Текст книги "Душа и взгляд. Баллады в прозе"

XXXIV. Моцарт

Если вы, дорогой мой друг и читатель, хотя бы раз в жизни скользили над бездной, сознавая в то же время, что бездны под вами никакой нет, и все-таки чувство скольжения над нею до конца не исчезало, —

если вы, далее, в глубине души убеждены, что, умерев, вы не разрушитесь, но перейдете в состояние, которое нельзя выразить не только в словах, но и посредством самых тонких мыслей, —

если вы, кроме того, всякий раз, когда вам удавалось нащупать что-то поистине существенное в жизни, вдруг замечали, что оно, это существенное, вместо того, чтобы спокойно взглянуть на вас в анфас, неизменно поворачивается к вам в профиль, и никогда, никогда, никогда не дано вам увидеть его настоящее лицо, —

если вы, что также очень важно, обратили внимание на то, что все в мире движется одновременно в двух противоположных направлениях, то есть, например, любой творческий акт движется от невидимого к видимому, от неосязаемого к осязаемому, от безмолвного к услышанному, от немыслимого и непостижимого к тем или иным формам осмысления и постижения, и вместе с тем, параллельно и на одном дыхании, все видимое, осязаемое, слышимое и осмысленное в нем (творческом акте) возвращается к своим истокам: в лоно безвидимости, безмолвия и безмыслия, и это двойное и зеркальное раскручивание в диаметрально противоположных направлениях вы чувствуете в том числе и на собственном жизненном опыте, когда, в частности, выходя на финишную прямую вашего долгого и плодотворного внутреннего развития, вы замечаете, что буквально все плоды этого вашего развития уже заключались в вашем детстве, как в семени, —

если на вас, совсем уже под занавес, посреди глубочайшей тишины находили когда-нибудь даже не воспоминания о прошлом, а как бы вся ваша минувшая жизнь вдруг посещала вас, и вы не могли сказать, откуда она пришла и куда ушла а, главное, живет ли она в вас или помимо вас, —

и если вы, под воздействием всех этих переживаний, таких элементарно простых и в то же время воистину неординарных, не можете, да, пожалуй, и никогда уже не сможете решить для себя, чего бы вам больше хотелось: войти после смерти в астральный мир, переродиться заново или существовать в бытии всей прожитой жизнью, наподобие, скажем, печали или экстатического восторга, незримо живущих в полдневной лазури, —

и, наконец, если вы попутно впервые в жизни догадались, что никакой взгляд (и вообще глаза) не в состоянии не только отразить, но и как-то увидеть подобные манифестации жизни и бытия, но внутреннее ухо как бы даже более пригодно для их уловления, —

тогда… да, вот тогда вы, мой любезный приятель, имеете полное право заявить о себе, что и вас краем души коснулась музыка Моцарта.

XXXV. Штормовой остров

Когда молодая привлекательная женщина-англичанка накануне Второй Мировой войны по любви выходит замуж, и муж ее, военный пилот высшего класса, в результате автокатастрофы оказывается прикованным к инвалидному креслу, причем интимная любовь между ними еще как-то возможна, но несчастный супруг по причине гордого своего характера добровольно от нее отказывается, чем ранит лучшие побуждения любящей своей жены, —

когда они, далее, после начала войны поселяются на уединенном острове в Восточном море, где муж помогает местному радисту – надо ведь хоть что-то делать, —

и вот в один прекрасный день на этот остров буря выбрасывает потерпевшего кораблекрушение немецкого топ-агента, лично знавшего Гитлера и пользующегося безграничным доверием последнего, агента, только что раскрывшего секрет высадки англо-американского десанта – речь идет конечно же об открытии Второго фронта, этого переломного момента всей последней войны – агента, за которым охотится вся британская контрразведка, и которого вот-вот должна забрать регулярно курсирующая только с этой целью вблизи острова немецкая подводная лодка, —

причем агент этот во всех отношениях искушен, холоден, опытен и жесток, он не имеет практически ни единой слабости, кроме разве что одной-единственной, а именно: способности целиком и полностью, забыв об осторожности, отдаться страстной любви к женщине, —

