Текст книги "Избранное"

Мой Чернобыль
(правдивый очерк)*

У меня был свой Чернобыль.

Весной 1986 года я был на побывке в родных краях – на Верхнем Дону. В конце апреля среди казаков прошёл слух о взрыве на атомной электростанции на Украине. Верить людской молве не хотелось, да пришлось. Вскоре по степям заколесили мобильные группы со специальными приборами по выявлению уровня радиации в грунте и атмосфере.

Отпуск как раз закончился. Я вернулся в Литву. В то время я стал курсантом Вильнюсского военного училища МВД СССР и на какое-то время забыл в учебной суете о случившемся. Однако чернобыльская тема вскоре снова всплыла. Об этом шепотком заговорили между собой в коридорах и курилках преподаватели и даже упомянули, что весь состав училища могут направить в район Чернобыльской АЭС на охрану общественного порядка.

И это случилось. Все курсанты были направлены на полное – очень тщательное медицинское обследование. И тут у многих сдали нервы. У кого-то неожиданно появились мудрёные болезни, у кого-то травмы рук и ног, а кто-то откровенно отказался. Начальник училища сразу всех образумил, доложив на общем собрании, что симулянты и отказники будут не допущены к государственным экзаменам и в результате лишатся дипломов юристов-правоведов и воинских званий лейтенанта, которые должны были стать реальными всего лишь через полгода, да ещё, вдобавок, со всех будут вычтены деньги, вложенные государством на наше обучение. И даже грозил возбуждением уголовных дел. Все сразу угомонились и пошли на обследование к приехавшим прямо в училище врачам. Слишком много стояло на кону: часть из нас уже были женаты и имели детей либо ждали их появления, а другая часть активно примерялась связать себя, буквально в ближайшее время, «Узами Гименея», так как знали, что многие попадут по распределению в северные, малообжитые районы нашей тогда ещё не развалившейся на части необъятной родины – а там незамужних девушек, как говорится, днём с огнём… Благо торопились и засидевшиеся в незамужестве девушки, почувствовав свой час.

Несмотря на жёсткий контроль со стороны руководства, несколько курсантиков умудрились-таки прикупить какие-то справки о болезнях. В основном это были местные кадры – жители Литвы. В каждой группе, в обязательном порядке, были два-три местных кадра. Если они даже не набирали на экзаменах достаточного количества баллов (а конкурс был вполне приличный), их всё равно принимали. И они, будучи местными, находили какие-то лазейки: у кого-то отец был в дружбе с отцом знаменитого в то время на всю страну и даже на весь мир баскетболиста Сабониса, у кого-то отец был знаменитым портным и шил костюмы* власть имущим, а у кого-то, видимо, просто были деньги. Большинство закавказцев, которых в училище было не так уж и много, тоже умудрились как-то отвертеться от командировки. Но братья славяне – русские, украинцы и белорусы, сопровождаемые татарами и северокавказцами – адыгейцами, дагестанцами, осетинами, чеченцами, ингушами… – загремели практически полным составом в места чернобыльские, радиационные.

Везли нас поездом Вильнюс – Гомель. Из Гомеля, до баз дислокации в белорусских городках Хойники и Брагин, – автобусами. Я попал в Хойники. Нам сразу нацепили на грудь именные датчики, чтобы впоследствии знать, кто сколько получил микрорентген, и расквартировали в местной районной школе, классы которой были оборудованы под жилые помещения. На службу ходили парами. День дежурства – сутки выходной, ночь дежурства – двое суток выходной. Службу несли в пустых сёлах Полесья – напротив атомной электростанции. Перед заступлением на службу каждому выдавали две бутылки минеральной воды, привезённой извне, чаю из общего котла в собственный термос, из воды, привезённой извне, сухой паёк, привезённый извне, портативную рацию, штык-нож, фонарик – и в путь. Автобус шёл полукольцом – от Припяти до Припяти. Останавливался только в сёлах, расположенных друг от друга на расстоянии примерно 7–8 километров. Каждое следующее дежурство – в следующем селе. Делалось это потому, что уровень заражения в зоне отселения был разным. Перемещаясь, мы прошли все точки на полукольце и получили одинаковое количество радиации. При въезде в центр села дежурный офицер выкрикивал его название и две фамилии. Автобус на пару секунд приостанавливался, из него выпрыгивали два курсанта и молча шли по пустынной, безмолвной улице к специально оборудованному под наблюдательный пост дому. Одна из комнат дома была обеззаражена, в ней находились стол, два табурета, керосиновая лампа «летучая мышь» и исправная печка.

