Текст книги "Душа и взгляд. Баллады в прозе"

важен принцип, а путь долог и тернист, и там столько еще дверей! и перед каждой из них сидит бородатый привратник, и делает все, чтобы мы остались снаружи, и ему это замечательно удается, потому что пока мы играем какую-либо роль, безразлично какую, —

а не играть ее мы, по-видимому, просто не можем, —

до тех пор мы остаемся в бытии, имеющем художественную основу, —

а это и есть Чистилище, —

и потому всякий раз, когда у вас в глазах появляется выражение пустоты, прострации и отчаяния, когда взгляд ваш скользит по вещам и людям не замечая их, и когда при виде себя в зеркале у вас непроизвольно сжимается сердце и начинает ныть душа, —

да, всякий раз в такие минуты вас настигает острое сознание, что вы потеряли свою роль в жизни, художественная подоплека вашего бытия истаивает на глазах, и ваше пребывание в Чистилище подходит к концу, —

а из Чистилища, как известно, есть только два пути: либо наверх, либо вниз, —

и как осторожный игрок, который может сорвать банк, но не рискует потерять последнюю ставку, вы, вместо того, чтобы раз и навсегда проститься с любой ролью на этой земле, судорожно пытаетесь вернуть себе то, что еще можно хоть как-то вернуть, —

и не только первостепенные, но и второстепенные, и третьестепенные роли уплывают у вас из-под носа, —

и вы постепенно превращаетесь в унылого статиста.

XLV. Семь фантастических баллад

1. Баллада о русалке и водяном

Любовная связь возможна между молодыми и старыми, между богатыми и бедными, между красивыми и уродливыми, между добрыми и злыми, между праведными и извращенными, между любящими и ненавидящими, между чужими и родственниками, —

и есть, пожалуй, одна-единственная конфигурация в любви между мужчиной и женщиной, которая никогда и ни при каких условиях не ведет к интимному контакту: это когда встречаются мужчина, поставивший себе целью соблазнить как можно больше женщин, и женщина, тоже почему-либо старающаяся совратить как можно больше мужчин, —

и вот они-то уж точно, разглядев как следует друг друга, с улыбкой разойдутся, пожелав визави дальнейшего успеха, —

поскольку же подобное увлечение, пусть и свойственное в душе почти каждому мужчине, зато очень немногим женщинам, все-таки на деле, то есть в повседневной жизни, не заходит слишком далеко, постольку естественней и с художественной точки зрения законченней, если носителями его выступают какие-нибудь мифологические существа: например, водяной, заявившийся из дальнего озера на сельский праздник с целью соблазнения деревенских красоток, с одной стороны, и русалка из окрестного водоема, тоже привлеченная шумом и светом человеческого веселья и желающая лишний раз испытать мощь своего женского соблазна на местных парнях, —

и вот если такая фантастическая парочка случайно сойдется в лихом до безумия танце посреди «человеческих, чисто человеческих» танцоров, то, поверьте, люди не смогут оторвать от них любопытных глаз, ловя каждое их движение, каждый их жест, стремясь подслушать каждое их тихое слово, —

а между тем разговор их во время танца будет предельно коротким и откровенным, —

и после него они по всей видимости расстанутся уже навсегда: кто знает друга «насквозь и глубже», не станет искать новой встречи, даже догадываясь нутром, что не было бы на белом свете лучших приятелей, чем они.

2. Баллада о гении места

Иногда кажется, что только «правильное» отношение к женщине (или мужчине) – и ничего другое! – делает из мужчины и женщины вполне «человека», —

всякое же другое и «неправильное» отношение превращает людей неизбежно – пусть внутренне, пусть в той или иной степени, пусть пока недоказуемо – в разного рода фантастических существ, —

и разве что невозможно «научно» расклассифицировать их по образу и подобию гномов, эльфов, ангелов, демонов, великанов и прочих обитателей смежных с нами миров, —

но тем не менее, основываясь всего лишь на непредвзятой интуиции, чувствуется, что когда Леонардо да Винчи смотрит на женщин как на особенно любопытных представителей флоры и фауны, когда Микеланджело бежит от них как черт от ладана, когда Чайковский в присутствии женщин не знает куда глаза девать, когда даже Лермонтов пробавляется сверхчеловеческой на поверхности и глубоко инфантильной по сути игрой в «падшие ангелы» и «печальные мадонны», когда философ Владимир Соловьев, идя по стопам нашего великого поэта, в своем мистическом романе с А.Н.Шмидт умудряется даже перейти заветную грань трагического и смешного, —

