Текст книги "Пути-дороги"

Алла скинула в прихожей туфли, прошла на кухню, потом в библиотеку. Алевтина Владимировна Скобцева, её мать, сидела в кресле у окна с раскрытой книгой. Алла, неслышно подошла по толстому ковру и мягко повернула книгу вверх обложкой. Это был роман Стендаля: «Пармская обитель».

– Охота тебе такую старомодчину читать! – пожала Алла плечами.

Пятидесятилетняя Алевтина Владимировна, сохранившая редкую в такие годы привлекательность лица и женственно полнеющего тела, глянула на дочь своими вдумчивыми, красивыми глазами и сказала:

– Если бы над чтением этой «старомодчины» дала себе труд посидеть нынешняя молодёжь, глядишь, перестали бы днём водкой торговать, а вечером «новомодчину» смотреть по телевизору.

– Тебе бы легче стало, мам?

– Да хоть бы лавки их цыганские исчезли с улиц, и на том спасибо. А то давят на глаза, как фальшивая нота на уши.

– Мам, я подыскала место, – сообщила Алла. – С понедельника к работе приступлю.

– Сгораю от любопытства.

– Продавщицей в коммерческой лавке, мам.

Лицо у Алевтины Владимировны потемнело.

– Лучше не работай вовсе. Продержимся как-нибудь, пока по душе что-нибудь не сыщешь. Мы с твоим отцом четыре года жили на стипендию да тебя ещё растили и, как видишь, ничего, не померли.

– Я же не насовсем в продавщицы, мам, я своё дело заведу, я…

– Не юродствуй! – На лице у Алевтины Владимировны проступили розовые пятна. – Водкой она будет торговать!

– Не водкой, мам, там промтовары.

– А тряпками что, лучше? Добро бы ещё тряпки у них на человеческую одежду походили, а то действительно ведь тряпки размалёванные. Клоуны в такие одеваются, чтоб посмешнее было.

– Я в такие не ряжусь.

– Конечно, тебя образовали, воспитали, вкус привили эстетический, а ты из благодарности клоунским вкусам хочешь поспособствовать. Не стыдно, дочь? Покойный твой отец…

– Оставь в покое покойного отца, мам. Всё равно я не переменю решения. Скоро твоей зарплаты, мам, хорошо, если на баранку к чаю хватит. На шее у тебя сидеть я не желаю. И баранкой довольствоваться не хочу. И ты по-другому взглянешь, когда у нас ни в чём не станет недостатка. До тебя просто не дошло ещё, что мир переменился, сегодня надо выбирать одно из двух: или эстетические вкусы, или блага.

– Господи, о каких ты благах говоришь? У меня есть память о твоём отце, о Родине, которая была, пока не появились коммерсанты, о светлых идеалах, которые для нас были поважнее, чем баранка к чаю. У меня есть крыша над головой, нам с твоим отцом её бесплатно дали. У меня есть всё, какие ещё блага? Впрочем, кажется, уже не всё. Единственную мою дочь бес попутал! Уж лучше возвращайся, доченька в КОПА. Или устройся няней, медсестрой, уборщицей, дояркой, кем угодно, только не торговкой. Это то же воровство, неужели ты не понимаешь?..

– Библиотеку, мам, придётся заложить на время, мне нужен начальный капитал.

Алевтина Владимировна посмотрела на дочь недоверчивым, долгим взглядом, потом поднялась и пошла из библиотеки в спальню. Немного спустя пошла за нею Алла. Сев рядом с матерью на диван, Алла обняла её, виновато-ласково сказала:

– Вот увидишь, мам, всё будет хорошо.

И действительно, продавщицей в «комке» Алла проработала всего три месяца, цепко вглядываясь, вслушиваясь, вникая, она получила представление о конъюнктуре и, главное, наметила точки приложения капитала в планируемом обогащении. Незавидную стезю новоявленных российских коробейников Алла рассчитывала обойти. Она поглядывала на них, таскавших с тупыми лицами огромные саквояжи с вокзала на рынок и обратно, с тем раздражительным сочувствием, какое вызывает неразумный щенок или котёнок, выпрашивающий милосердие у двери, из которой его вытолкнули. Нет, ущербная игра не для неё.

