман, который написало следствие.

Виппер поначалу пытался сохранять объективность, но, видимо, не выдержал накала процесса, хотя не исключено, что, кроме того, испытывал давление из правительственных кругов. Официально он держался версии, что Ющинский пал жертвой умышленного, давно задуманного жертвоприношения, специально приуроченного к закладке синагоги на кирпичном заводе. Надо ли говорить, какие антисемитские страсти возбуждала эта версия? В своей речи Виппер попытался смягчить риторику, отметив, что кровавые ритуалы встречаются в разных религиях, особенно в сектах. Но по евреям все-таки прошелся основательно, заявив, что в России «в их руках главным образом капитал», и что «мы чувствуем себя под их игом». Виппер признал, что улик против Бейлиса действительно немного, но – парадокс! – заявил, что слишком бурные протесты еврейской общественности являются главным доказательством виновности иудея. Прозвучало это неубедительно. Обвинитель стал объектом насмешек.

Бейлиса защищали не только талантливые адвокаты, но и такие лидеры общественного мнения как писатель Владимир Короленко – человек необыкновенной смелости, которую доказал при разных обстоятельствах, в разные времена, в том числе – после 1917 года. Обвинение проиграло и отдававший мракобесием богословский спор, и психиатрический диспут, не говоря уж о системе доказательств, которая трещала по швам. Присяжных намеренно выбирали в основном из простонародья, в надежде, что в их душах прозвучит «фанатическая» струнка. Но и они, несмотря на старания изобретательного Виппера, дали оправдательный вердикт. Вот и вышло, что катастрофой для власти стали не только дурно пахнувшая атмосфера процесса и средневековый стиль обвинений, но и явная слабость системы, которая неспособна довести до конца даже самые знаковые свои задумки. Оставалось устойчивое впечатление, что система уже не может исполнять даже царские указы.

Кто же убил Ющинского? На сей счет существует несколько версий, ни одна из которых не подтверждена. Видимо, это дело навсегда останется нераскрытым.

…После Февральской революции Временное правительство создало Чрезвычайную следственную комиссию по расследованию незаконной деятельности царских чиновников. Причем нарушения по делу Бейлиса выделили в отдельное производство. Шли проверки сотрудников министерства юстиции. Хотя, говоря по чести, главными виновниками того дурного, что поднялось в связи с этим процессом, были политики и пропагандисты. Судейские сыграли в этой истории роль второстепенную, хотя и неприглядную.

Главные события разыгрались уже во времена большевиков. Сначала арестовали министра юстиции Ивана Щегловитова. Его – как считалось, главного идеолога расправы над Бейлисом – казнили без процесса, во внесудебном порядке, во время Красного террора, в кущах московского Петровского парка.

С Виппером обошлись иначе. Он вроде бы смирился с советской властью и, будучи человеком грамотным, тихо заведовал контрольным столом при продовольственном отделе Калужского губпродкома. Работал на своем посту, по мнению калужских товарищей, добросовестно. Никакого компромата, относящегося к послереволюционному времени, на него не нашли – и это говорит о многом. Виппер не собирался эмигрировать, хотя изначально имел для этого некоторые возможности. Было ему под 50, и, по-видимому, он собирался тихо доживать в Калуге. Возможно, предполагал когда-нибудь заняться наукой, помогать строительству новой судебной системы. Но для начала следовало переждать гражданскую войну – и это бывшему обвинителю Бейлиса не удалось. В апреле 1919 года его арестовала местная ЧК. Чекисты, поразмыслив, передали дело в ревтрибунал. Там оно и попало в руки Николая Крыленко, который счел это отличным поводом показать изъяны царского правосудия и справедливость зарождавшегося советского.

На этом процессе Крыленко продемонстрировал свои возможности во всей красе. В годы гражданской войны обвинителям приходилось работать в ускоренном режиме, но на этот раз он нашел время, чтобы подготовиться к противостоянию с обвиняемым и его защитниками. Он изучил памятное дело Бейлиса, навел справки о калужской работе бывшего царского прокурора. Крыленко сразу понял, что в деле есть одна натяжка. Виппер не проявил себя как сторонник белых, а на процессе его непременно нужно было представить потенциальным контрреволюционером. Строить обвинение только на ретроспективе Крыленко не хотел, хотя к делу Бейлиса в обществе по-прежнему относились как к позору царской власти.

После завершения дела Бейлиса прошло меньше шести лет – не так уж много. Память сохранила нюансы тех событий. В то же время за эти годы страна (да и весь мир) изменилась разительно. Отныне антисемитизм считался преступлением, прокуратура, как и другие органы власти царского времени, была упразднена, а разоблачение преступлений старой власти стало одной из важнейших идеологических задач власти новой. Словом, назревал политический процесс, о котором будут писать газеты, на который станут ссылаться пропагандисты.

