Текст книги "Душа и взгляд. Баллады в прозе"

XLII. Краеугольный парадокс первого впечатления

Есть взгляды настолько обыденные и незаметные и в тоже время настолько метафизически значимые, что, взяв их в качестве путеводной нити, а еще лучше, войдя в их внутреннее пространство и двигаясь по нему никуда сворачивая, как раз и выйдешь к сердцевине мироздания: последняя, поскольку духовной природы, представляет из себя антиномию, первозданную антиномию, —

и вот эта первозданная антиномия бытия, или по крайней мере одна из них, при обнаружении которой, как при вспышке молнии, с ослепительной ясностью открывается сущность всех феноменов, состоит в том, что, с одной стороны, любые невероятные вещи, случающиеся с вами в жизни, в вашем первичном восприятии не вызывают у вас никакого удивления, —

а с другой стороны, именно самые повседневные, обыденные, комнатные вещи в первый момент после пробуждения вызывают у вас странным образом именно чувство непонятного и острого удивления, —

то есть когда, например, в толпе вы встречаете человека, как две капли воды похожего на того, кого вы хорошо знали и кто уже умер, вы в первый момент воспринимаете это как привычный и давно известный вам факт: «Смотри-ка, тот человек, оказывается, жив», хотя потом, конечно, бодрствующее осознание берет верх: «Как же я мог подумать, что он умер?», дальше идет привычное разложение по полочкам: «Нет, это по-видимому всего лишь похожий человек», и в заключение все встает на свои места: «Надо же, а мне было показалось…», —

и в то же время, когда проснувшись вы окидываете взглядом комнатные предметы, то вы некоторым образом удивлены, что они вообще есть, но без того, чтобы на их месте вы ожидали или представляли что-то другое, —

и здесь великую истину первого впечатления подтверждает сама природа сновидения: ведь и в снах у вас никогда не бывает чувства, будто приснившийся вам человек давно умер, хотя по жизни это именно так, —

итак, парадоксальным образом вы в первый момент не удивляетесь умершему человеку, гуляющему по улице, но удивляетесь по пробуждении привычному спальному интерьеру, —

чтобы разобраться в этой изначальной антиномии бытия, следует вспомнить, что хотя мир и объективен, объективность его все же в значительной мере сновидческого порядка: например, этот дом, в котором вы живете более десяти лет, который видите сквозь деревья (и видят все прочие люди, поскольку у них сходное с вашим зрение), —

это не тот дом, который видят кошки, собаки и прочие животные, и тем более не тот дом, который воспринимают астральные существа и быть может воспримите вы сами после смерти, и совсем уже не тот дом, о котором будут вспоминать все видевшие его, когда он по тем или иным причинам перестанет существовать, —

иными словами, в бесконечном континууме времени и пространства столько обликов этого дома, что вопрос о его сущности («вещи в себе») сам собой отпадает, —

так что так называемая «объективная действительность», безусловно, существует, но лишь в форме бесчисленного множества субъективных взглядов на нее, —

то есть получается, что человек от рождения до смерти как бы «плавает» в собственном, непрерывно меняющемся психосоматическом пространстве, последнее пребывает в различных измерениях, поскольку зависит от органов восприятия, а они могут быть феноменально развиты, как у гениев, и к тому же, накладываясь друг на друга, усиливаются в арифметической, а то и в геометрической пропорции, —

но даже «плавая» в таком пространстве и не в силах выйти за его пределы, вы по-прежнему убеждены, что основные его параметры объективны, да так оно и есть на самом деле, но лишь для вас и тех, кто смотрит на мир вашими глазами, —

любопытно в этой связи спросить: объективны ли сновидения? объективны ли пейзажи астральных миров, куда попадают умершие или, лучше сказать, пережившие клиническую смерть? объективно ли, наконец, видение мира лишенными тех или иных органов чувств, в том числе и умалишенными? ведь ребенок во время болезни видит и переживает свою детскую комнату и склонившуюся над ним мать наверняка не так, как видят и переживают ту же сцену врач и посторонние наблюдатели, а тот же самый малыш, умирающий через восемьдесят лет, быть может, видит и свою бывшую детскую комнату, и мать, склонившуюся над ним, и того врача, но видит одновременно и то помещение, в котором он теперь умирает, видит уже и провалы в стенах, видит столпы света в них, видит таинственные туннели меж них, видит и тени и забытые видения и чьи-то лики: не то человеческие, не то ангельские, не то демонские, словом, видит, многое такое, чего не видят прочие присутствующие, —