итак, везде и всегда, когда мы видим подобное «неправильное» восприятие женщины, мы склонны почти против воли заподозрить его авторов в принадлежности к иным и необязательно человеческим мирам: правда, к каким именно, навсегда останется за строкой, хотя другие гиганты духа, что называется, с традиционной сексуальной ориентацией, типа Льва Толстого, Баха или Моцарта, продолжают оставаться в нашей оценке прежде всего людьми, несмотря на аналогичные и титанические свои достижения.

Сходным образом и на гораздо более приземленном уровне, когда мы наблюдаем, как подрастающие мальчишки, пожилые или ущербные мужчины исподтишка провожают женщину жадными и бессильными похотливыми взглядами, когда мы представляем себе (зная о том заранее), как мужчины и женщины мастурбируют в одиночку или сообща, предаются половым оргиям, занимаются классической порнографией, практикуют половые извращения, не уступающие в интенсивности, разнообразии и

сладострастии смертным казням, и даже готовы отдать последние сбережения ради сложнейшей, рискованной и болезненной операции по изменению собственных половых органов, утверждая, что они «родились не в том теле», причем даже после такой операции они могут иметь половое влечение как к мужчинам, так и к женщинам, —

да, вот тогда уже первоначальное и робкое допущение наличия некоей в меру фантастической основы в упомянутых выше иных людях и вовсе отступает на второй план, заменяясь лишь на первый взгляд парадоксальным, но от этого ничуть не менее правдоподобным ощущением, что рядом с нами вполне реально живут существа гораздо более загадочные и непостижимые, чем всякие там гномы, эльфы, ангелы, демоны и великаны, —

и тогда поистине пророческая гипотеза Достоевского о том, что нет ничего более фантастического, чем самая обыденная действительность (но только при условии «неправильного» отношения к противоположному полу, следовало бы добавить), —

она, эта гипотеза, кажется уже несомненной реальностью, а поскольку всегда находящиеся с нами и при нас наши же собственные половые отклонения – то есть мы сами в пограничных ситуациях или возможностях! – приводят с математической закономерностью к самым незаметным, но и самым фантастическим метаморфозам, превосходящим по результату любые порождения фантазии, постольку естественно и логично, что последние должны, так сказать, заранее упраздниться за ненадобностью, —

так что недаром все эти гномы, эльфы, ангелы, демоны и великаны сызмальства и по сей день существуют исключительно в гипотетической реальности: может быть да, а может быть нет, тогда как «аномальные» в половом смысле люди, сызмальства и по сей день их с успехом заменяя, не только все плотней заполняют жизненное пространство земли, как вода заполняет сосуд, но и все больше определяют тонус жизни на этой замечательной планете.

Да вот вам лишь один из примеров: как невозможно сказать, где же точно заканчивается магическое влияние на человека Его Величества Оргазма – которому, как принято считать, противостоять невозможно или по крайней мере очень трудно – и начинается личная ответственность каждого из нас за самих себя и ближних своих, так точно не дано нам ясное осознание той тонкой и почти виртуальной границы, разделяющей «гармоническую» и «дисгармоническую» области существования, перешагивая которую иные экстраординарные черты нашего характера становятся и в самом деле самостоятельными инфернальными существами, или наоборот, последние, переступая ее с другой стороны, как ни в чем ни бывало растворяются в нашем характере, —

в самом деле, когда современные ирландцы наотрез отказываются прокладывать дорогу через холм, чтобы не потревожить проживающих там испокон веков кобольдов, —

или когда в иных индейских племенах до сих пор оставляют на ночь в пустынном месте бутылку виски для умершего человека, бывшего в миру горьким пьяницей, а теперь, в качестве новоиспеченного духа, не дающего покоя местным жителям, пока ему не предоставят возможность хотя бы понюхать любимый напиток, —

или когда в нынешнем Тибете при освящении очередного буддийского монастыря в какого-нибудь празднующего мирянина вселяется местный и древний демон, так что этот прежде вполне нормальный человек вдруг ложится на острый меч, стоит без обуви на раскаленных углях или ходит по стенам, как по земле, —

или когда, наконец, далекий и близкий нам Одиссей проводит на острове волшебницы Калипсо семь лет, показавшиеся ему по времени семью днями, —

то эти и еще многие и многие другие, им подобные, фантастические происшествия следует воспринимать как самые обыкновенные житейские истории, но обыкновенные только для данного конкретного и им, выражаясь философским языком, «имманентного» места, —

для нас же и нашего времени и места они остаются по-прежнему вполне фантастическими, и это тоже нормально.