и когда, наконец, как и следовало ожидать, все пятеро обитателей маленького острова – то есть агент, муж-инвалид, их малолетний сын и старый радист – входят в тесное общение, —

и сначала немецкий агент убивает мужа той женщины: потому что тот, обнаружив в его кармане снимки макетного аэродрома, раскрывает его, затем старика-радиста: чтобы передать по рации своей судьбоносное сообщение, а под конец сам гибнет от руки той самой женщины, в которую он страстно влюбился, с которой вступил в любовную связь, которую он легко мог бы устранить, но на которую не мог поднять руку – не забудем: это и была его единственная слабость, —

итак, когда мы читаем этот «шпионский триллер» или смотрим его блестящую экранизацию, становится очевидной главная разница между тем миром, который мы условно называем западным, а точнее, англо-саксонским, и нашим русским миром, —

и разница эта заключается как раз в сквозной пропитанности западной истории, культуры, повседневной жизни и ментальности шекспировским духом, о котором наш брат так хорошо умеет говорить, но который все-таки ему глубоко чужд, как какие-нибудь древние африканские обычаи, —

и доказательств тому по меньшей мере два, —

первое – это глубочайшее непонимание и даже, я бы сказал, принципиальное неприятие некоторого несомненного образного величия главного героя, пусть и совершившего многочисленные убийства, зато бесстрашного и готового идти до конца в осуществлении своей преступной миссии, —

и второе – это полная неготовность понять и принять также образное величие главной героини: несмотря на то, что она испытывает наслаждение, когда убийца ее мужа ласкает губами ее клитор (правда, еще не догадываясь в тот момент, что он немецкий агент), —

короче говоря, мы, читатели и зрители, не только не ощущаем при восприятии сей откровенной сексуальной сцены какого-либо отвращения, но, потрясенные прорывающейся сквозь нее шекспировской правдой жизни, начинаем чувствовать даже некоторое тонкое необъяснимое метафизическое раздражение: раздражение именно оттого, что в нашей большой и особенно классической литературе такое почему-то принципиально невозможно, —

и тот факт, что среди русскоязычных актеров, действительно, нет никого, кто мог бы адекватно сыграть такую роль, потому что она, можно сказать, деспотически требует актера с западным лицом и западным взглядом: такого, скажем, как Дональд Сазерленд, —

да, этот факт говорит обо многом, если не о всем.

XXXVI. Апология абсолютно внимательного взгляда

Согласитесь, что жизнь в сокровенной сути своей настолько легка, тиха и ненавязчива, настолько она ко всему старается прикоснуться без того, чтобы пытаться проникнуть вовнутрь – этим занимаются иные сокрытые в ее лоне силы и субстанции, коих предостаточно – и настолько она напоминает свет и воздух, тоже склонных пронизывать плотные и темные вещи мира сего, не привязываясь к ним, что, собственно, страданию в ней… места нет и быть не может, —

это мы уже, люди, животные, духи и прочие живые существа, не довольствуясь легким дыханием жизни и идя навстречу собственному приключенческому инстинкту, подобно корню питающему все прочие наши инстинкты, отыскиваем в жизни как в нейтральном поле чистых возможностей все более глубокие, извилистые и потаенные ходы: и вот в них уже и только в них, подобно кентаврам, обитают демоны страдания, —

даже чувство любви – я имею в виду к противоположному полу– это первоосновное человеческое чувство, давая мужчине и женщине жизнь и смысл жизни, очень часто трансформируется в своего рода сумрачный подземный туннель, уводящий их от светоносной периферии, но как жить без любви? ясно, что любовь суть один из основных сюжетов жизни, итак, опять сюжет… но практически любой жизненный сюжет привносит в нашу жизнь страдание: привносит– и одновременно трансформирует его в нечто такое, что уже не есть страдание, —