так спрашивается: чье видение объективней и реальней? объективней – в смысле наличия доказательного объекта – конечно, то, что видят врач и другие нормальные, здоровые люди, а то, что увидел и унес собой умирающий, это как сокровенное переживание художника, оно принадлежит одному ему, —

и как переживания художника – справедливо это или несправедливо – признаются превосходящими переживания обыкновенных людей, так с еще большим правом следует признать переживания умирающих и детей тоже многомерней переживаний тех, кто находится в промежуточной между ними полосе жизни, —

и, как будто догадываясь об этом, как будто вспоминая о том, что было на заре жизни, как будто предугадывая, что будет в ее закате, вы в самый первый момент пробуждения ото сна имеете одно и то же, общее для всех, ощущение: ощущение некоторого субтильного удивления от того, что вместо провалов в стенах, вместо столпов света в них, вместо таинственных туннелей и смутных ликов, словом, вместо всего того, что вы уже бесконечное множество раз видели и будем видеть в разных вариантах, остались одни лишь комнатные предметы: одновременно и бесконечно вам знакомые и немного чужие, потому что вы привыкли их видеть задействованными также в иных измерениях, —

но из этого прямо вытекает, что люди на самом деле ни рождаются, ни умирают, ни существуют вечно, но просто – пребывают, причем нельзя сказать, где и как они пребывают, потому что любой вопрос относится к жизни, тогда как бытие начинается там, где заканчиваются какие бы то ни было вопросы о жизни, —

и отрывочные эпизоды их пребывания вы отмечаете то в сновиденьях, то в так называемой повседневной жизни, а самое первое впечатление – будь то искреннее удивление, когда вы встречаетесь с обыденными вещами, или, наоборот, чувство давнего знакомства, когда вы вдруг соприкасаетесь с вещами невозможными и необъяснимым, —

оно, быть может, как раз и выражает адекватно характернейший взгляд человеческой души, которая так именно всегда и на все смотрит, но лишь в своей абсолютно первичной бытийственной субстанции, —

тогда как, попадая в различные пертурбации, одной из которых является земная жизнь, она, то есть ваша душа, естественно на нее, то есть жизнь, реагирует – вторыми и последующими впечатлениями.

XLIII. Сон в летнюю ночь

Человек, не снимающий солнцезащитных очков даже в полутемном помещении, производит, как хотите, отчасти нездешнее впечатление, —

разумеется, у него могут болеть глаза, не исключено, что он считает, будто темные очки на нем сногсшибательно смотрятся, допустимо и то, что он слегка разыгрывает окружающих, —

и все-таки ощущение «не от мира сего», полушуточное или полусерьезное, от него исходящее, остается, —

если же он по тем или иным причинам стоит еще и в центре внимания, пусть на короткое время и перед малой публикой, то неуловимая грань между сном и бдением во время его представления будет не то что стерта, но как бы смазана, —

поэтому когда вы, скажем, в начале восьмидесятых годов прошлого века поздним июльским вечером в каком-нибудь южнонемецком городе Мюнхене в помещении какой-нибудь Толстовской библиотеки слушаете какой-нибудь любопытный доклад, посвященный актуальному положению в России, —

и докладчик, какой-нибудь солидный господин с азиатскими чертами лица, в солнцезащитных очках, не выпуская трубки изо рта (он ею то стучит по пульту, то плавно водит в воздухе, то мягко погружает в предполагаемого оппонента), камня на камне не оставляет на политическом курсе Горбачева, хотя и считает справедливости ради нужным заметить, что свое дело этот «лучший из партаппаратчиков» (цитата) сделал и в историю вошел, а «вот только войдет ли вслед за ним туда его многострадальная страна, это большой вопрос», и этой эффектной фразой закончивает свой доклад, —

но очков не снимает, трубку опять сует в рот, достает из кармана шелкового пиджака узорчатый кисет и, не обращая внимания на аплодисменты, идет вон из зала, чтобы покурить перед прениями и поболтать в узком кругу людей близких и избранных, а лекция его всем нравится (лектор вообще отличается простотой, занимательностью и остротой изложения, —