Алла вышла на один радиозаводик, свёртывающий в финансовых тисках производство устаревшего образца проигрывателей. Пришлось идти на риск. Она заложила свои и мамины золотые вещи, папину библиотеку, заняла ещё уйму денег и налегке отправилась на тот заводик самолётом. Действуя где красноречием, где деньгами, где личным обаянием, ей удалось перекупить у заказчика одну из последних партий. Отправив проигрыватели железной дорогой, она налегке вернулась домой.

Груз пришёл через трое суток. Все эти дни мать демонстративно не разговаривала с ней. Зато успех предприятия превзошёл все ожидания. Предложенные магазинам проигрыватели были охотно приняты и распроданы в пять дней. Алла выкупила и золотые вещи, и библиотеку, и с долгами расплатилась, а с вырученной суммой вышла на производившую дублёнки фабрику, находившуюся всего в тысяче километров от их города. Рекогносцировка показала, что заказчик здесь покруче, чем на радиозаводике, за перекупку можно было и здоровьем поплатиться. Алла вышла на директора. Он оказался бравым мужчиной лет пятидесяти.

– Одна ночь, и партия дублёнок ваша по установленной цене, – заявил он напрямик.

– Цену мы подрегулируем, – ответила она. – Я не за дублёнку имею в виду цену, а за ночь. Не партию, а ранг постоянного заказчика для меня, и ночь ваша. Только непременное условие – предохранитель.

– Принимается, – сказал директор.

Выйдя наутро после беспокойной ночи из гостиницы, Алла заглянула в магазин фото-музыкальных товаров и не поверила глазам: в продаже были пластинки с мелодиями тридцатых-пятидесятых годов! Она закупила все, что были в магазине, отправив их домой по железной дороге в одном контейнере с дублёнками.

Пластинки разошлись в два дня по «бешеной» цене. Алле как-то не пришло в голову, что покупали их те, кому приходилось выбирать: или чай с баранкой, но без музыки, или чай с музыкой, но без баранки. Сбыт дублёнок занял больше месяца, потому что приходилось осторожничать, на рынке Алла и не мыслила высвечиваться с ними, сбывала через знакомых, приобретённых во время работы продавщицей. Чистая выручка опять превзошла все ожидания. Теперь у неё был капитал, с которым не стыдно выйти в зарубежье.

Наташа с Ксюшей пришли с работы домой в девятом часу вечера. Николай, как всегда, лежал на диване в одежде и ботинках, только плевал на пол не раз в пятиминутку, как обычно, а гораздо чаще. Такое изменение режима показывало, что он или чем-то сильно опечален, или не принял во весь день хотя бы граммов сто одеколона.

Ксюша тут же бросилась в драку с сиамской кошкой Муркой. На плевки отца она внимания не обращала. Он всегда плевался. Он даже ночью, если бывал пьян не до «отключки», специально просыпался, чтобы плюнуть.

– Случилось что? – встревоженно спросила мужа Наташа.

Скосив к жене порыжевшие от трезвого дня глаза, он в очередной раз плюнул и сердито буркнул:

– Завтра отправляют.

– А говорил, участковый дал отсрочку.

– Ага, верь ему! Ты, говорит, помнишь, о чём мы вчера с тобой говорили? А я говорю: «Я тебя вчера в упор не видел». А он говорит: «Ну тогда собирайся». Оказывается, он меня вчера пьяного до дома вёл, а я и не помню. На два года. В Удмуртию. Лагерь, говорит, в живописном месте.

– А где эта Удмуртия? – спросила Наташа. – На севере, юге или востоке от нас?

– А тебе не всё равно? Приготовь мои шмотки и пожрать что-нибудь в дорогу. – Николай привычно сплюнул. – Завтра к часу надо быть у психушки…

Наташа, опустившись на стул, с осуждением глядела на рыжие, непролазно густые, нечёсанные космы мужа.

– Так устала сегодня, – пожаловалась она. – Машина за машиной: то сахар, то конфеты… Хорошо, что завтра у меня на работе по графику выходной, хоть провожу тебя.