По долгу службы мы обязаны были по несколько раз в день обходить охраняемое нами село от края до края и заглядывать в дома и хозяйственные постройки – там могли скрываться от правосудия, от армии и ещё от каких-то неблаговидных делишек люди. На первых порах удивлению нашему не было предела: всюду добротные подворья, всюду добротные дома и всюду тишина – ни единого движения, ни единого звука. Мы заглядывали в комнаты, и удивление усиливалось, даже охватывал озноб. Было неприятное ощущение, что мы вероломно вламываемся в святая святых любого человека – в его личное жильё, пока он вышел на минутку по неотложным делам. А когда заходили вовнутрь, совсем брала оторопь. Возникала уверенность, что хозяева действительно выскочили из комнаты только на минутку. Всё об этом говорило. Всё. На стенах висели ковры, в буфетах были красиво расставлены бокальчики и вазочки, ровными рядами красовались тома популярных книг, в углах комнат умостились, чтобы не попадаться под руку хозяевам, телевизоры и радиоприёмники, на столах и лавках стояла посуда. Под столами и лавками вовсе была домашняя обстановка – под ними находились заготовки на зиму с прошлого лета: маринованные огурчики, помидорчики, грибки, различные варенья. От всего увиденного становилось окончательно не по себе, мы старались поскорее выскочить на улицу. Похожие ощущения, на первых порах, возникали и в местных магазинчиках «сельпо», которые мы тоже обязаны были контролировать – там также всё в целости и сохранности, всё стоит на полочках, как будто продавщица навела порядок всего лишь минутку назад и нагнулась под прилавок, чтобы сделать вам приятное – достать оттуда что-то дефицитное, не выставляемое на общее обозрение, и только поэтому её не видно. Рецепт был тот же – как можно скорее выскочить на улицу и как можно глубже вдохнуть в лёгкие чистейший, весенний полесский воздух, настоянный на хвое. От этого всегда становилось значительно легче и телу, и душе, и просветлённее – голове. Но так было до определённого дня – до дня, когда в воздух поднимался вертолёт и всё кружил и кружил над зонами отселения и отчуждения*. Происходило это обычно в конце недели. Если на этот день выпадало дежурство, на душе вдруг становилось тревожно. Мы, к сожалению, заметили не сразу, что именно в это время на организм нападает какая-то необычная вялость – слегка и как-то необычно ломит плечи, слегка и как-то необычно крутит суставы, слегка и как-то необычно давит в затылок – и всё бродили и бродили, тяжеловато переставляя вдруг сделавшиеся ватными ноги, по всё ещё лежащему мартовскому снегу, пассивно созерцая местный колорит и природу. А надо было лишний часок посидеть на своём посту, обеззараженном специальными препаратами. Но кто тогда мог это знать. Это чуть позднее выяснилось, к концу нашей полуторамесячной командировки, что во всём виновата радиация. Как известно, над четвёртым, взорвавшимся реактором построили изоляционный саркофаг. Со слов осведомлённых людей – офицеров химзащиты, осуществлявших замеры радиации и проводивших дезактивацию территорий и помещений, саркофаг этот не мог бесконечно накапливать и хранить под собой радиацию, поэтому купол время от времени приоткрывали, чтобы его не сорвало. Делалось это в конце недели. Всё дело в том, что ветры в тех краях дуют весьма своеобразно. Несколько дней подряд с севера на юг – с Белоруссии на Украину, и только в конце недели в обратном направлении – с Украины на Белоруссию. В этот самый момент приоткрывался саркофаг и в воздух поднимался вертолёт, чтобы контролировать ситуацию. Вертолёт часто пролетал над нашими головами, иногда достаточно низко – так, что видны были лица пилотов. Эти лица я впоследствии разглядел сблизка, по телевизору. Пилоты получили в тех облётах огромное количество радиации. Они медленно умирали, нужна была срочная операция за рубежом – в Германии. Государство, пусть и развалившееся на части, пусть и ставшее беднее и слабее, обязано было обеспечить лечение своим героям. Но оно почему-то просило через экраны телевизоров посильной помощи у добрых людей… Общими усилиями пилотов отправили на лечение. К всеобщему сожалению, это лишь немного продлило им жизнь. И всё же продлило.

Описываемая ситуация с саркофагом на первый взгляд странноватая. Как только ветер начинал дуть с юга на север – на Белоруссию, так и приоткрывали саркофаг. Среди нас тотчас пошли такие разговоры: «Вот оборзели хохлы! Травят бульбашей!» Знатоки тут же объяснили и эту ситуацию. На север от Припяти лесистое и болотистое Белорусское Полесье с малонаселёнными деревнями, жителей которых легче было отселить на новые места или защитить от радиации, чем густонаселённый юг – на юге двухмиллионный Киев, областные Чернигов и Житомир, множество других городов и городков.

