Текст книги "Душа и взгляд. Баллады в прозе"

V. Высшая трогательность

Все-таки что там ни говори, а лишь в глазах человека, который всю жизнь свою прожил без поддержки какой-либо религии, а теперь умирает, по-прежнему полагаясь на одну только жизнь, точнее, на то, что от нее осталось – и прежде всего в нем самом, разрушенном и обескровленном предсмертной болезнью – по необходимости отдаваясь полнейшей неизвестности и неопределенности, слабеющей психикой настраиваясь на прыжок в Неизвестное, в чем бы оно ни заключалось, —

да, только в глазах такого человека вы увидите иногда божественный отсвет той невероятной трогательности, которую вы редко встретите на лице истинно верующего человека, зато почти всегда во взгляде умирающего животного, —

и причина этого глубоко умиляющего чувства заключается в том, что жизнь, хотя и хлещет нас страданиями немилосердно и неимоверно, странным образом при этом нас не унижает, тогда как в панацеях мировых религий, обещающих спасение от страданий, да и от самой смерти, есть некоторое субтильное унижение, которое довольно трудно выразить в словах, но которое все-таки всеми нами отчетливо ощущается, —

вот всего лишь из естественного отсутствия такого унижения и происходит вышеописанная высшая трогательность, —

подобная трогательность сквозит нередко еще в лицах стареющих женских знаменитостей, когда они, убрав грим, хотя и шокированы слегка истиной неприукрашенного лица, все же предпочитают открыть ее (истину) лишний раз себе и людям, нежели скрывать под маской косметики.

VI. Баллада о библейском змее и собачьем взгляде

И вот опять воскресенье, —

и вы отправились на прогулку, —

и конечно же в центр города, —

ведь вы давно живете посреди Европы, —

и Европа втайне представляется вам центром земного мира, —

так что если оказаться еще и в центре того центра: ну, это уже как попасть в девятку, —

а какая великая тишина стоит в этот последний день недели над европейскими городами! пусть и не над всеми, но над многими, —

и в тишине раздаются соборные колокола, —

и так мало машин на улицах, да и прохожих гораздо меньше, чем в будние дни, —

и плывут над вашим городом белые прозрачные облака в голубом небе, —

в эти минуты вы явственно и каждой клеточкой вашего существа ощущаете то, что называется полнотой времен, —

да, это когда прошлое откуда ни возьмись наведывается в город и живет в нем непостижимой жизнью, —

и слышен приглушенный ропот будущего, —

что же до настоящего, то оно, кажется, плывет одновременно и в прошлое, и в будущее, —

такое чувство вы можете иметь только в центрах европейских городов, и только в воскресенье, —

и вот, чтобы побыть немного в этом очень тонком и очень глубоком чувстве, вы остановились, скажем, посреди моста над местной горной речкой, которая протекает через Старый Город, —

вы рассеянно смотрите на изумрудные – от водорослей и камней – воды внизу, —

смотрите на бомжей, суетящихся под соседним и рядом находящимся мостом, —

смотрите на верхние этажи домов в неярком, но ослепительном закатном свете, —

и вам кажется, что еще мгновенье – и вы проникнете внутрь иглы, то есть в то самое заветное средостение всех трех времен, —

да в этот момент как назло к вам подходит серенькая собачка: совсем непородистая, зато невероятно трогательная, —

она притирается к вашим штанам черным влажным носом и, несмотря на повторные оклики хозяина, никак не может отказаться от удовольствия тщательно и всесторонне вас обнюхать, —

вид у нее тоскливый и немного прибитый, а взгляд извиняющийся, слегка заискивающий, жалобный и до боли искренний, не то что у вас: спокойный и возвышенный, да еще откровенно нацеленный на проникновение в одну из важнейших тайн бытия, —

казалось бы: кто она и кто вы! и какая бездна пролегает между вами! но она, собачка, рассматривает вас, человека, в первую очередь как любопытно пахнущий предмет, и вам это немного смешно, —

впрочем, подождите делать преждевременные выводы! осознайте, какое блаженство вы сами ощущаете в качестве такого любопытно пахнущего предмета, —