Муж сплюнул. Наташа, вздрогнув от прострела в натруженной пояснице, принялась выкидывать из шкафа на пол нестиранное бельё. Николай, прищурив один глаз, другой скосил на неё:

– Ты не очень, там казённое дадут.

Наташа молча отмахнулась. Всю ночь она стирала, штопала, готовила съестное. Утром Николай ушёл попрощаться с друзьями, и назад те принесли его в «отключке». В себя он пришёл лишь незадолго до отправления на сборный пункт. Наташа стала выговаривать мужу за безответственность.

– Напоследок, – возразил он грустно. – Два года теперь выпить не дадут. А то и насовсем излечут. Поседеть ведь можно, как подумаешь.

Время на сборном пункте тянулось медленно. Провожавшие украдкой наливали алкоголикам «на посошок». Наташа ничего на посошок взять не догадалась, и муж учащённо плевался. Она с трудом подавляла зевоту от бессонной ночи, не зная, о чём приличествует говорить при проводах в антиалкогольный лагерь. Наконец подошёл автобус.

– Напиши, если что будет надо, – сказала Наташа на прощанье.

– Дура! Что мне надо, ты не пришлёшь. А если и пришлёшь, всё равно не передадут. Ксюшу береги и себя. – Муж ткнулся лицом ей в плечо, и она еле разобрала приглушённое «прости»…

Наташа долго смотрела вслед ушедшему автобусу. Потом вспомнила об оставшейся дома без присмотра Ксюше. Из-за навалившихся внезапно хлопот с проводами мужа Наташа не смогла отвести дочь в детсад. Но Ксюша, как оказалось, в одиночестве не скучала: она самозабвенно дралась с Муркой.

Отсутствие мужа ощутилось в десятом часу вечера. Обычно в это время он приходил с работы. Он работал слесарем на автобазе, и там у них было принято после окончания рабочего дня поговорить о политике. Когда выпивка кончалась, кто-нибудь из шофёров садился за руль и мчался за добавкой. Для продолжения разговора. Когда кончалась добавка, ехали за следующей. В общем, домой муж приходил в десятом часу вечера. Наташа вдруг осознала всю безмерность срока, в продолжение которого не будет мужа. Неутомимо, как всегда, носилась по полу, по стенам и чуть ли не по потолку вперегонки с сиамской кошкой Ксюша. По обыкновению, бубнил не выключавшийся вечерами телевизор. Но без лежавшего на диване мужа стало пусто. Вспомнилось его прощальное «прости». Вспомнилась его прямо ребяческая радость, когда она давала ему утром пять рублей на опохмелку.

Несмотря на бессонную предыдущую ночь, Наташа долго не могла заснуть без привычного мужниного храпа. В пять утра гнусаво запищал будильник. Не открывая глаз, она нажала кнопку, чтобы он замолк, и несколько минут лежала, сопротивляясь властной силе жестокого слова «надо».

Когда, сдав Ксюшу с рук на руки нянечке в детском саду, Наташа пришла в магазин, у приёмного окна во дворе уже стояла машина с чёрным хлебом. Замзаведующей Лукьяновна, предав анафеме опаздывающего грузчика, приказала начинать разгрузку без него.

Грузчик Саша пришёл, когда машину уже разгрузили. Увидев в широком проёме задней двери его худенькую, малорослую фигурку, продавщицы дружно прыснули. Не рассмеяться при виде его испуганно-сосредоточенного пьяного лица было невозможно. Года полтора назад Саша, всегда слегка нетрезвый, запнулся о порог задней двери и упал вместе с коробкой, в которой было четыре трёхлитровых банки гранатового сока. Банки вдребезги разбились. Саше пришлось за них платить из своего кармана, вдобавок он сильно ушибся. С тех пор он переходил этот порог со всеми доступными ему мерами предосторожности. В шаге от непредсказуемого препятствия он остановился и носком дырявого ботинка стал ощупывать прилегавшую к порогу территорию, как если бы это была лужа неизвестной глубины. Убедившись, что «неглубоко», он перенёс через порог правую ступню и короткими рывками подтянул к порогу левую. Потом, сосредоточась, перебросил и её через порог и, сразу про него забыв, зашагал без напряжения, как посуху.