В ночное время, наоборот, мы обязаны были находиться, по инструкции, на посту, но каждый час должны были выходить на улицу: прислушиваться к подозрительным звукам и присматриваться – не промелькнёт ли где огонёк. Обстановку сразу докладывали по рации передвижному офицерскому патрулю, колесившему на уазике* от села к селу и дополнительно контролировавшему ситуацию на дорогах и на постах, а те, в свою очередь, докладывали дальше – по инстанции. На улицу обычно выходил, прислушаться и присмотреться, а затем и доложить обстановку по рации, мой друг и напарник по дежурству Роман – он был курящим и любил каждый часик подышать чистым воздухом с сигареткой в руке. Я в это время начал помышлять о писательстве. Был в задумчивости, вынашивал планы о фольклорно-историческом романе, который таки написал двадцать лет спустя. Иногда оживлялся и делал какие-то наброски для своих первых рассказов «Маманя» и «Ольгина тайна». А между этими событиями читал Достоевского – я тогда впервые близко и вдумчиво соприкоснулся с великим мастером, школьные годы не в счёт – там было всё на скорую руку, поверхностно, по принуждению. Рано поутру мы оба выскакивали на улицу и бодро разминались, готовясь к пересмене – и в это время частенько замечали в каком-нибудь краю деревеньки седой шлейф дыма, уверенно рвавшийся из печной трубы по кристально чистому морозному пространству к самым небесам. Возмутителями спокойствия в основном были одинокие старушки и старички, ночами прокрадывавшиеся через леса и болота Полесья по только им знакомым тропкам в родные, милые их сердцу и душе деревушки, которые не хотели променять ни на какие удобные городские квартиры. Они хотели дожить свой век, несмотря ни на какую радиацию, на своей, с детства любимой земле – на которой они однажды родились и в которую они хотели однажды уйти. Никакие уговоры и доводы не действовали. Зачастую специальным службам приходилось увозить их силой. На следующий день клубящийся дым мог вырваться из печной трубы уже в другом конце деревеньки. И так регулярно. Их увозили, а они возвращались.

Пока со мной был Роман, я был уверен – на службе всё в полном порядке. Он был неутомим и вездесущ. Всё успевал заметить, всё успевал проверить. Это ему было не в тягость, даже в радость. Поэтому он, сам того не подозревая, с удовольствием позволял мне лишний разок почитать и лишний разок помечтать и попланировать мои будущие литературные произведения. Выходит, и он, хоть и совсем чуточку, да причастен к тому, что я впоследствии стал писать и в конце концов пришёл к этому очерку.