таковы же и его книги, в частности, самая известная из них: насчет обстоятельств смерти нашего всеми уважаемого и многими до сих пор любимого, хотя вне всяких сомнений жесточайшего и коварнейшего из людей тирана), —

лекцию с удовольствием смакуют и обсасывают, и лекции готовы бы придать гораздо больше значения, однако все присутствующие как назло прекрасно осведомлены о том, что докладчик состоит на службе американцев (а значит получает хорошую мзду за свои старания), —

и потому никого не удивляет, что в докладе явно чувствуется, во-первых, тон иронического неодобрения «перестройки и гласности» (не гласность, а свобода слова! не перестройка, а строительство заново!), во-вторых, нескрываемое ожидание их скорейшего и неизбежного краха, и, в-третьих, слишком уж явная и потому несколько комическая обида на то, что страна обошлась без советов тех, кто «лучше всех ее знал», —

что делать! изменения в стране пошли сверху, а не снизу (хотя так оно всегда на Руси и было), и тем более не сбоку, от умной и всезнающей нашей трехволновой эмиграции, —

так вот, возвращаясь к самому началу, когда с вами, любезный читатель, происходит любопытный эпизод, подобный вышеописанному, знайте, что этот счастливый и безоблачный период вашей жизни, увы! в точности соответствует духу и букве того занимательного доклада, —

то есть все вы, находящиеся в помещении той самой памятной библиотеки, и недалеко от нее, в окрестностях города, и более того, в пределах всего так называемого ближнего и даже дальнего зарубежья, —

все вы нашей российской матушке-истории только снитесь, но настойчивые попытки не только остаться во сне, но и доказать себе и другим, будто сновидения могут существовать на равных правах с бдеющей действительностью, —

да, эти напрасные, бессмысленные и все-таки где-то героические и трогательные вместе попытки составляют, судя по всему, сущность русского эмигранта, ими он будет оправдываться перед господом-богом, а поскольку вся земная жизнь есть сон господний – говорю это без какой-либо иронии – постольку у нашего брата-эмигранта, включая меня самого и вас, пришедшего вместе со мной от нечего делать послушать занимательный доклад, есть хорошие шансы выиграть «партию жизни».

XLIV. Триптих о Чистилище

1.

Когда в толпе вы вдруг исподволь встречаете взгляд другого и незнакомого вам человека, то еще задолго до возникновения какого-либо психологического контакта– по времени же эта фаза длится долю секунды – вы чувствуете сквозящую сквозь этот взгляд первозданную и совершенно непостижимую для вас чужеродность бытия, —

и вот она пронизывает вас как-то сразу и насквозь, так что даже ночное мироздание с его мерцающими звездами, быть может, давно умершими и лучше всего, кажется, доносящее до вас бесконечность мира, превосходя тот взгляд в монументальности воздействия, уступает ему, однако, в завуалированной пронзительности выражения, —

ибо ночное небо все-таки объект, а значит неизбежно подчиняется оформлению вашей субъектности, и какой бы страшный образ вы из него ни слепили энергиями чувств, мыслей и воли, это все-таки ваш собственный и производный от вас образ, тогда как пристальный взгляд на вас чужого и постороннего человека, сколь бы безобиден он ни был, означает вторжение в ваше жизненное пространство субъекта, то есть живого существа, которое одним своим существованием делает ваше бытие и ваше мировоззрение куда более условным и относительным, чем это удалось ответившему вам немым взором необозримому полуночному универсуму, —

и вот эта субъектная чужеродность любого вашего визави настолько элементарна и вместе настолько действенна, что в нем, как в зеркале, вы читаете и ваше онтологическое с ним равенство, и ваше кровное с ним одиночество, и ваше сходное с ним право на счастье, и вашу родственную с ним обреченность на страдания и смерть, —

да, чужой взгляд в толпе показывает вам, точно в магическом кристалле, ваше собственное положение в этом мире и вашу судьбу в нем, —

а кроме того, в качестве бесплатного приложения, взгляд этот ненавязчиво подсказывает вам, что если бы Всевышний соизволил взглянуть на вас, Он бы это сделал как в современной сказке: приняв образ не нищего, а какого-нибудь случайного в толпе человека, или, нотой выше, Всевышний посмотрел бы на вас точно так, как вы сами ответили на взгляд того человека из толпы, —