– Всё ржёте, лошадушки, – добродушно поприветствовал он продолжавших смеяться продавщиц.

Замзаведующей Лукьяновна, грузно переваливаясь на непомерно толстых ногах, двинулась на Сашу, точно крепостная башня. Приблизясь на дистанцию в три шага, дала залп отборной брани, от которой пятидесятилетний Саша стеснительно потупился. Мощную «артподготовку» Лукьяновна завершила угрожающей фразой, которой заканчивались все её посвящённые грузчику монологи:

– Ставлю перед заведующей вопрос о твоём увольнении.

Едва открыли магазин, как пришла машина с белым хлебом. В помощь грузчику Лукьяновна направила Наташу. Лотки с хлебом выскальзывали из пьяных Сашиных рук, батоны сыпались на землю, под машину. Он с кряхтением садился на помост и, неуклюже нагибаясь, вылавливал их оттуда, словно рыбу, остриём крюка, прямым назначением которого было доставать лотки от дальнего борта машины. «Поймав» батон, Саша рукавом халата старательно размазывал пятнышки мазута по всей его поверхности, потом начинал «охотиться» за следующим. Поэтому они затратили на разгрузку больше часа против тридцати минут по норме. Как раз пришла Лариса Гелиевна, заведующая магазином, и устроила им разнос. Саша после этого пошёл с бурчанием на двор курить. Наташа встала за прилавок в хлебном отделе, сменив Лукьяновну.

Утренний поток народа схлынул, время потянулось медленно. Люба, отпускавшая по соседству кофе, соки, булочную мелочь, пожаловалась на духоту.

– Да, жарко, – согласилась с ней Наташа.

– Вчера было не так жарко, правда?

– Да, сегодня жарче.

– Я не люблю, когда жарко.

– Я тоже.

– Время полдесятого всего.

– Да, скорей бы обед.

– До обеда ещё глаза вытаращишь.

– Только бы не привезли чего, я так устала. Обе ночи не спала. Мужа на два года в ЛТП отправила.

– Счастливая, – восхитилась Люба. – Мне бы своего куда отправить. Хоть бы на недельку.

Жуткий вопль и последовавший за ним залп разъярённой брани прервал их разговор. Кричала работавшая в кондитерском Лукьяновна. Саша, у которого немного тряслись с похмелья руки, высыпал пятьдесят килограммов сахарного песка не в контейнер под прилавком, как намеревался, а Лукьяновне на больные ноги. Лукьяновна разбушевалась не на шутку. Саша благоразумно удалился, поэтому её гнев перешёл на покупателей.

В обеденный перерыв Наташа пошла в столовую. Есть в такую жару не хотелось, можно было обойтись булкой с кофе, но она давно заметила, что перерыв не ощущается, если остаться обедать в магазине. Лучше бегом по жаре в столовую и обратно, чем неприязненно поджатые губы заведующей да пустые разговоры. Когда она вернулась из столовой, во дворе стояли две машины: одна – с соками, вторая – с печеньем трёх сортов и индийским чаем. Вся наличная живая сила была брошена на разгрузку, лишь Лукьяновна осталась «держать оборону» на всех прилавках.

В третьем часу пустили поступивший чай в продажу. Талоны на чай ещё не напечатали, пришлось отпускать его вместе с сахаром по «сахарным» талонам. Лукьяновна написала объявление: «Чай отпускается на два сахарных талона пачка», – и прикрепила его на самом видном месте на витрине. Как по волшебству, мгновенно набежал народ. Сначала Лукьяновна отвечала на вопросы мирно. Но вот одна старуха, протиснувшись к витрине и прочитав объявление, сняла очки и посмотрела на Лукьяновну с улыбкой превосходства.

– Тут написано: чай на сахарные талоны. А сахар тогда на какие?

Захлебнувшись ненавистью, Лукьяновна не ответила. Тогда старуха сделала надменное лицо.