К сожалению, за полторы недели до конца нашей службы в зоне Чернобыльской АЭС мы с Романом расстались. Он сильно повредил руку, по трагической случайности, и был госпитализирован. Вместо него мне дали в пару резервного вольнонаёмного шофёра, прикомандированного к нашему подразделению. Вот тут-то мне и пришлось забыть в ночные дежурства про дела литературные. Новый товарищ был очень похож поведением на Романа – такой же активный и вездесущий. Он с удовольствием брал на себя инициативу, что могло бы по-прежнему позволять мне читать или писать. Ключевые слова: «могло бы по-прежнему…» Но этого не случилось. Его инициатива была такова, что он всегда хотел всё сделать как можно лучше, а надо было сделать просто – как надо. Всё сделать как лучше обычно оборачивалось какой-нибудь несуразицей: то он разбивал стеклянный пузырь на лампе «летучая мышь», пытаясь его до миллиметра очистить от сажи, и мы оставались из-за этого на всю ночь без света; то раздавливал лампочку в фонарике, пытаясь её отрегулировать так, чтобы поток света был как можно ровнее и ярче; то выводил из строя рацию, пытаясь её чётче настроить на нужную волну; то каким-то непостижимым образом нечаянно выбивал стекло в окне, и нам всю ночь было достаточно прохладно; то умудрялся плеснуть лишку керосина в печку при растопке, и она взрывалась пламенем, мы её отчаянно тушили, а затем всю ночь чихали и кашляли от гари; а то и просто терял что-то из вверенного снаряжения. Чего только стоит утеря штык-ножа! Человек гражданский, скорее всего, скажет: «Подумаешь…» Но человек служивший знает, что такое утеря хотя бы одной-единственной стреляной гильзы или шомпола, не говоря уже о боевом патроне или штык-ноже. Всю смену потратили мы на поиски, исколесив немалое пространство и перещупав окоченевшими руками немалое количество сугробов. Благо было дневное дежурство. А искали мы, как можно догадаться, не там где надо. Штык-нож был совсем рядом. На этом моё терпение кончилось, я взял инициативу в свои руки. Мой напарник охотно согласился, но при этом научил меня играть в карты на деньги в дотоле неизвестную мне игру. На кон ставили по маленькой – по условной копеечке. Эта маленькая условная копеечка к концу ночной смены* неожиданно вылилась в три реальных, дорогих по тем временам рублика* не в мою пользу. Но в следующее ночное дежурство я поднабрался опыта и отыгрался с хорошей прибылью. Мой картёжный соперник психанул, засобирался на улицу покурить и заодно принести из сарая дровишек, так как, по его мнению, в комнате стало холодать – на самом деле было совсем наоборот, мы только что проветривали из-за духоты помещение. Он налегке выскочил на улицу, в попыхах схватив только рацию и фонарик. Я отговаривать его не стал, пододвинул поближе «летучую мышь», выкрутил побольше фитиль, прислонился к стене, подложив под голову форменную шапку-ушанку, и стал читать. Читал, читал – и задремал. Да так крепко, что очнулся только тогда, когда за окном забрезжил рассвет. И тут дежурный офицер из мобильной патрульной группы ввёл в комнату моего посиневшего, колотуном дрожащего напарника. Только через полчаса, отогрев его чаем и глотком спирта*, который каким-то чудом сохранился во фляжке у патрульных, мы узнали, что он, покурив на крыльце дома, при вполне приличном лунном освещении беспечно бросил там рацию и фонарик и зашёл в сарай с пустыми руками. Когда он набрал дров и попытался выйти, ему преградили путь неизвестно откуда взявшиеся во дворе волки, оскалив клыки. Так и проторчал он раздетым, на вполне зимнем мартовском холоде, около четырёх часов. А будь у него в руке рация, он тут же вызвал бы на подмогу патруль. Или, будь у него в руке фонарик, он посветил бы мне в окно, около которого я сидел. А уж я бы этих тварей!.. Честно говоря, сейчас не знаю, что бы я делал – наверное, испугал бы их горящими головешками дров из печки… Знатоки сразу стали утверждать, что это всего лишь одичавшие и мутировавшие в рост собаки. Это подтвердили патрульные, много колесившие по дорогам в зоне Чернобыльской АЭС, не верить которым у нас не было оснований – они видели крыс в рост зайца, зайцев в рост дворняжки, дворняжек в рост волка, а уж самого волка чуть ли не в рост телёнка. Вот такая зоология.

Сколько мы получили радиации и сколько потеряли здоровья, никому до сих пор неизвестно. Единственное, что мы получили тогда за свой маленький подвиг* – одну-единственную дополнительную зарплату, две дополнительные недели к одному отпуску и специальное обследование. Всё. Больше ничего и никогда. А ведь некоторые из нас уже заплатили за свои приключения в Полесье здоровьем и даже жизнью. Только из моей учебной группы, из двадцати пяти поехавших – трое*. А всего было десять групп. Они менялись каждые полтора месяца – одно военное училище, сменяло другое…

Была и более опасная зона – зона отчуждения. Я был на её границе и видел юных, щупленьких солдатиков срочной службы, в весьма полинялых бушлатиках, с грустными, подсознательно обречёнными лицами. Среди них процент серьёзно пострадавших ещё выше – они несли службу дольше и были к реактору ближе.

Рассказы из цикла «Школьная любовь»

Ирина*
(рассказ-притча)

1

Некоторые люди влюбляются один раз, некоторые два раза, некоторые три… А некоторые даже несколько раз!

Одни влюбляются в юности, другие в зрелости. А некоторые даже в старости!

Ирина влюбилась в далёком, счастливом детстве, один раз и навсегда.