А косвенным доказательством подобной столь же правдивой, сколь и отчаянной гипотезы – о прямых доказательствах здесь речи по понятным причинам быть не может – является универсальный опыт подавляющего большинства мужчин, имевших в продолжение жизни любовные связи с женщинами, жившими в разных городах, —

и вот тогда, если спустя долгие годы, уже будучи женатым и даже счастливо женатым, такой мужчина оказывается по воле обстоятельств в месте, где жила и по сей день проживает женщина, с которой у него был запоминающийся роман, он начинает невольно думать о ней, он вспоминает то, что было между ними, он хочет просто увидеть ее, или по крайней мере узнать, как она и что она, —

нет, он скорее всего не отважится постучать в двери ее дома, а быть может даже не посмеет набрать ее номер: все-таки далекий призрак собственной супруги, а также еще более отдаленный образ ее супруга или партнера – ведь не может быть так, чтобы она до сих пор была одна – удерживают его, —

но не дай бог, если они случайно повстречаются на улице! и не дай бог, если прежние чувства не умерли! тогда адюльтер, о котором оба бывших любовника и думать забыли, начинает вдруг материализоваться в них и между ними как самый настоящий дух или гений места, —

и тогда уже не их только ноги понесут их точно в трансе в какой-нибудь дешевый отель поблизости, —

и не их одних голоса будут взволнованно и подавленно одновременно произносить какие-то бессмысленные фразы, —

не их только руки станут нервно срывать с тела рубашки и брюки, платья и нижнее белье, —

не их одних лица в положенный момент сведет известная блаженно-отвратительная судорога, —

и уж конечно не их только совесть будет расхлебывать после расставания эту неожиданную, явившуюся как гром среди ясного неба, маленькую непоправимую двойную измену, —

потому что, друзья, есть все-таки они, эти непонятные современным людям духи места! и занимаются они, судя по всему, точно такими же до умопомрачения пустяковыми вещами, как и мы, люди, —

что и делает их, кстати, для нас еще более непонятными, —

иные из них, между прочим, специализируются на провокаторском возгорании любовного желания между мужчиной и женщиной, когда-то бывшими в интимной связи, но так и не связавшими воедино свои жизни: это происходит, когда бывшие любовники оказываются в (пространственной) сфере их влияния, —

странным образом, вспоминая о любых, виденных мною на протяжении жизни карликовых фантастических существах: в виде скульптур или зарисовок, я, на основании выражения их лиц, запросто могу предположить, что все они могли бы участвовать в вышеописанном спектакле.

3. Слепые люди или баллада о циклопе

Лица слепых людей по причине отсутствующего выражения глаз выглядят почти всегда для нас, зрячих, отчуждающе и безобразно, но при всем этом вызывают в нас все-таки безотчетное сочувствие и сострадание, причем столь интенсивного порядка, что слезы сами собой наворачиваются на глазах, —

иной раз видишь несчастья неизмеримо большего масштаба, а глаза не плачут: в чем причина? причина, думается, в кратковременном исчезновении привычной иерархии в оценке вещей, —

ведь когда мы смотрим в глаза другому человеку, мы встречаемся – или думаем, что встречаемся – с его душой, а душа эта по самой своей природе настолько сложный и многогранный феномен, что мы вынуждены поневоле на него настраиваться и под его воздействием даже перестраиваться, —

в самом деле, наши психические проявления – коим нет числа, а еще пуще производным от них оттенкам – никогда не выступают в своей целостности – да и есть ли она вообще? – но подобны скорее железным опилкам в магнитном поле: в зависимости от контакта они выстраиваются всякий раз в определенном структурированном порядке, —