то есть если ответили с любовью, то и сами получили свыше любовь: скажем, в виде постоянных жизненных удач, а если ответили с раздражением и неприязнью: вот вам и тайная причина наших неурядиц и несчастий, —

как бы то ни было, в чужом взгляде вы фиксируете сначала бездноподобное отчуждение вам по всем параметрам, и это отчуждение вы можете легко расширить и углубить: ответным холодным и безразличным взглядом, но можете и сузить и даже упразднить: идущей изнутри теплотой ваших глаз, теплотой, которая демонстративно не обращает внимание на настроение и внешние обстоятельства, —

ведь в согласии с неумолимым законом симпатии-антипатии этот застрявший надолго в поле вашего зрения субъект с нескромным взглядом может показаться вам настолько отталкивающим, что простое допущение необходимости с ним долго и интенсивно контактировать вызывает в вас то самое непреодолимое и сартровское: «Ад – это другие», —

и кто знает, быть может, идя целенаправленно по этому пути и никогда с него не сворачивая, вы и на самом деле попадете в Ад, тогда как, сумев преодолеть себя и ответив несимпатичному субъекту любящей добротой во взгляде, вы отправитесь в противоположном направлении, то есть, даже страшно, сказать, в Рай, —

ну а если, как это обычно бывает в жизни, ограничиться среднеарифметическим вежливым любопытством и закрыть доступы в себе как наверх, к Богу, так и вниз, в Аид, то, по всей видимости, вам навсегда придется оставаться в Чистилище земного бытия, или, как говорят буддисты, в круговороте вечного перерождения, —

что вы, собственно, и делаете.

2.

И вот вы вновь сидите у окна все того же больничного холла: он вам стал слишком хорошо знаком по болезни любимой жены, —

вы видите деревья в окне, а сквозь них – просветленное небо и в нем, подобно времени, бесшумно и незаметно плывут бледные облака, —

вы слышите, как рядом с вами какой-то молодой практикант важно разговаривает с пожилой пациенткой и все ее ответы заносит в свой анкетный листок, голос женщины спокоен и тих, хотя всем ясно, что к ней вернулась опять побежденная было страшная болезнь, —

итак, окно от вас – слева, а больничное пространство – справа, —

это как Рай и Ад, иногда не нужно бояться громких слов, слева от вас деревья, свет божий и простор: это царство природы, —

но люди почему-то недолго пребывают в нем, хотя вдоль дорожек больничного парка стоит много скамеек, и большинство из них даже в благодатной тени, кое-какие скамейки обрамлены пышно разросшимися кустами роз, —

кажется – можно сидеть на такой вот скамейке целый день напролет, но люди сидят там в среднем десять минут: это вы можете подтвердить под присягой, потому что, желая отвлечься от вашего горя, вы исправно смотрели в это время на часы, —

и вот у вас опять – если бы только в первый раз! – складывается впечатление, будто природа лишь фон человеческой жизни, а нерв жизни состоит в ином, —

но в чем? да хотя бы в тех же самых больничных страданьях, если уж так припекло: не однажды вы могли наблюдать, как отдается больной и ему близкие люди судьбоносной болезни и жизни с судьбоносной болезнью, а именно: целиком и полностью, погружаясь в нее с головой, —

первый разговор с врачем, ожидание снимков рентгена, здесь же анализ крови, следом точный диагноз, потом план лечения, и уже через пару недель химия пошла в жилы, да, потекли ядовитые капли в бодрый еще организм, —

но не долго ему быть таким: скоро придет тошнота, с нею муть в голове, с ними обоими слабость в теле, но еще больше в душе, и так придется страдать первые полгода, ну, а всего тяжелей сознавать, что вливание яда – вместо полезных веществ – есть единственный путь к спасению, если, конечно, оставить в стороне альтернативные – и потому сомнительные и рискованные – пути лечения, —

горько подытожила однажды ваша жена эту дилемму, просто и точно сказав, что тот яд организм в какой-то мере заслужил сам: ведь если он не сумел распознать приближение едва ли не самой опасной болезни, тогда как обычно он откликался борьбой на любой комариный укус, значит, и быть посему, —

и потому, когда вы предлагаете вашей жене в перерыве между двумя разговорами с двумя разными врачами выйти в больничный сад и посидеть там на лавочке, она отказывается: в ней сказывается отчуждение от мира природы, в котором она была когда-то счастлива, которому когда-то принадлежал и ее здоровый организм, и который теперь ее – предал, —