Ирина была единственным ребёнком в семье, и её все искренне любили. Мама и папа, бабушки и дедушки, тёти и дяди. Ей дарили хорошие, дорогие подарки, говорили ласковые слова, сажали на колени и восхищались её красотой, добротой и смышлёностью. Ирина тоже всех любила нежной и преданной дочерней любовью. Другой любви она не знала. Но однажды, дождливым летним вечером, в их доме появились два мальчика: один долговязый, а второй невысокий и худенький. Мальчики были босые, мокрые, забрызганные грязью. Они катались на мотоцикле далеко от дома – в степи, где в тот час начался жуткий ливень и ехать по скользким, размытым дорогам стало совсем невозможно. Мальчишки бросили мотоцикл в зарослях акаций и пришли пешком в ближайший населённый пункт, к родственникам долговязого. Они держали в руках до безобразия облепленную грязью обувь и улыбались так, как будто совершили подвиг. Дома в тот вечер были только дедушка и Ирина. Дедушка узнал долговязого и впустил его вместе с другом во двор. Он долго отмывал мальчишек от грязи и то и дело восклицал, качая седой головой: «Ай-я-яй! Вот же сорванцы!» Потом он разыскал им одежду на подмену, накормил и отправил в свободную комнату спать. Однако мальчики в постель не легли. Они бегали по комнате, гремели стульями и громко хохотали. Ирине очень-очень хотелось посмотреть, что они там вытворяют, но она была стеснительной девочкой. Она подошла к двери и стала терпеливо ждать, когда они угомонятся. И мальчики вдруг затихли. Ирина ещё немножечко подождала и осторожно приоткрыла дверь.

Долговязый лежал в постели и дремал. А другой стоял посреди комнаты в брюках-трико, в белой маечке и внимательно рассматривал её девичью тетрадь с наклейками и рисунками. Мальчик был старше Ирины. Он был обыкновенный – невысокий, худенький, белобрысый. Но Ирине он показался необыкновенным. Она играла с мальчиками в детском садике, во дворе и в школе. Многие мальчики были красивенькими и умненькими, но Ирине они все казались обыкновенными. А этот был необыкновенный! Что в нём необыкновенного, она не знала. Необыкновенный и всё!..

Утром, когда Ирина ещё спала, мальчики исчезли. Ирина была в отчаянии. Ей было плохо. Она не знала отчего, но ей было плохо.

2

Прошло несколько лет. Ирина выросла и стала девушкой. Она была высокой, гибкой и красивой. С нежной и грустной улыбкой на лице. Она нравилась многим мальчикам, но проводила свободное время только в обществе близких подруг. Жизнь ей казалась однообразной и скучной. И тут, совсем неожиданно, в их школе появился новый старшеклассник. Одноклассницы Ирины на первой же перемене захотели посмотреть на новенького. Ирина тоже пошла вместе с подругами к дверям десятого класса. Парень был белобрысый, худенький, общительный. Девчонкам он понравился, но всё-таки они все сочли его скорее обыкновенным, чем привлекательным. Все – только не Ирина. Это был он, тот самый, необыкновенный для неё мальчик. Её тело обожгло будто огнём. Руки тотчас судорожно сжались на груди. Ноги одеревенели. Язык онемел. Сердечко радостно застонало и заскакало, заскакало, заскакало… Оно готово было вовсе выпрыгнуть в тот миг наружу и полететь к нему в руки.

Он появился так же неожиданно, как и в первый раз, и окончательно перевернул её жизнь. Он был весёлый, спортивный, отчаянно гонял на мотоцикле. Он был прирождённый лидер и очень быстро и легко освоился в новой среде. Ирина старалась каждый день попадаться ему на глаза. Она хотела, чтобы он заметил её и вспомнил. И он заметил и вспомнил, и даже одаривал улыбкой и добрым словом, но на более решительный шаг не осмелился. Окончив десятый класс, он опять исчез.

Ирина теперь была ещё в большем отчаянии. Она теперь знала – есть другая любовь!

Её подруги выходили замуж, рожали детей. А она не хотела. Нет – она хотела замуж, но только за него. Она хотела рожать, но только от него. Она ждала, ждала и ждала. До неё иногда доходили косвенные слухи: учится, служит в армии, успешно делает карьеру, женился… Всё! Сознание её тут же помутилось, и она согласилась, от отчаяния, стать женой того, кто случайно оказался в тот жуткий час рядом с ней. И её жизнь опять стала до крайности однообразной.

Так и шли, сплошной вереницей, в муках и мечтах о нём, безрадостные, тягучие дни. Надежды на встречу с каждым годом становились всё меньше и меньше, а дела хозяйские, рутинные, засасывали в себя всё больше и больше и всё отдаляли и отдаляли реальную, житейскую действительность от романтичного детства.

3

Он приехал через долгих-долгих тридцать лет.

– Здравствуй, я к тебе, – сказал он невозмутимо, как будто никуда не уезжал. – Ты приснилась мне. Такая, как тогда. Ещё девочка. Я видел, как ты смотрела на меня через приоткрытую дверь.

– А что же ты так долго?.. – прошептала она сквозь слёзы.

– Нет, не долго… – дрогнул вдруг и его голос. – Я сразу. Как только приснилась…