ведь на вас взирают со всепоглощающим любовным вниманием, точно в первый день творенья, —

и это внимание настолько пристально, что, глядя в собачьи глаза, вы на секунду забываете все на свете, —

и в то же время внимание это настолько случайно и необязательно, что вы, зная, что о вас в следующую минуту навсегда забудут, чувствуете себя свободным, как ветер, —

так вы никогда не были свободны среди людей, —

да, в этой мимолетной встрече с миром животных есть что-то абсолютно первобытное и даже, пожалуй, райское, хотя не обязательно в библейском смысле слова, —

райский элемент здесь заключается в том, что вы, быть может в первый раз в жизни, почувствовали себя Вещью, Вещью с большой буквы, разумеется, одушевленной Вещью, кто же это оспаривает, —

впрочем, современная физика утверждает, что и любой электрон по-своему одушевлен, а значит, принципиальной разницы между вами – то есть человеком и электроном – не существует, —

и в этом утверждении не только нет никакой иронии, но в добровольном принятии сей простейшей истины как раз и таится высочайшее блаженство, —

и оно от вас всю жизнь было скрыто, —

теперь же, когда чужая собачка обнаружила в вас нечаянно сущность Вещи, вы его в полной мере вдруг начинаете ощущать, —

конечно, какие-то сомнения в собачьем откровении еще шевелятся в вашей душе, но присмотритесь повнимательней к собачьему взгляду, —

он ведь, хоть и заранее постулирует в вас Вещь, все-таки мимолетно запрашивает вас на предмет наличия в вас сверхприродного начала: так, на всякий случай, не веря толком в успех запроса, —

но в чем же это сверхприродное начало может заключаться? как в чем? да в способности возвыситься над собственной человеческой природой, что и подсказывает сама этимология слова, —

тут все просто и очевидно: наша природа укоренена в нашем бессмертном половом интересе, —

да, библейский Змей здесь имеется в виду, —

а также женщина, —

и с нею райский плод, —

и с ними обоими удаляющийся от вас Бог, —

все они стояли и стоят в одном ряду, точно суровые стражи заветного порога, —

ведь в глубине души все мы прекрасно знаем, что у рая три ипостаси: тишина, покой и свет, —

и все они нам преизбыточно даны в земной жизни, только протяни руку – и хватай их пригоршнями, насыщайся ими, живи ими, не отдавай перед ними никому и ничему предпочтения, —

и вы заживо будете жить в раю, но нет, куда там! это нам по большому счету не дано, —

вот вы смотрите в небо, и возвышенные чувства владеют вами, —

но мимо вас в этот момент проходит интересная женщина, —

и глядь! все возвышенные ощущения как рукой сняло! их осиливает беспокойство по поводу чужого пола, —

оно, это беспокойство, и есть тот самый притаившийся в нас навеки, наподобие гигантского червя, библейский Змей: сравнение броское и страшное, но в нем нет абсолютно ничего дурного, я на этом даже настаиваю, —

дело тут в другом, дело в том, что и животным по большому счету глубоко чужды тишина, покой и свет сами по себе, зато собаки, например, мгновенно начинают обнюхивать половые органы пробегающей мимо другой собаки, —

ныне, присно и во веки веков, —

так чем же, тогда, спрашивается, отличаются люди от животных? вот именно: почти ничем, —

изнанку библейского Змея, таким образом, знает наизусть любое животное, а вот с вышеназванными ипостасями рая: тишиной, покоем и светом животные незнакомы, —

и это опять-таки сближает животных и людей так тесно, что они, хотят они того или не хотят, становятся членами единой великой космической семьи: одушевленных Вещей, —

но вы, мой друг, и сами это поняли, простояв на мосту пару всего лишь минут с этой серенькой и невзрачной собачкой, —

а доказательством вашего понимания явилось странное, непонятное, но вполне ощутимое блаженство полноты общения, точно вы встретились и поговорили с человеком, которого не видели двадцать лет, —

только в одном случае полноте общения способствовуют минувшие годы, а в другом – считанные минуты, однако результат почти один, —