да, внутреннее предательство мира природы не может она простить, и потому: что ей Рай, если она не может в нем больше жить? зато в многоярусном Аду этажей, коридоров и палат завязывается для нее новое – и отныне определяющее – жизненное пространство, —

да и у всех прочих пациентов точно такой же взгляд на вещи: что им больничный двор, по праву олицетворяющий Рай, если он больше никоим образом не определяет их жизнь? более того, этот больничный двор вдруг начинает иметь к ним столь косвенное отношение, что становится им почти что неинтересен, жизни на нем не построить, —

свет, тишина и простор божественны, но жизнь в них – не для людей, в конце концов, даже если забыть про больницу и помнить только дом родной: оплот и средостение земного счастья – также и там нет и в помине чистого света, зато жить там не скучно, —

а небо, природа и свет настолько просты, что в них возможно лишь быть, но нельзя заниматься в них жизнью, так что теперь вам не трудно понять тех судьбой сюда забранных людей, что через десять минут, оторвавшись от райского сада, снова спешат на адские круги этажей, коридоров и палат, —

как же узки, темны и запутанны эти спирали, если сравнить их с тем пейзажем, что так радует глаз за окном! да, это только пока вы визитер, вас так притягивает рай больничного двора и отталкивает ад больничного чрева, но стоит вам стать пациентом, как вы повторите их судьбу, —

поэтому пока не поздно, не пропустите важный спектакль: покидая под вечер больницу – именно как визитер – постарайтесь обратить внимание – разумеется, в очах души своей, по выражению Гамлета – как светлые боги Рая кивнут незаметно сумрачным богам Ада, указав на вас тихой мыслью, —

и последние уже будут готовы прочеркнуть галочку против вашего имени, а галочка эта должна означать, что теперь у них чуть больше прав на вашу судьбу, —

ведь вы же сами предпочли Ад Раю или обязательно предпочтете, когда до вас дойдет очередь, однако в самый последний момент ваша кандидатура на адское бытие будет, разумеется, отвергнута, —

потому что одной готовности жить самим в страданиях недостаточно для попадания в Ад, нужна еще готовность причинять страдание другим, —

так что боги Ада, вспомнив, что вы чисты и безгрешны в этом отношении, только пожмут плечами и спросят богов Рая, зачем те обратились к ним по поводу вас, —

боги же Рая, которые просто погорячились – так им подействовало на нервы, что вы уж слишком быстро покинули и сад, и природу, и небо, чтобы вернуться в больницу – тоже не найдутся что ответить, —

а в общем, и те и другие абсолютно правы, потому что ваше место – Чистилище, —

и там нет и не может быть никаких богов, —

так что считайте, что весь этот крошечный спектакль с богами Рая и Ада вам просто приснился, —

тем более, что исчезло, наконец, то легкое напряжение в лице и взгляде, которое как тень сопровождало вашу физиогномику во время ваших коротких – и быть может вам приснившихся – путешествий наверх и вниз, в Рай и Ад, и восстановилось та привычная и спокойная суетливость в глазах, которая одна только является неложным свидетельством того, что вы теперь опять у себя дома.

3.

У славного А. Конан-Дойля есть короткий, но великолепный этюд под названием «Дверь в стене», —

действительно, нет более точного образа, описывающего положение человека в этом мире, нежели эта невидимая для большинства людей дверь в стене, которая, кажется, для пущего правдоподобия была еще обвита плющом, —

и если допустимо одно и то же сравнение употребить дважды, то вот вам самое лапидарное и вместе самое точное описание буддизма: как бы его литературный символ и герб, —

как же все это было? давным-давно на нашей земле жил философ, который как никто другой искал смысл человеческой жизни, он нашел его в отсутствии какого-либо страдания, однако земная жизнь помимо страданий невозможна: противоречие в определении? не совсем так, —

каждый знает по опыту, что, хотя мы избегаем инстинктивно страданий, потом и по прошествии определенного времени, мы не только не в состоянии помимо страданий представить собственную биографию, но слонны видеть в страданиях – пусть не во всех, но во многих – даже тайный смысл нашей жизни, —