– Обманываете народ! Себя небось не забываете!

В ответ Лукьяновна, не выдержав, дала матерный залп. К витрине продралась ещё одна старуха, в магазине хорошо известная. Материлась она изощрённее Лукьяновны, и прокуренный бас у неё был погуще, и не боялась она никого, поскольку, будучи героиней войны, имела справку, что по причине контузии может доходить до состояния, в котором за свои действия не отвечает. Дуэль между нею и Лукьяновной закончилась сокрушительным поражением последней. А героиня войны продемонстрировала неплохие вокальные способности, запев негритянским басом:

– И никто на свете не умеет лучше нас смеяться и шутить…

В помощь Лукьяновне Лариса Гелиевна перебросила на «чайный фронт» Наташу. Грузчик Саша между тем, обливаясь потом и бурча проклятия в чей-то смутный адрес, еле поспевал подтаскивать к прилавку мешки с сахарным песком.

В пять часов Наташа привычно пошла отпрашиваться на двадцать минут, чтобы сходить в детсад за Ксюшей. Лариса Гелиевна, как обычно, недовольно покривила губы.

С приходом Ксюши магазинная кошка в панике вскарабкалась по отвесной каменной стене под потолок. Ксюша накинула на шею Саше верёвочную петлю и стала водить его, счастливо покорного, по хозяйственной половине магазина между стоп коробок, ящиков, мешков. Заливистый и беззаботный Ксюшин смех, чуть от небольшой простуды с хрипотцой, и всё же нежный, донёсся до торгового зала и преобразил в улыбки лица уставших продавщиц.

Без одной минуты в семь приятно звякнул крюк на двери – кончена работа… Через полчаса, сопровождаемая крутящейся, как спутник, дочерью, Наташа вышла в тишину вечерней улицы. Тишина казалась фантастической. Было странно, что редкие прохожие не лезут с чеками под нос. Как будто из знойной пыли она вдруг окунулась в чистую, ласковую воду. Расслабясь, она ощутила усталость во всём теле.

Дома они сварили с дочерью сосисок с картошкой и поужинали. Ксюша принялась носиться вперегонки с Муркой. Наташа, включив телевизор, разделась, разобрала постель и, полулёжа на подушке стала смотреть кинофильм, но не досмотрела, сон сморил.

Ночью снился муж. Он плевался и настойчиво что-то ей доказывал, беспрерывно повторяя: «Дура!» Это любимое его к ней обращение звучало во сне так ласково, что она в тоске проснулась, будильник показывал половину третьего. Стоял он не на тумбочке возле кровати, а на книжной полке над столом – это означало, что на работу не вставать сегодня. Вместо ненавистного будильника разбудит утром Ксюша. Они приготовят что-нибудь вкусненькое на завтрак, потом, может быть, шитьём займутся. «Хорошо как! – изумилась Наташа, сладко потянувшись. – Целый день свободный! Никто не будет утром клянчить пять рублей на опохмелку, ни о ком не надо беспокоиться, как бы не попал в милицию, или не избили…» В дремотном её сознании греховно шевельнулась мысль: «Без мужа лучше!»

Томили духота и неподатливая изобретательская идея. Левенцов пошёл к Татищеву. У того и дверь, и окно были раскрыты настежь, и всё равно сигаретный дым стоял так густо, что некурящий Левенцов закашлялся. Татищев, в чёрных семейных трусах и голубой майке, зло смотрел на экран телевизора, показывали «Прожектор перестройки». При появлении Левенцова он щёлкнул выключателем и раздражённо пожаловался:

– В детство впали с этими своими хозрасчётами, бригадными подрядами, починами, прямо ликбез устраивают. Научи дурака богу молиться, так он лоб расшибёт!

– Какого дурака ты имеешь в виду, Глеб? – поинтересовался Слава. Передвинув одну из табуреток от стола к окну, он сел.

– Того, у которого на лбу клеймо от рождения имеется! – рявкнул Татищев. – В газетных фото эту кляксу ретушируют, но в век телевидения сатанинскую метку на лысине спрятать нельзя.