и вот все это опускается вдруг во время наблюдения над слепым человеком: то есть вместо того, чтобы – сознательно или бессознательно – отдаться причудливому конгломерату осмысления чужого страдания и своему отношению к нему – кто этот человек? каким образом постигло его горе? заслужил ли он его в житейском или высшем смысле? как он его переносит? могу ли – и хочу ли в глубине души – я ему помочь? как он будет реагировать на мою помощь? нужна ли она ему? и так далее и тому подобное, —

итак, вместо всей этой невидимой, обременительной и по большому счету не самой духовной работы, предшествующей практически любому акту альтруизма, является в нас сочувствие и сострадание в их чистом, беспримесном и монументальном виде: как если бы вместо золотого песка, который еще нужно отмывать и отмывать, возник откуда ни возьмись слиток золота, —

да, когда мы смотрим на слепую женщину, которая, чтобы прокормить своих кошечек, выходит с собакой на улицу петь и даже пытается совершенствовать свое пение профессионально – у нее довольно грубоватый голос и она подыгрывает себе на гитаре – мы испытываем ощущение, будто наши сострадательные чувства – лучшее в нас? – на мгновение отделились от прочих своих братьев и сестер, налились плотью и кровью и, точно выструганные наскоро старым добрым Джузеппе (а не папой Карло), выглянули боязливо из нашей души, —

несколько неуклюжие, неприспособленные для жизни, недолговечные и расплывчатые в размерах, они все-таки в данный момент не только самостоятельны, но и нравственно непобедимы, они теперь сильнее всех других наших чувств и, более того, мощная и воинственная опора нашей совести, —

и в этом есть что-то буддийское: в самом лучшем и в то же время самом житейском смысле этого слова, —

так можно сочувствовать только существам из другого мира, так мы сочувствуем животным и так сочувствуем иным полюбившимся литературным персонажам, —

и если бы во время греческого отпуска я увидел в какой-нибудь отдаленной и заброшенной пещере истекающего кровью циклопа, которого бы заживо поедали муравьи и мухи, но который нашел бы в себе силы взглянуть на меня своим единственным глазом, то, я думаю, каким бы нечеловеческим ни был этот предсмертный взгляд, я не сдержал бы слез, —

как и глядя на ту слепую женщину.

4. Баллада о стеклянном человечке

Если вы, любезный читатель, любите сказку Вильгельма Гауфа «Холодное сердце» так, как я ее люблю – то есть по крайней мере больше всех других сказок – и если вы, поразившись ее феноменальной приближенностью к обыденной жизни без того, чтобы она утеряла свою бессмертную сказочную субстанцию, хотя бы раз задумались о том, а есть ли в вашем житейском окружении люди, похожие на ее героев, и шире – могут ли они вообще быть – то в таком случае моя скромная персона окажется вам далеко не бесполезной, —

послушайтесь моего совета: поезжайте в Мюнхен, и как можно скорее, не откладывайте это благородное дело: проверить великую сказку на ее жизненную эссенцию в долгий ящик, возьмите сверхсрочный отпуск, наврите работодателю что-нибудь насчет болезни ваших родственников, воспользуйтесь любой горячей турпутевкой и – добро пожаловать в нашей скромной баварской столице! отель ваш забронирован, но если вы хотите сэкономить деньги на ночлеге, приезжайте ко мне, у меня хорошая гостевая комната, она все равно пустует, кроме того, оба громадных балкона моей квартиры, все в бамбуковых решетках с плющами, выходят на Альпы, вам очень понравится! главное же, я вам дам адрес одного врача в Швабинге – это студенческий район Мюнхена – который и является, по моим тщательным наблюдениям, точной копией славного Стеклянного Человечка из упомянутой выше сказки.

Объяснюсь: этого врача я узнал в бытность мою продавца ковров, он был знаменит тем, что выписывал больничные по малейшему желанию пациента и в безграничном количестве, я тогда вел войну ни на жизнь, а на смерть с моим работодателем, и потому такой врач представлял для меня бесценную находку, его адрес дал мне один приятель из бывшей Югославии, почти все пациенты этого врача были иностранцы, они приходили к нему только за больничными, и не было еще случая, чтобы, войдя в приемную, человек не выходил оттуда с заветным желтым листком, – нужно сказать, что получить больничный в Германии, не будучи на самом деле больным, не так уж и трудно: человек просто утверждает, что он плохо себя чувствует, а поди-ка, проверь, и вот он одну или две недели свободен, как ветер, —