иными словами, страдание жизни как бы перетекает в бытие, и там оно становится своеобразным «сказанием о страдании», и его мы можем постоянно читать и перечитывать в воспоминаниях, но можем и не читать, и тогда оно напоминает исчезнувшее пламя, —

куда оно исчезает? растворяется ли в окружающем воздухе? переходит ли в один из так называемых тонких миров? мы об этом никогда не узнаем, просто оно исчезает – и все, —

так точно уходят от нас детство и юность, и сказать, что они перетекают в зрелость, как вода из одного сосуда перетекает в другой, значит чего-то недосказать, чего-то очень существенного, и обреченного всегда оставаться за строкой, —

да, частицы детства и юности пересыпаются в более поздние жизненные фазы, и мы их там несомненно обнаруживаем, но это именно частицы, части, а не Целое, —

всякое ж Целое находит для себя тайную дверь в стене, и в ней исчезает, дверь эта недаром прикрыта снаружи густым живописным плющом, —

ничто так живо и зримо не воспроизводит конфигурацию двери в стене, прикрытой плющом, как наша душа, претендующая быть нашим Целым и скрытая за пышными лозами и листьями нашего характера и всех наших психологических свойств, —

существует ли эта душа на самом деле? нам кажется, что да, по крайней мере мы хотим в это верить и, протискиваясь сквозь сочную зелень психической жизни, мы улавливаем в глубине плюща слабо брезжащий свет, —

это уж точно дверь в стене, думаем мы, за ней и живет душа, но так ли это? нельзя сомневаться в существовании двери в стене: это делает нашу жизнь бескрылой, но нельзя и войти в загадочную дверь: ибо туда может войти только бытие, но не жизнь, мы же до последнего принадлежим жизни, – между тем буддисты настаивают на том, что стену в двери можно отыскать, и даже войти в нее, —

да, есть стена, обвитая плющом, есть миллионы людей, что снуют мимо нее взад-вперед, изо дня в день, из года в год, из века в век, и есть немногие избранные, которые видят ее, открывают и исчезают за нею навсегда, —

это и есть они, буддисты, что решают безвозвратно выйти из магического круговорота рождений и смертей, за пределы всяческого бытия во всех его мыслимых и немыслимых жизне-проявлениях, —

но куда они, собственно, исчезают, когда закрывается за ними дверь в стене? сам Будда по возможности избегал отвечать на этот вопрос, а когда все-таки, уступая настойчивым просьбам монахов, давал некоторые пояснения, то почему-то выходило всякий раз, что они представляли собой довольно загадочное, парадоксальное и в любом случае весьма поэтическое решение уравнения о соотношении жизни и смерти, вот некоторые тексты, —

«Как исчезает задутое пламя, и нельзя вообразить, каково его состояние, так же и мудрец исчезает из тела и ума, и нельзя вообразить его состояние…» —

Или: «Точно так же, Вакча, при описании татхагаты (здесь имеется в виду любой просветленный, такой, как архат), когда форма, чувство, восприятие, психические формации, сознание, при помощи которых можно его описать, оказались отброшены, татхагата, отрезав их под самый корень, сделав их подобными пальмовому пню, отделившись от них навсегда, так что они уже не проявляют склонности к будущему возникновению, – он освобожден от возможности вычислить его в понятиях формы, чувства, восприятия, психических формаций, сознания, он глубок, неизмерим: трудно дойти до его дна, как трудно дойти до дна океана: к нему неприменимо понятие вновь возникает, неприменимо понятие возникает и не возникает, неприменимо понятие не возникает и не не возникает…», —

и так далее и тому подобное, —

решение уравнения, как видим, состоит в полном соответствии с конфигурацией двери в стене: архат видит дверь, открывает ее и исчезает за нею, но нигде не сказано, что за дверью существует какое-либо метафизическое пространство: будь то рай, ад или чистилище по христианским представлениям, будь то туннель и свет, как это в один голос сообщают умершие клинической смертью и возвращенные к жизни, будь то вечные астральные миры, так странно напоминающие земные поселения и ландшафты, согласно свидетельствам великого Эм. Сведенборга, будь то ментальные и идеальные области бытия, предшествующие последней божественной Реальности, как это утверждают величайшие йоги масштаба Бабаджи и Парамахансы Йогананды, и будь то даже несотворимая светоносная Пустота, в которой обитают многие Будды и просветленные Существа, как считают тибетские буддисты, —