так что если вы страдали воистину, но потом, спустя определенное время как следует о задумались о своем страдании, у вас просто не могло не возникнуть странное чувство, будто ваше страдание в прошедшем времени уподобилось по субстанции страданию какого-нибудь литературного персонажа, а такое страдание, как известно, воспринимается уже совершенно иначе: его не то что бы начинаешь любить, но оно как бы настолько тесно прилепляется к вашей личности и вашей судьбе, что вы без него уже не можете помыслить ни вашу личность, ни вашу судьбу, а это уже, как хотите, может и должно иметь глубочайшие кармические последствия, —

например, если Некто, по роду своей деятельности ознакомившись с книгой вашей Кармы, предложит вам на выбор (тоже выполняя возложенное на него космическое поручение) несколько вариантов последующей жизни и в каждой из них будет свое страдание и даже порядочное, вы спокойно и без колебаний выберете то из них, которое более всего отвечает вашей внутренней природе: страдание вас вовсе не страшит, потому что в решающую минуту выбора вы воспринимаете его в аспекте его же глубочайшей художественной природы, —

не так ли вращается вечное Колесо реинкарнации? думается, что именно так, во всяком случае, если и есть так называемый «вечный двигатель», то он должен существовать в виде названного Колеса перерождений и никак иначе.

Итак, страдание было, есть и будет, но всякий раз, когда оно заканчивается или даже ослабевает – а не ослабевать и не заканчиваться, хотя бы со смертью, оно просто не может – перетекая из болезненного жизненного Опыта в опосредованное и сравнительно безболезненное Сознание, осмысляясь им, трансформируясь и становясь неотъемлемой частью не только характера и биографии, но и того неуловимого (потому что всеобъемлющего) единства, вполне заслуживающего громкое именование: человеческий образ, —

всякий раз в такие судьбоносные часы, минуты и секунды выковываются метафизические звенья той бытийственной цепи, которая крепче любых житейских оков привязывает человека к земному существованию, отчего и получается, что почти любой человек, прожив даже самую страшную и мучительную жизнь и умирая в безнадежности и в муках, умирает все-таки в последнем изъявлении своей воли не навсегда – чтобы никогда больше не быть причастным жизни – но как бы частным образом, сбрасывая с себя лишь ту временную и преходящую оболочку, которая исчерпала себя страданием и не может дальше жить, —

и если жизнь человека, как был убежден Монтень, сводится в последнем пределе к стремлению получать удовольствия, то в тех ее фазах, в которых, как кажется, кроме страдания вообще ничего нет и быть не может, удовольствие – если вообще можно говорить о таковом – должно заключаться единственно в созерцании себя со стороны, в фиксации себя как страдающего существа, и в ощущении, что люди и боги смотрят на него и видят, как он мужественно переносит страдания, —

и вот эта оправданная гордость, смешанная с состраданием к себе самому, смутное сознание, что он – страдающий герой, мужество которого оценивают зрители быть может не от мира сего, —

да, если и есть в последней степени страдания какое-то удовольствие или, лучше сказать, нравственное удовлетворение, то оно может и должно заключаться только в этом странном и остраненном сознании и ни в чем другом.

В оригинальном фильме немецкого режиссера Вима Вендерса «Небо над Берлином» есть эпизод, где ангел, пристально наблюдая за человеком, видит, как тот бросается с крыши, и смотрит ему вслед с неподражаемым выражением во взгляде, которое можно охарактеризовать лишь как внимательность, одна только внимательность и ничего кроме внимательности, —

правда, на секунду взгляд ангела изображает шок, ужас, сострадание и некоторое смущение от невозможности вмешаться и помочь несчастному, но тут же возвращается к своей основной тональности чистого и беспримесного созерцания, —

действительно, Вим Вендерс признавался, что самым трудным для него было отыскать как раз то единственно правильное выражение лица ангела-хранителя, когда его подопечный совершает самоубийство, бросаясь с крыши на землю, —

вообще, эти два ангела в костюмах и с серьезными, почти бюрократическими лицами в первый момент напоминают кафковский «Процесс», и только неизменная, ровная, невероятная и поистине неземная внимательность в глазах убеждает нас, зрителей, в их сверхчеловеческой природе, —