но врач все-таки подотчетен больничной кассе, теоретически она может его и проверить, а кроме того нужно учесть и немногочисленный обслуживающий персонал: что они думают по этому поводу и как они воспринимают происходящее? ведь одно дело выписать безосновательно больничный раз, другой, третий, десятый, а другое дело – выписывать его всем подряд в течение лет и даже десятилетий, и вот по моим наблюдениям вышло, что девушки в этой врачебной практике воспринимают своего шефа на полном серьезе, но это же невозможно! обычно врача нужно просить о больничном (если, конечно, вы на самом деле не больны), нужно немного симулировать, нужно убеждать, нужно, если хотите, требовать, словом, нужно немного поработать, ведь под лежачий камень, как говорится, вода не течет, —

а тут сам врач спрашивает: «На сколько вас выписать? давайте сначала на одну неделю, а потом я продлю вам еще на одну», при этом, кроме измерения температуры, давления и заглядывания в глотку тот божественный врач, кстати говоря, чистокровный немец, никаких методов лечения не предпринимал, категорически! однажды моя жена пожаловалась на головную боль, так тот испуганно замахал на нее руками и твердо заявил, что с головной болью ничего нельзя поделать, вот разве что выписать больничный, чтоб она сама поправилась.

Он был небольшого роста, имел непропорционально крупную голову, а голубые глаза его смотрели твердо и испытывающе, что на первый взгляд совершенно не соответствовало тому, чем он от открытия до закрытия своей врачебной практики только и занимался, в сущности, он не был таким простаком, каким мог показаться при первом посещении, у него были, оказывается, свои личные предпочтения, больничные он выписывал всем, это верно: такова была его жизненная задача, но одним он их выписывал по чувству долга, а другим из любви, и чтобы ее добиться, —

помните, как в сказке Петер Мунк никак не мог вспомнить волшебный стишок, который надо было произнести на Еловом Бугре, в самом сердце леса, чтобы Человечек появился?

 
Хранитель Клада в лесу густом!
Средь елей зеленых таится твой дом.
К тебе с надеждой всегда взывал…
 

«Но сколько он ни напрягал память, – замечает автор, – последняя строка никак не шла ему на ум», – вот также и я при первых моих посещениях, не умея найти путь к сердцу чудесного доктора, что-то лживо бормотал про мое плохое самочувствие и как хорошо было бы отдохнуть в домашней обстановке, —

но все это было не то, доктор выписывал мне больничный, молча и неодобрительно качая головой, и лишь когда я однажды разговорился и стал просто рассказывать о себе, о своей работе, о семье, лицо его просветлело, глаза просияли, он стал часто и поспешно кивать, как будто говоря: «Да, это и есть та последняя строка, которую тебе надлежало припомнить».

С тех пор мне больше ничего не нужно было просить у него, придя на прием и услышав знакомый вопрос: «Ну как ваши дела?», я уже никогда не говорил о своих болезнях – по совести, я терпеть не мог эти разговоры, а он, как я об этом только недавно догадался, тоже на дух их не переносил – а рассказывал ему что-нибудь из своей биографии, и он был очень доволен, складывалось впечатление, что эти сведения ему как пришельцу из другого мира, оказывались весьма полезными, —

спустя четверть часа, высунувшись за дверь и увидев битком набитую приемную, он делал неописуемый жест, как бы говорящий: «Черт бы их всех побрал, не дадут поговорить по душам…», а затем, возвратившись к столу, выписывал больничный по максимуму, то есть на две недели, однако продлевать больничный он мог лишь на неделю, и тогда в его голосе звучала извиняющаяся нотка: «Вы, мол, понимаете, иначе нельзя…», —

да, и вел себя он точно так же, как тот оригинальный сказочный герой: те же нетипичные для людей ужимки, те же довольно странные и не совсем как бы к месту слова, —

а главное: совершенно немотивированные даже с точки зрения врачебной профессии ежедневные и систематические деяния по освобождению простых людей – коими являются практически все работники, в отличие от работодателей – от тягостного, хоть и посильного ига «зарабатывания хлеба насущного в поте лица своего», точно он пришел в этот мир только ради этой необычной и слегка комической миссии, у меня сложилось нешуточное впечатление, что вполне человеком его назвать нельзя, —

но самое поразительное в его облике были глаза: напоминая по цвету летнее бозоблачное небо, они заглядывали в вашу душу настолько прямо и пронзительно и в то же время так безбольно и ласково, что при этом взгляде хотелось только одного: усесться удобно в кресло, расслабиться и рассказать чудесному доктору всю свою жизнь, не утаивая ничего, а в особенности болезненных и постыдных ее моментов, —

право, никогда в моей жизни – ни до, ни после – не встречал я человека, которому готов был бы искренне исповедаться: быть может, потому, что воспринимал этого удивительного немецкого доктора не только как человека.