– Не пойму, чего ты злишься, Глеб? – удивился Левенцов. – Тебе-то какое дело до хозрасчётов и подрядов? По-моему, глупостью было их до сих пор не применять…

– Да? А ты знаешь, почему у нас в стране нет безработицы?

– Потому что, «кто не работает, тот не ест», – попытался отшутиться Левенцов.

– В том-то и дело, что ест! – прикурив от окурка новую сигарету, язвительно прохрипел Татищев. – Любой лентяй или пьяница прекрасно знает, что ему будут платить зарплату просто в силу того факта, что он приходит на работу и отбывает на рабочем месте весь срок. Он может весь рабочий день бить баклуши, и никто его за это не уволит, потому что в трудовом кодексе нет такой статьи! Ага. А если он всё же умудрится совершить какой-то проступок, за который его всё же уволят, бездельник легко устроится на работу в другом месте, потому что ему не смогут отказать при наличии соответствующей его специальности вакансии!

– Не улавливаю связи…

– Простой пример, и ты уловишь. Допустим, некая рабочая бригада решила перейти на подряд. Она должна будет выполнить некий объём работ в определённый срок, за что получит конкретную сумму денег, которую поделит между членами бригады. Что, по-твоему, в первую очередь сделают члены бригады?

– Избавятся от бездельников? – догадался Левенцов.

– Вот именно! И не только от бездельников: многие штатные расписания у нас непомерно раздуты, и кроме того некоторые члены бригады вполне успешно смогут совмещать разные специальности. Чем меньше народу, тем больше зарплата! Ага. А куда прикажешь девать сокращённых работников, если у нас везде начнут внедрять бригадный подряд? Я, как ты знаешь, и раньше не смог найти себе работу, но у меня хотя бы есть пенсия! Что прикажешь делать с толпой безработных?

– Знаешь, Глеб, – серьёзно начал Левенцов, – мне абсолютно не жаль бездельников. Я не знаю, как, но нынешнюю систему давно надо менять. Про рабочие бригады ничего сказать не могу, а вот с инженерами у нас ситуация аховая! Вот я сам перед тобой – живой этому пример. Ну, не буду повторяться, ты мою ситуацию давно прекрасно знаешь. До недавнего времени со мной рядом в бюро работала молодая умная девушка, Алла Скобцева. Она три года после окончания института отработала и уволилась. Решила заняться бизнесом. Догадываешься, почему?

– Видать, не ту специальность выбрала…

– Не угадал. Я от скуки на работе начал ходить в нашу заводскую библиотеку, сказал начальству, что ищу и изучаю новые разработки по нашей теме. Нельзя же отставать от прогресса. В читальном зале кроме технической литературы я обнаружил подшивки газет и популярных журналов, в которых мне на глаза попались поразившие меня статьи. Я даже сделал некоторые выписки. Ты ведь наверняка слышал по своему любимому телеящику речи о том, что инженеров у нас слишком много: в четыре раза больше, чем в США. «Их так много, а пользы от них так мало», – твердят по радио и в прессе. Даже в кино можно видеть, как инженеры убивают рабочее время в курилках или за чаепитием, и это не выдумка, самая настоящая правда, своими глазами каждый день у нас в отделе вижу. А регулярные командировки инженерных и научных кадров на овощные базы и уборку урожая в колхозы и совхозы! Песню Высоцкого помнишь: «А твои подруги, Зин, всё вяжут шапочки для зим…»? Да, почти все женщины в нашем бюро открыто вяжут в рабочее время шапки, шарфы, свитера, носки и варежки. Не от лени, а от безделья. Алле Скобцевой ещё повезло: ей дали работу чертёжницы. А она, наивная, думала, что будет инженером-конструктором…

– Вот и я о том! – аж подпрыгнул от возбуждения Татищев. – Рушит Горбачёв завоевания социализма. Наши предки бились за то, чтобы дать народу образование и гарантированный кусок хлеба. Сначала партия внедряла всеобщее среднее образование, потом решили сделать широко доступным и высшее. Возможно, чуток переборщили, не требуется советской промышленности столько инженеров. Что ж теперь, всех лишних за ворота? В одну очередь с лентяями и алкашами? Возродить Биржу труда, как в Европе и Америке?