вот в такие именно минуты не умом одним, а всем нутром своим и начинаешь понимать, почему люди нас так часто разочаровывают, а домашние животные практически никогда, —

и хотя из этого никак не следует, что животных нужно любить больше, чем людей, мы все-таки, точно назло кому-то, упорно продолжаем это делать, —

между прочим – ив качестве постскриптум – благодаря немому диалогу с собакой на мосту вам, достигнувшим уже пространственно-временного центра, удалось продвинуться существенно дальше: к той космической сердцевине, что едина для всех живых существ, —

вот только определить, из чего состоит эта сердцевина, вам никогда не удастся, потому что до сих пор никому это не удалось, —

кстати, библейский Змей был вами на этот раз узнан, но это не значит, что вам когда-нибудь удастся от него отделаться, —

да вы и сами в глубине души того не желаете.

VII. Классики не ошибаются

У Пушкина есть любопытная фраза: «У души нет глаз», и она настраивает на весьма своеобразный лад, —

для сравнения – портрет слепого из лермонтовской «Тамани»: «Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельма подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…», —

в самом деле, «что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз?», однако Лермонтов все же прочитал, его слепой и без глаз поразительно зрим и почти зряч, тогда как пушкинские персонажи и с глазами производят безглазое – наподобие эллинских статуй – впечатление, а между тем люди не сговариваясь как будто условились в том, что если и есть в человеке душа, то выражается она только в глазах: недаром, чтобы постичь самую суть человека, мы смотрим ему в глаза, —

и все животные, чтобы постичь нас– насколько это им дано – тоже смотрят нам в глаза, —

и лишь Пушкин – вслед за античным гением – выразился в обратном направлении, почему? надо полагать, таков был его стиль: чрезмерная энергийная заряженность творца не позволяла увидеть портрет творения в детали, как не позволяет сверхсильное эмоциональное волнение упокоиться взглядом на тех или иных подробностях, —

так создается лик вещи вместо лица вещи, и здесь до иконописи один шаг: поэтому стилистически Пушкин православен как никакой другой художник, а психологически – за исключением предсмертного покаяния – далек от православия тоже как никакой другой, —

вот вам, между прочим, еще одна великая антиномия, которая может послужить эпиграфом к нашей исконной культурной и исторической загадочности.

При чтении Пушкин производит сильнейшее впечатление, но едва томик отставлен в сторону, как читательский эффект убывает, точно туман рассеивается на глазах или как будто у волшебника Карла срезали чудодейственную бороду, а все потому, что у «нормальных» писателей описываемые феномены пахнут, как живые вещи, и оттого запоминаются, тогда как Пушкин подобен гениальному парфюмеру из романа Патрика Зюскинда, который мог улавливать все запахи мира, а сам не имел никакого запаха, —

да, пушкинский художественный космос как бы приподнят над землей, и изъята из него его плотская пахнущая субстанция, —

вещицы Пушкина – энергийные сгустки, пластически очерченные до внятности телесных форм, они световоздушны, а их первичный материал суть напитанный субтильной энергией воздух, причем световая моделировка идет от содержания, формообразующее же начало черно-белое и графическое, пушкинское творчество голографично и оттого является величиной переменной, —

Пушкин может казаться одним (подавляющему большинству русских) самым гениальным художником, а другим (почти всему миру в переводах и нашему великолепному Синявскому в оригинале) тем самым королем, который – голый, и обе стороны будут по-своему правы, —

да, в то время как у других писателей – причем не обязательно реалистов – на описываемых ими мирах можно (в воображении) ходить и плясать, у Пушкина точно протянут канат над улицей: по нему и идешь, —

опереться не на что, ибо за строкой ничего не стоит, задний план начисто упразднен или, точнее, как будто гигантским шприцом втянут в план передний, вплоть до полного их отождествления, пушкинские образы, употребляя термин А. Ф. Лосева, эйдосны: пусть это и не идеи Платона, но, быть может, «золотая середина» между ними и поздним реалистическим портретом, —