Я вообще верю, что на земле живут не только люди и животные, но и существа из других миров, просто последние выступают в облике людей или животных, так уж получилось, других альтернатив пока нет, однако сущность их настолько отклоняется от привычного человеческого существа, что просто нельзя в них не предположить то, что я только что в качестве примера и предположил, —

и хочется надеяться, что многие со мной согласятся, потому что хотя бы раз в жизни встречали человека, который нутром больше похож на ангела, гнома, демона или еще какого-то сказочного существа, чем на собственно человека: это, кстати говоря, первоосновная буддийская концепция, и жить с ней интересно, вольно и весело, кроме того, она, как пожалуй никакая другая, помогает понять окружающую жизнь, без нее я бы уж точно не понял моего любимого швабинговского врача, —

между прочим, мое приглашение остается в силе, я понимаю: вам больничный от Стеклянного Человечка ни к чему, и вы все равно меня не послушаете, опять и в который раз полетев в Анталию, но какое бы там ни было теплое море, и как бы на убой вас там ни кормили – сознайтесь, только ради этих двух приманок вы и летите! – все же отпуск ваш, если по справедливости, иначе как насквозь пошлым назвать нельзя, и вы сами в глубине души это прекрасно знаете, просто вы пока еще не можете освободиться от железной хватки привычки, и с вами нужно иметь терпение, —

а вот если бы вы слетали ко мне в Мюнхен и мы вместе зашли бы к моему любимому швабинговскому врачу – о, нет! это совсем не единственное развлечение, уж я бы позаботился о вашем отпуске, и вы не пожалели бы о потраченных времени и деньгах – так вот, к чему я веду? ах, да, в вашем отпуске – и быть может впервые – не оказалось бы ни йоты пошлости, а ведь это чего-нибудь да стоит.

5. Баллада о гномах

Вам наверняка приходилось встречать по жизни людей, которые не то что бы очень страдали оттого, что они стали взрослыми, но которые, действительно, детьми себя чувствовали гораздо более счастливыми, чем теперь, когда они повзрослели, —

и понять их можно, потому что, во-первых, детство объективно есть волшебная пора, где и когда вещи окружающего мира человеку представляются в их «чистом начале», без продолжения и тем более конца, начало же как таковое всегда кажется нам немного волшебным, —

и во-вторых, в детстве, как в семени, запрограммирована вся наша будущая жизнь, так что не нужно особенно печься о своем внутреннем развитии: достаточно как следует вспомнить себя в детстве – и вот мы поняли себя настоящего, —

правда, одно дело: ценить детство и тянуться к нему всей душой, а другое: пожелать во что бы то ни стало в нем остаться, так или иначе, не останавливаясь ни перед какой жертвой, —

ведь все решает воля: не мысли, не слова, и даже не поступки, а одна только воля, которая, впрочем, и определяет мысли, слова и поступки, —

но в таком аспекте что же остается детям, категорически не принимающим взросление и созревание? одна только ранняя смерть, которая с внешней стороны может иметь различные причины – болезнь, несчастный случай и тому подобное, однако с внутренней и сокровенной стороны – то есть волевого определения собственной судьбы – преждевременная смерть ребенка вполне может означать кармическое решение не расставаться с детством ни в коем случае и ни под каким предлогом, —

и вот такие необычные дети, воспользовавшись первой подвернувшейся им причиной смерти, покидают земной мир.