да, простой смертный так за страданием своего ближнего наблюдать не может, и если бы он на самом деле внимательно смотрел, как ближний его бросается на асфальт, не желая и не пытаясь ему помочь, мы бы назвали такого человека садистом и отвернулись от него с негодованием, —

ангелу же его непостижимая внимательность прощается, и мы даже не задумываемся о том, в состоянии ли он был помочь тому несчастному самоубийце, да и хотел ли вообще помочь ему: странным образом эта лишенная эмоций, доведенная до метафизического совершенства и полностью неспособная к какому-либо спасительному деянию внимательность скорее всего убеждает нас в ангельской природе обоих не от мира сего наблюдателей из фильма – и даже вопреки церковному учению об ангелах-хранителях, потому что уж слишком часто люди, имеющие за плечами по меньшей мере одного такого ангела-хранителя, благополучно кончают с собой или гибнут от бесчисленного множества случайных причин, —

спрашивается, а где были в этот момент их ангелы-хранители и что они делали? ответ может быть только один: они наблюдали, но за чем же они наблюдали и почему не вмешались вовремя? они наблюдали, надо полагать, как жизнь конкретного человека, заканчиваясь невыносимым страданием – хотя неизвестно, как это страдание переживалось самим страдающим – перетекает в его бытие, и не вмешались они потому, что перетеканием жизни в бытие оправдывается любая жизнь, а более глубокого смысла, нежели упокоиться раз и навсегда в бытии, жизнь не имеет и иметь не может, —

не таков ли великий смысл ангельской беспредельной внимательности? и понять ее вполне, а тем более приобщиться к ней, оставаясь человеком, то есть не переставая до конца сочувствовать и помогать людям, очень трудно, если вообще возможно.

И здесь Вим Вендерс вплотную соприкасается с Буддой: действительно, страдание, вопреки Будде и Шопенгауэру, не формирует нашей общей оценки жизни: только под влиянием определенных обстоятельств и только в продиктованных этими обстоятельствами пределах наше жизненное пространство деформируется до такой степени, что мы остро осознаем разницу между прежними и «нормальными» условиями жизни и новыми и «ненормальными», переживание этой разницы и есть страдание, —

однако совершенно очевидно, что никакой человек, за исключением патологических самоубийц, не откажется добровольно от своей жизни даже в том пограничном случае, когда ничего, кажется, кроме страданий в его жизни по сути и не было: это означает, что человек как раз в своих страданиях склонен находить высший смысл, оправдывающий и страдания, и саму жизнь, причем, как показывает практика и как подметил уже наш незабвенный Федор Михайлович, жизнь без страданий даже кажется ему пресна, как суп без соли, —

и, хотя по доброй воли нормальный человек страдания не выбирает, но задним числом, когда они в его жизнь уже вошли и он их пережил, он уже от них нравственно никогда и не отказывается, более того, зачастую он имеет необманчивое чувство, что лишь благодаря этим страданиям жизнь его обрела некий высший смысл, —

иными словами, страдание было, есть и будет, но точно также было, есть и будет трансформация страдания в нечто такое, что целиком и полностью его, страдание, оправдывает или, выражаясь метафизически, страдание относится к своей собственной трансформации, как жизнь относится к бытию, —

так что, строго говоря, еще неизвестно, чем человек больше притянут к миру: бытием или жизнью, но, поскольку бытие неотделимо от жизни, являясь ее образной сущностью – тогда как жизнь есть всего лишь форма существования бытия – постольку каждый из нас рождается и живет посреди «океана страданий»: страдания наши нами поминутно сначала прочувствуются, потом принимаются, а затем осознаются «на веки вечные» как наши же узловые биографические фазы и наши бытийственные точки опоры, —

мы живем в конечном счете для того, чтобы жизнь трансформировать в бытие, и пусть жизнь полна страданий – но в бытии их попросту нет! точнее, они там обретают иную, художественную природу, ибо любое настоящее, становясь минувшим, тотчас преобразуется памятью, фантазией и особенно врожденным инстинктом к идеализации жизни во что-то такое, что по субстанции своей глубоко родственно произведению искусства, —

вот его-то, по-видимому, и созерцают с бесконечной внимательностью наши ангелы-хранители.