образы Пушкина – еще раз – духоносны и духовидны: естественно поэтому, что «обыкновенным» наблюдением, «обыкновенным» мышлением и «обыкновенным» творческим процессом их не создашь, а только вдохновением! почти на грани того, что на Руси зовется «веянием Духа Святого», —

ну а то обстоятельство, что Пушкин с его помощью вызывал к жизни любые образы – в том числе и темные, роковые – опять-таки подытоживает, как равно и предвосхищает центральный русский сюжет: воистину как «божественной любви и милосердию» здесь не встретиться лоб в лоб с «демонической ненавистью и братоубийством»? сюжет этот, кстати говоря, в зерне присутствует уже в Евангелиях, его будет бесконечно смаковать и обсасывать Достоевский, и его утвердит в апокалиптическом масштабе русская революция.

Итак – еще раз – есть ли душа, и, если есть, есть ли у нее глаза? рассуждаю так: все мы по жизни играем те или иные роли и кроме этого по сути ничего не делаем и делать не можем, и все-таки, как бы безукоризненно ни сыграл человек свою роль (или многие роли) и как бы ни был он непредставим помимо нее (или их) витает над ним некий неразложимый ни на какие составные части остаток его сути и его существования, —

и заключается он, быть может, в смутном, но очевидном – прежде всего для него самого – предположении, что возможна была альтернативная роль (или роли), какая (или какие) мы никогда об этом не узнаем, и рассуждать о сем предмете есть самая праздная вещь на свете, просто была возможна альтернатива – и все, так подсказывает нам наша интуиция, —

а если так, то существует, просто должно существовать, и некое метафизическое человеческое лицо, которое могло бы играть эти предположительные роли, что это за лицо – мы тоже никогда не узнаем, и рассуждать о нем тоже есть самая праздная вещь на свете, просто оно, это метафизическое лицо, возможно – и все, так подсказывает нам наша интуиция, —

и вот это самое наше метафизическое лицо, оформляющиее как сыгранные, так и не сыгранные роли, и есть, быть может, наша душа, —

разумеется, она пребывает всегда в гипотетическом измерении, оттого ее никогда не могли обнаружить (астральное тело еще не есть душа), однако, поскольку вероятность есть всего лишь особая и пограничная форма действительности, постольку и любое высказывание о душе следует по-хорошему ставить в сослагательное наклонение, —

вот Пушкин так всегда и поступал: потому, пожалуй, и догадался, что у души нет глаз.

Мы же, музыкально откликаясь на эту благую пушкинскую весть, склонны, в свою очередь, читая его, непрестанно делать паузы, —

я не знаю другого писателя или поэта, при чтении которого так неудержимо тянет отложить книгу в сторону– и погрузиться в блаженную «беспредметную задумчивость»: или это всего лишь моя личная склонность и к Пушкину не имеет никакого отношения? как бы то ни было, но только заметил я за собой, что в паузе от чтения вообще и Пушкина в частности как-то сразу и насквозь постигаются все основные (философские) вопросы жизни: в том смысле, что раз и навсегда осознаешь, что любое серьезное и глубокое размышление ни к чему, собственно, не ведет и вести не может, а закономерно оканчивается метафизическим тупиком, —

то же размышление, которое приводит к каким-то окончательным выводам, попросту недостаточно серьезно и глубоко, хотя само по себе размышление, если оно идет в равной мере от ума и от сердца, драгоценно, и его нужно ценить и любить: также и этому учит нас Пушкин, —

бурный, мятежный, противоречивый, зачастую циничный и местами откровенно развратный, он, как известно, в процессе писательства – а быть может даже и читательства – преображался, становясь поистине благородным и просветленным, —

и вот, читая его, мы как бы идем по его стопам, и если на его челе – мы знаем это доподлинно – покоилась в творческие часы печать особой духовной красоты, то смутный и легкий оттиск этой печати мы с удивлением обнаружим и на наших лицах, если взглянем на себя в этот момент в зеркало, —

право, ни о чем вроде бы не думаешь, а в глазах столько проницательного и самодостаточного размышления, словно решаешь краеугольные вопросы бытия.