Левенцов достал из кармана потрёпанную записную книжку.

– На самом деле, Глеб, в СССР сейчас занято в народном хозяйстве в четыре раза, а в науке в два раза меньше специалистов с высшим образованием, чём в США!

– Не может быть!

– И вряд ли хозяева разрешают своим работникам гонять на работе балду и вязать зимние вещи. – Левенцов открыл записную книжку, быстро нашёл нужную страницу. – Теперь о квалификации наших инженеров. По данным всесоюзного социологического исследования, по полученной в вузе специальности работают сорок четыре процента инженеров-механиков, пятьдесят семь инженеров-технологов, шестьдесят шесть процентов инженеров-электриков, девяносто один процент врачей. При этом шестьдесят процентов рабочего времени инженеры НИИ тратят на низко квалифицированные работы, овощные базы, колхозы, строительство, а также различные общественные кампании: ДНД, спортивные соревнования, сандружины и тому подобное.

Но и это ещё не всё! Собственно, творческой инженерной работой имеют возможность заниматься только десять процентов инженеров. Я, как ты понимаешь, в эту категорию не вхожу. Почти половина инженеров выполняет работу, по содержанию не требующую инженерной квалификации. Двадцать пять процентов поддерживают функционирование техники, пятьдесят пять процентов обслуживают организационно-управленческую систему, двадцать процентов являются непосредственными организаторами и руководителями. А сколько у нас «инженеров по кадрам», «по труду», «по озеленению»?

Я уж не говорю о том, что более половины наших инженеров – женщины, от которых, честно говоря, никто и не ждёт никаких научных или инженерных разработок. Да и у кого хватит совести их в этом упрекнуть, зная, что головы их заняты думами: чем накормить и во что одеть семью. Многие женщины из нашего бюро каждую субботу мотаются в Москву, убивают выходные дни в очередях за продуктами, одеждой, стиральным порошком…

Сейчас у нас перестройка, но пока отношение к инженеру практически не изменилось. Да, инженерам подняли оклады. Можно ещё больше увеличить заработки за счёт сокращения «лишних», как в «бригадном подряде». Кстати, у нас и так ежегодно находят и сокращают «лишних» ИТР!

Левенцов замолчал и убрал записную книжку в карман.

– Вот так-то, Глеб! – невесело усмехнулся он. – Такая ситуация сложилась давно, и как её разрешить, я не представляю. А ты о каких-то лентяях и алкашах переживаешь…

Татищев молчал, мрачно глядя на Левенцова. Наконец, сказал:

– Не складывается что-то: как же тогда мы их в космосе опередили и в атомной сфере, если они сами такие умные да ещё со всего мира учёных сманивают?

Левенцов усмехнулся.

– Вот поэтому они нас так люто и ненавидят и испокон веков стараются уничтожить! Потому и твердят о «загадочной русской душе». Сколько русских открытий и изобретений, не нашедших признания у нас, ушло за бесценок на Запад или было нагло украдено, а потом наши чиновники вынуждены были за валюту покупать сделанную на их основе продукцию! Я боюсь, Глеб, что и мои труды ждёт такая же участь…

Последнее время меня стали мучать сомнения, живу ли я, когда забываюсь над своими разработками. Знал бы точно, что не живу, бросил бы. Гулял бы, женщин бы любил… – неожиданно пожаловался Слава. – От жизни отрекаться глупо, земные радости не зря дарованы, но скажи, разве ты не жил за штурвалом самолёта?

– Чепуха, – буркнул Глеб Иваныч. – За штурвалом жизнь не слаще, чем у станка. Жил я, когда возвращался домой со службы, это да. Особенно если в непогоду. Ввалишься, бывало, в квартиру весь промёрзший, а дочь как закричит: «Папка присол!» – и больше, кажется, ничего не нужно. С разбега в мои спецбрюки – ляп. А жена ФЭН свой достаёт, молнию на куртке у меня из ледяной корки выплавить. А Роза, кошка наша, с поднятым хвостом кругами ходит, знает, что деликатесы из НЗ сейчас в ход пойдут. НЗ на случай пурги все в городке держали. Ага.