Так актер, сыгравший свою роль до окончания спектакля, покидает сцену и отправляется в гримёрку, а там, в мировой Гримерной, где подготавливаются роли, которые людям суждено сыграть в жизни, ведутся вечные правки к очередному акту пьесы под названием «Бытие и жизнь» и даже на ходу шьются подходящие костюмы для актеров, —

итак, там, в Гримёрной, с заднего хода маленьких статистов встречает главный Режиссер мирового театра и, хотя Он совсем не удивлен их неожиданным приходом – Ему уже о Нем доложили Его ближайшие помощники: так называемые ангелы-хранители – Он делает все-таки для вида недовольное лицо и начинает их отчитывать:

«Нет, так скоро я вас не ждал, вы мне портите всю игру, чего вы хотите? посмотрите на себя в зеркале: вы не созрели для серьезных ролей, знаете что: возвращайтесь-ка на грешную землю и снова живите как дети, но, поскольку повторений я не терплю, и еще поскольку я должен вас как-то наказать за ваш неразумный поступок, постольку облик ваш будет отныне отнюдь не самым привлекательным, вы хотели вечно пребывать в детстве – так и оставайтесь навсегда малорослыми существами, зато я сделаю так, что смерть к вам никогда не придет», —

«Идите и живите рядом с людьми, вы будете стареть: но так медленно, что вашего старения вы не заметите, и пусть люди, вас случайно повстречав на жизненной тропе, как следует задумаются о своей жизни, и вы сами, приглядевшись к ним, поразмыслите о вашей участи – кому из вас будет лучше: вам или людям, вот что Меня больше всего интересует, сам-то я знаю ответ, но мне бы хотелось узнать и ваше мнение, так что отправляйтесь, друзья мои и, как говорится, ни пуха вам ни пера в вашем новом приключении», —

так сказал великий Режиссер, и вот бывшие дети, когда-то невинно резвившиеся под солнцем, превратились в невиданных прежде на свете сугубо реалистических и в то же время волшебных существ.

У них обычно приплюснутые громадные головы под загнутыми на старинный голландский манер широкополыми шляпами, их коротенькие толстые ножки обуты в сапожки с ботфортами, из-под холщового плаща торчат шпаги и пистолеты, квадратные лица обросли черной щетиной, а маленькие глазки так и стреляют непонятным для людей мстительным торжеством, —

так бывшие дети и стали сказочными гномами, —

и жили они и живут до сих пор рядом с нами, и так же, как мы, стареют, и может быть они даже устали немного жить, но беда в том, что они не умеют найти смерть, —

стало быть, глядя иной со стороны на человеческие похороны, они должны испытывать странные, непостижимые чувства, нам об этих чувствах догадаться нелегко, да нам и не нужно о них догадываться, у нас своя судьба, —

главное – чтобы великий Режиссер остался доволен содеянной метаморфозой, а в том, что она в полной мере удалась, у меня лично нет ни малейших сомнений, потому что существа, с астральной точки зрения являющиеся фантастическими гномами, в земной жизни предстают перед нами в облике лилипутов, —

то есть, хоть и необычных, но все-таки официальных жителей нашей планеты.

Судите сами: я не однажды обращал внимание на то, что выражение лица у малорослых людей как правило угрюмое, но выразительное, они избегают наших взглядов, однако, если нам случится встретиться с ними, что называется, «лоб в лоб», они выдерживают наш взгляд и смотрят на нас до тех пор испытывающе и исподлобья, пока мы первые не отвернемся в некотором смущении, —

нам трудно представить себе их внутренний мир, мы не можем вообразить их мыслей и чувств, нам практически невозможно догадаться, какая у них профессия или хобби, и чем они вообще занимаются в жизни, и есть ли у них семья, и каковы их отношения с родителями, собственными детьми и между собой, —

да, все это для нас «книга за семью печатями», —

нам, разумеется, и в голову не придет спросить у них, который час или как пройти туда-то, и они нас тоже никогда об этом не спросят, —

мы живем с ними на одной земле, но как бы в параллельных мирах, точно с инопланетянами, —

итак, мы ничего о них не знаем, но если бы нас спросили об их мировоззрении в целом, мы пожалуй бы сказали, что эти люди скорее всего не думают о жизни в целом, но всегда о тех или иных ее частностях, —

и это, быть может, в первую очередь отличает их от нас, «простых смертных» и обыкновенных людей, —

когда же человек не думает о жизни в целом, трудно себе представить, чтобы он понимал, что такое смерть, ибо поистине смерть есть всего лишь оборотная сторона жизни в целом, —

а там, где нет ни жизни в целом, ни ее противоположности – смерти, нет и развития, нет жизненных фаз, нет тайны возраста, —