Наверное, это грех– находить в иллюзии жизни едва ли не большую отраду, чем в самой жизни, но что тогда сказать о тех великих мудрецах, которые саму жизнь объявили иллюзией? и как знать, быть может, только пребывая в вымышленных мирах – хотя разве не любое восприятие действительности есть всего лишь вымысел воспринимающего? – мы впервые и по-настоящему у себя дома, потому что сама биография наша подобна книге, которую мы пишем и читаем одновременно, —

так что не исключено, что вся задача искусства только к тому и сводится, чтобы научить нас, наконец, этому поначалу парадоксальному, но по сути совершенно точному взгляду на себя и свою жизнь, когда же мы это поняли, внутренняя потребность в буквальном и кропотливом восприятии искусства отпадает, —

и тогда достаточно взять книгу в руки, перечитать пару страниц, а то и вовсе лишь пару строк, и дальше, отложив книгу в сторону, задуматься – даже не о содержании книги, а о чем-то другом: своем и близком, или чужом и дальнем, или о том и другом вместе, неважно, просто задуматься – и все, —

великая эта, если присмотреться, задумчивость: так читал и задумывался Пушкин, —

в конце концов, каждый, кто пережил смерть близкого и любимого человека, вряд ли сможет отныне принимать жизнь также легко и безоговорочно, как прежде, но вряд ли сможет ее окончательно и бесповоротно и отвергнуть, а интерференция обоих противовоположных взглядов как раз и дает вечную и беспредметную задумчивость, —

и вот, как бы подготавливаясь заранее к финалу, мы инстинктивно все чаще во второй половине жизни отвлекаемся от чтения и вообще любого восприятия искусства – спасаясь в паузу: только в ней можно все видеть, никуда не глядя, —

так точно смотрит душа по Пушкину, у которой нет глаз.

VIII. Постскриптум к вышесказанному

Вопреки мнению Пушкина, что у души нет глаз, мы по-прежнему убеждены, что если и есть в человеке душа, то выражается она во взгляде, в чем же еще? да, мы постоянно смотрим друг другу в глаза, как будто стремимся заглянуть в самую душу, —

и хотя знаем заранее, что взгляд слишком подвластен сиюминутным настроениям, что он вполне зависим от ситуации, и что не может быть в нем больше, чем просто соотношения черт характера и положения дел, мы все-таки, хотим того или не хотим, пытаемся увидеть в нем саму душу или по крайней ее «правую руку»: так называемое внутреннее Я, —

действительно, все самые важные решения жизни один человек сообщает другому прямо глядя в глаза, —

и если он отводит взгляд, значит что-то не так: немыслимо, например, чтобы мужчина, признаваясь женщине в любви, смотрел в сторону, и точно так же плохи его дела, если женщина отвечает ему отводя глаза, —

с другой стороны, если сообщение о прекращении любовного отношения сопровождается прямым и честным взглядом, отношение это не то что из любовного может перейти в дружеское: нет, обычно этого не происходит, но бывшие партнеры уносят с собой хотя бы частицу той общечеловеческой порядочности, без которой вопрос о превосходстве людей над животными, например, не имеет права быть даже поставлен.

Также и ненависть, струящаяся из глаз, не так страшна и опасна, как та же ненависть, расправляющая змеиные кольца в спину и помимо прямого зрительного контакта, —

да и все положительные чувства, сопровождаемые взаимным взглядом, усиливаются, тогда как эмоции противоположные и негативные, будучи выражены в искреннем взгляде, странным образом ослабляются, —

каждый знает по опыту, как трудно лгать, глядя в глаза, и как нелегко зрительным контактом выражать симпатию, если человека терпеть не можешь, —

когда же связь между людьми глубокая и полюбовная, то при внимательном и беспричинном взгляде друг на друга они, как правило, испытывают некоторую приятную неловкость, которая сопровождается зачастую вопросом: «Что-нибудь не так?», —

но если вопрос, не дойдя до языка, так и остался в глазах, то подобный взгляд я бы отнес к самым интимным, самым запоминающимся и по этой причине самым прекрасным среди людей.