никакого такого метафизического внеземного пространства исторический Будды не признавал, то есть именно для просветленных и окончательно освобожденных людей, как не признавал он и классической альтернативы: полного небытия и ничто, ничего подобного! просто – дверь в стене открывается и снова закрывается, и все, —

как же это напоминает ситуацию поселянина из притчи о Законе в кафковском «Процессе», желавшего во что бы то ни стало проникнуть в недра Закона, но удерживаемого бородатым привратником! – «И вот жизнь его подходит к концу, – сообщает Кафка. – Перед смертью все, что он испытал за долгие годы, сводится в его мыслях к одному вопросу… как же это случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме него, не требовал, чтобы его пропустили?», – и привратник, видя, что поселянин совсем отходит, кричит изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать и осмыслить ответ: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для одного тебя, теперь пойду и запру их», —

в самом деле, есть ли вообще принципиальная разница между просветленным и обыкновенным человеком? что происходит с последним в смерти? очевидно, он может перерождаться, или может оставаться в астральных мирах: таковы два самых вероятных ответа, и пусть точно тут ничего знать нельзя, все-таки очевидно, что всю свою прожитую жизнь сквозь игольное ушко смерти протащить невозможно, —

земная жизнь на то и земная жизнь, что с потусторонней она не идентична, и в нее одна в одну после смерти не вливается, —

сквозь игольное ушко смерти в состоянии пройти лишь астральное тело умершего человека, представляющее собой как бы каузальную summa sumarum всей прожитой (или, может, прожитых) жизни (жизней), однако сам человек, если бы его спросили на этот счет, даже и близко не в состоянии решить, какая его часть должна и будет жить дальше, а какая отойдет в небытие, —

разумеется, логично предположить, что ментальное тело в памяти сохраняет прожитую жизнь во всех ее подробностях, тем более что и универсальное Информационное Поле, по всей видимости, существует, дело, однако, в том, что черт, как и обычно, сидит в детали: пусть каждый из нас припомнит самые незабываемые моменты детства, свое первое объяснение в любви, впечатления от прочтения любимого романа, интимное восприятие осени, моря, дальних поездок, домашних животных… да мало ли еще что, —

всех этих моментов не счесть, их сумма составляет нашу земную жизнь, —

и, что самое интересное, представление об их адекватном переселении в потустороннюю действительность как-то сразу и слишком явно их обессмысливает: это не звучит, как сказал бы музыкант, но в таком случае куда же они деваются? можно ли вообще говорить о жизни в целом? а если нет, то из каких частей она состоит? минута, час, день, год? единицу жизни определить невозможно, она попросту не существует, а жизнь как целое? что же, если она и есть, то, как любое целое, она исчезает без того чтобы разрушиться, иными словами, проходит сквозь дверь в стене, —

и тогда, возвращаясь к нашей основной теме, никакой принципиальной разницы между обыкновенными людьми и теми, кто перестали ими быть, став просветленными и вполне освобожденными, нет и быть не может, но каждый играет в этом мире какую-то роль: доброго семьянина или просветленного учителя, —

и роли эти в лучшем случае относятся друг к другу как второстепенная к заглавной, но принципиальной разницы между ними нет и быть не может, стало быть, Кафка прав, и для каждого существует своя и, по-видимому, единственная дверь в стене, —

человек не в силах выйти за пределы отведенного ему его кармой образа мышления, чувствования и поведения, а любое его физическое или душевное движение неумолимо ведет к новой карме, создает следующее бытие и, таким образом, оказывается, что мы всегда находимся как бы в замкнутом пространстве, точно в туннеле или замкнутом круге, выхода из которого по сути нет, хотя нам всегда кажется, что мы живем на свободе и под открытым небом, —

но это потому, что мы убеждены, что развиваемся, ибо всякое развитие – это свободный путь наверх… а вдруг никакого развития нет? вдруг есть только вырастание семени в плод? и тогда все наше так называемое развитие есть не больше чем высвобождение до поры до времени скрытых внутренних возможностей, заложенных с рождения, —

так что всякий раз, когда мы подводим итоги той или иной жизненной фазы, а тем более жизни в целом, нам кажется, что мы чему-то научились, то есть как бы приблизились к Закону, пусть незначительно, но все-таки, —