XXXVII. Вечный спор жанров

Как лирика соединяет все со всем, но произвольно, на свой страх и риск и по сомнительному «божественному наитию», тем самым экзистенциально нуждаясь в ритме и рифме, чтобы подобно гомеровским сиренам, наконец-то убедить нас, а точнее, просто на определенное время заворожить магией мнимого космического всеединства: как его понимает, разумеется, сам поэт, —

так проза занимается исключительно естественными и гармоническими соприкосновениями духовной жизни человека с космическими реалиями с одной стороны и его же, человека, психической и житейской сферами с другой, —

то есть априорная и практически абсолютно свободная связь души с окружающим миром, в том числе и с гипотетическими его составными, каковы боги, демоны, единый бог, посмертная жизнь и так далее и тому подобное, —

ее, эту связь, лежащую в основе поэзии, проза, если и допускает, то поверяет прежде самым строгим и скрупулезным психологическим анализом, —

и в этом плане любопытно сопоставить творчество того или иного поэта с его же прозаическим, так сказать, образом: а вот интересно, что все-таки перетянет по непосредственному впечатлению на онтологических весах бытия.

Об одном знаменитом поэте Серебряного века другой и не менее знаменитый его коллега сказал так: «Он кощунствовал и славословил, проклинал и благословлял, воспепвал грех и святость, был жесток и добр, призывал смерть и наслаждался жизнью. Ничто у него ничем не вытеснялось, противоречия в нем уживались мирно, потому что сама наличность их была частью его мировоззрения. Свою жизнь, которая кончилась 5 декабря 1927 года, он почитал не первой и не последней. Она казалась ему звеном в нескончаемой цепи преображений. Меняются личины, но под ними вечно сохраняется неизменное Я: «Ибо все и во всем – Я, и только Я, и нет иного, и не было и не будет», —

и были лейтмотивом ко всем его стихам такие его же слова: «Темная земная душа человека пламенеет горькими и сладкими восторгами, истончается и восходит по нескончаемой лестнице совершенств в обители навеки недостижимые и вовеки вожделенные», —

или в том же духе: «И добро, и зло, и Бог, и дьявол – только равноценные формы сладких и горьких восторгов, пламенеющих в душе. Временная жизнь, цикл переживаний, кончается столь же временной смертью – переходом к новому циклу», —

этот человек издал десятки лирических книг, он вошел в историю русской поэзии, —

однако пора предоставить слову о нем жанру прозы: в случае нашей поэтической знаменитости таким словом может послужить краткий рассказ о трагической гибели его жены, —

отчаявшись получить разрешение на выезд за границу, она бросилась в 1921 году в Неву с Тучкова моста, ее тело было найдено семь с половиной месяцев спустя, а ее муж до последнего надеялся, что это была другая женщина, и жена его где-нибудь скрывается: поэтому «к обеду он ставил на стол лишний прибор – на случай, если она вернется», —

а еще более скупым, но отнюдь не менее выразительным штрихом к его портрету является меткое наблюдение над весьма своеобразным взглядом поэта: «Они полузакрыты, – сообщает коллега по перу о его глазах, – когда он их открывает, их выражение можно бы передать вопросом: «А вы все еще существуете?»