Знаешь, что такое пурга на Новой Земле? Сейчас скажу. По неделе, бывало, из дома нос не высунешь. Люди в трёх шагах от дома замерзали. Ничего не видно, так снегом крутит. И не слышно: ветер воет. И с ног сбивает. Раз Коля Сахаров, мой сослуживец, звонит в пургу по телефону: нет ли у меня дома чего выпить, а то, мол, от пурги скучает. «Есть, – отвечаю, – только бери с собой лопату дверь из-под снега доставать». Я навстречу ему изнутри с лопатой. Вижу просвет уже, и вдруг слышу Колин вопль. Глухой такой вопль, замогильный прямо. Ага. Выкопался я, смотрю, Колю моего ветром приклеило к сугробу. Он из дома в шинели вместо куртки вышел впопыхах, так вот шинель ему на голову задрало, и носом в сугроб. Мужик под два метра ростом, богатырь, а только и смог, что продержаться до моего подхода, вцепившись изо всех сил пальцами в сугроб. На Новой Земле лежалый снег, что камень! Лежит Коля и кричит, на помощь зовёт. Не услышь я и не подоспей вовремя, перетащило бы его через сугроб – ищи потом Колю в поле. Ага.

Розу, кошку нашу, я как раз в такую же пургу у подъезда подобрал. Полумёртвая была, потом такая умница, красавица оказалась! За сутки нас о пурге предупреждала. Ага. Бывало, начнёт Вера на улицу Маринку собирать, а Роза хвост трубой, шерсть дыбом, спину горбом и рычит, как тигр, к двери Маринку не пускает. Значит, жди пургу. Ни разу не ошиблась. А в хорошую погоду всегда с Маринкой вместе. Вроде и не интересуется, как там детвора резвится, а стоит Маринке за угол дома скрыться, сейчас же на другое место переходит, чтобы из поля зрения её не выпускать. От собак её оберегала. Как бешеная, на них кидалась. Ага. Своих, правда, не трогала, чужих только. Одну незнакомую ей лайку на моих глазах инвалидом сделала. Та раньше медведей белых не боялась, а тут кинулась ей эта зверюга на загривок и до тех пор трепала, пока в полное расстройство нервную систему у собаки не привела. И всё же не уберегла Маринку…

Татищев замолчал и позабыл про сигарету, продолжавшую дымиться в его пальцах. Глаза его сделались далёкими, про гостя он забыл.

Левенцов тихо встал и удалился в свою комнату, где ждал рабочий стол с чертежами, книгами, набросками. Он сел за него, но тут же поднялся и в бездумье подошёл к окну, поглядел через дорогу. Кирпичная кладка стен будущего рынка возвышалась уже на полметра над землёй. Может, прав Татищев, и настоящее счастье возможно только в гармоничной семье? На ум Левенцову пришли строки из Крыловской басни: «За счастьем, кажется, ты по пятам несёшься, а как на деле с ним сочтёшься, – попался, как ворона в суп…» А как же упоение от неожиданно пришедшей в голову технической идеи, огромная радость и удовлетворение от её успешного воплощения в рабочий образец? Радость и счастье, видимо, всё же далеко не одно и то же, потому и обозначаются разными словами. Эту горькую правду подтверждает и жизненный опыт самого Левенцова: никакие научные открытия, никакие изобретения сами по себе счастья людям не принесут. Счастье, видимо, даруется иллюзией, а не реальностью. Ради чего тогда мучиться проклятым Делом, если знаешь, что его завершение никому, кроме тебя самого радости не даст? Да и сам ты, правду говоря, испытываешь радость, только пока делаешь, а как остановился… Дело, выходит, не в самом Деле. Но в чём?

Так всегда. На каждый новый вопрос налипал десяток новых, выстраивалась заколдованная цепочка, из которой невозможно было вырваться. Вырваться Левенцову удалось лишь с помощью иллюзии: он вспомнил о Фадеевой Наташе.