Схлестнулись два коллеги – советский обвинитель и царский прокурор, Крыленко и Виппер. Правда, встретились они не в равном положении. Один пребывал в печальном статусе бывшего, второй после октября 1917 года неизменно чувствовал себя победителем. Виппер был заведомо проигравшим. К тому же и в России, и в мире мало кто жалел человека, опозорившего себя грязным делом Бейлиса…

Но все-таки бывший прокурор не сдавался, боролся на свою жизнь, хотя, судя по всему, ему в те дни приходилось бороться и с глубокой депрессией. И началась дуэль.

Виппер настаивал, что в 1913 году поддерживал обвинение только потому, что считал: убийство могло быть совершено на кирпичном заводе, где работал Бейлис, а приказчик мог иметь к нему отношение. Могло, мог… Аргументация выходила слабая. Его, конечно, освистывали. Крыленко спросил Виппера, что он имел в виду под термином «еврейское иго»? Он неуверенно ответил: «Так, может быть, мне казалось». Крыленко резюмировал: «То есть у вас было свое мнение, которое вы, не проверив, поставили как фундамент обвинения». Да, он положил царского прокурора на лопатки.

С каждым днем Виппер утрачивал волю к сопротивлению. Василий Климентьев, бывший царский офицер, тоже арестованный, но позже, в эмиграции, написавший мемуары, приметил Виппера в Бутырке, «худого до скелетости», «с землисто-серым лицом и потухшими глазами». В конце процесса бывший обвинитель Бейлиса, окончательно изнуренный Крыленко, заявил: «Я откровенно вам скажу, что после всех тех несчастий, которые выпали на мою долю, и главным образом после крушения всего строя, я понял, что, может быть, вся моя деятельность была неправильной». Это была капитуляция.

Крыленко считал необходимым доказать, что Виппер и сегодня опасен для советской власти, что он – контрреволюционер. По крайней мере потенциальный, а такие, быть может, наиболее опасны. Обвинитель ревтрибунала рассуждал так: «Допустим, что гражданин Виппер служит не в Калуге, а в Харькове. Приходит Деникин, и сейчас же Виппер из сотрудников продкома становится прокурором суда; тогда снова и снова будет раздаваться его проповедь человеконенавистничества и погромов, и многим, может быть, из наших товарищей придется слушать эту проповедь со скамьи подсудимых. А это, спрошу я, возможно? Да, возможно. Вот эту возможность нам нужно раз навсегда пресечь, и трибунал должен исполнить свое дело». Так к Випперу вернулись голословные, демагогические обвинения, которые он некогда адресовал Бейлису. А аудитория рукоплескала Крыленко. Для того военного времени его выступление выглядело логичным.

В финале обвинительной речи Крыленко дал волю красноречию: «С точки зрения охраны революции Випперу не место на свободе, и он должен быть изолирован, и если спросят, как изолирован, – я отвечу трибуналу: уничтожен». И добавил весело: «Трибунал обязан произнести свой приговор, и он будет суров и беспощаден. Пусть же будет у нас одним Виппером меньше». Эта фраза запомнилась многим, ее повторяли на разные лады как знаменитую остроту. И действительно, Крыленко удавался такой юмор – на грани цинизма, в преддверии чьей-то казни.

Приговор не вполне удовлетворил Николая Васильевича, который успел почувствовать себя триумфатором. В основной части он повторял аргументы обвинителя: «Оскар Виппер пытался вредить росту революционного движения рабочих и крестьян, тягость антисемитизма владеет им до сих пор». Но в окончательном вердикте учитывалась работа Виппера в советских органах и его глубокая моральная усталость. Его приговорили «к заключению в концентрационный лагерь до полного укрепления в Российской республике коммунистического строя». До этого рубежа Виппер не дотянул: умер, скорее всего, от голода уже в 1920 году.

Насколько справедлив был этот приговор? Его вынесли в разгар гражданской войны. Шли серьезные сражения, победу большевиков и их сторонников еще нельзя было гарантировать. Среди тех, кто симпатизировал красным, мало кто сомневался, что Виппера следует строго наказать. Он, хотя и проиграл дело Бейлиса, стал символом судебного произвола царской власти и – шире – символом контрреволюции. В то же время это был разбитый человек, неспособный к борьбе и терявший волю к жизни. Его смерть отчасти можно считать самоубийством. Что уж точно показал процесс – так это решительность советской власти. Крыленко сделал все, чтобы обвинение не обернулось пшиком, как это случилось в 1913 году. И революционерам удалось, сохраняя законность, рассчитаться с царской судебной властью за дело Бейлиса.

А брат осужденного прокурора Роберт (возможно, Крыленко в своей речи намекал именно на него, говоря о том, что на земле есть и другие Випперы) сохранил и жизнь, и волю к труду, хотя и подпал под критику самого Ленина за статью «Возникновение христианства». Много лет он преподавал историю в Риге, а когда в 1940 году Латвия, с помощью Крыленко, присоединилась к СССР, сделал большую карьеру. Стал академиком, кавалером ордена Ленина и автором нескольких замечательных книг, включая отмеченное Сталиным исследование об Иване Грозном. Два брата, и такая разная судьба. Для XX века – вполне характерная история. Товарища Крыленко Роберт Виппер пережил почти на два десятилетия.