XXXVIII. Диптих о прогулке

1. Взор горе

В который раз, выйдя на прогулку, вы засматриваетесь на голубое небо с плывущими в нем голубыми облаками, —

да, созерцание облаков существенно отличается от лицезрения прочей земной утвари, отличается в том плане, что оно – и только, пожалуй, оно одно – совершенно бескорыстно, тогда как любые другие вещи, находящиеся на поверхности земли, могут приобретать при соответствующих обстоятельствах определенное практическое значение, —

будь то оригинальные города, красивые ландшафты или произведения искусства: эстетический интерес к ним вплотную смыкается с реальной возможностью провести по меньшей мере хорошо время в их жизненно-игровом пространстве, поэтому в лицезрении земных вещей всегда присутствует та неуловимая, но и неустранимая цепкость, которая всем нам так хорошо известна на примере созерцания интересных женщин: вроде бы там и речи нет о практическом интересе, однако упомянутая бессмертная цепкость в глазу тут как тут, —

и только при взгляде на небо она исчезает: мгновенно и безостаточно исчезает, ее место тотчас заменяет легкость, легкость настолько странная, всеобъемлющая и безграничная, что она вам кажется слишком уж непривычной и чужеродной, —

она вас не то что бы пугает, но вы как бы бессильны перед ее тишиной и тайной, и еще вам немного не по себе, когда вы слишком долго смотрите в открытое небо, но и не смотреть в него вы тоже не можете: небо символизирует последнее освобождение от причинно-следственной связанности вещей, —

и вот вы инстинктивно тянетесь к такому освобождению, но не прилагаете к тому настоящих усилий, вы лишь играетесь в освобождение: так ребенок играет в войну, никоим образом не желая всерьез в ней участвовать, —

так неужели же любовное и возвышенное созерцание неба есть единственный, первый и последний акт вашего освобождения? получается, что так: небо – особенно голубое и с плывущими в нем голубыми облаками – созвучно с жизнью в целом, а не с теми или иными ее конкретными фазами, —

и это созвучие является даже основной тональностью человеческого существования, —

вот почему небо вам бесконечно близко и бесконечно чуждо одновременно.

2. Вечерняя прогулка между небом и землей

И вот опять поздняя осень, опять вечер и опять одинокая прогулка близ старой католической церкви и вдоль ручья, —

бой часов на церковной башне и игра воды в фонарном свете вызывают в моей душе одни и те же мысли: все вокруг равным образом свято и непостижимо и в то же время все вокруг не имеет ни малейшего значения, —

и если бы эти мысли шли только от ума, а не от сердца, я бы отбросил их с улыбкой: мол, игра воды и игра ума имеют единую природу, —

но мысли мои идут даже больше от сердца, чем от ума, —

и тогда приходится к ним прислушаться и приглядеться, —

впрочем, вышеприведенное умственное настроение имеет ту особенность, что его нельзя ни развить в том или ином направлении, ни сократить, ни увеличить: оно законченно в себе, как давным-давно закончено и мое внутреннее развитие, —

мало людей в этот вечер ходят по пригородным улочкам, и большинство из них в масках: коронавирус, как сказочный злодей, сковал всех игрушечным страхом и заточил в вымышленное одиночество, —

так что, несмотря на некоторый реальный риск заболевания, в людях, что ходят без масок, невольно предполагаешь больше чести и мужества, нежели в людях с масками на лице, —

общее же впечатление таково, что либо чумной на глазах свершается пир, либо кто-то незаметно и понемногу начинает подменять наш мир, —

однако, поскольку смертность от коронавируса в процентном отношении все-таки до смешного мала, второй вариант представляется более правдоподобным, —

черный пес пробежал мимо меня с косо торчащей в зубах палкой, и следом проковылял его хозяин: хромой, кособокий, с головой на груди и маской, почти прилипшей к куртке, —

и вопиющая разница в грации и соразмерности в том и в другом – вопрос о душевном превосходстве следует оставить в стороне как неразрешимый – опять поразила меня, заставив в который раз усомниться, точно ли люди как таковые выше животных как таковых, —

и мой невольный оценочный взгляд на них, поначалу вызвав, как и полагается, угрызения совести, вскоре расставил все по местам, —

да, все именно так, как и должно быть: мне близок свет, но близок и сумрак, а значит, я часть целого и некуда мне упасть, —

и вот в этой мгле, поглотившей все крайности и исключившей раз и навсегда любой однозначный ответ, я как в буквальном, так и метафизическом смысле и бреду, —

бреду между небом и землей.