Текст книги "Пути-дороги"

Через месяц после отправки мужа в ЛТП Наташа получила известие о его смерти. Какой-то очумевший от трезвой жизни алкоголик ударил его молотком по голове. В похоронных хлопотах для слёз не оставалось времени. Когда же, похоронив, она собралась наконец отдать должное умершему слезами, обнаружилось, что она или разучилась плакать, или опоздала с этим. Наташу это неприятно поразило. Укоры совести так беспокоили её, что она даже обрадовалась выходу на работу после недельного перерыва.

Грузчик Саша был, как всегда, слегка опохмелившись, и Лукьяновна кляла его и грозилась поставить перед заведующей вопрос о его увольнении. Пришла машина с белым хлебом. Разгрузив её на пару с Сашей, Наташа почувствовала, что и похороны, и укоры совести в связи с так и не оплаканным ею мужем ушли куда-то, стали полузабытым сном.

Толпа народа уже нетерпеливо стучала в дверь снаружи, требуя открытия. Толпа не знала, что у кассирши технические неполадки с животом. Лукьяновна не велела открывать, пока кассирша не выйдет из уборной. Но кассирша не выходила. Лукьяновна свирепо крикнула:

– Открывай!

Наташа сняла с дверной скобы замок и встала за прилавок в хлебном отделе. Толпа ринулась к ней, торопясь взять «интервью»:

– Хлеб мягкий?

– Средний, – отвечала, уводя в сторону глаза, Наташа.

– Что значит, средний?

– Ну… Не очень мягкий.

– А чёрный?

– Тоже не очень.

– Так он у вас вчерашний, что ли?

– Да.

– Машину только разгрузили, а хлеб вчерашний! Почему?

– Такой привезли.

– А почему в ваш магазин никогда мягкого хлеба не привозят?

Наташе было стыдно лгать. Но что поделаешь, если заведующая не разрешает пускать в продажу свежий хлеб, пока не продан весь вчерашний.

Взяв «интервью», особо рьяные обожатели свежего хлеба покинули магазин, остальные встали в очередь у кассы. Но кассирша всё ещё сидела в туалете. А толпа по-прежнему не знала, что у неё технические неполадки с животом. В толпе поднялся ропот, переходивший в бунт. Магазин открыли на пять минут позже, хлеб вчерашний, а тут ещё и кассиршу жди! Когда же появившаяся наконец кассирша, подойдя и открыв дверцу кассы, сделала вдруг непонятное толпе лицо и, ни слова не сказав, опять умчалась, народному терпению пришёл конец. Посыпались угрозы пожаловаться в горисполком, написать в газету, потребовали жалобную книгу. Лукьяновна села сама за кассу, и инцидент был таким образом исчерпан.

Тут из хозяйственной половины магазина донёсся жуткий Сашин вопль. Наташа, выбежав в приёмное помещение, увидела Сашу сидящим на полу с разбитой головой в окружении рассыпанных буханок чёрного хлеба, который он выгружал с машины.

– Об тележку? – спросила она сочувственно.

Саша, размазывая кровь по голове далёким от стерильности рукавом халата, утвердительно кивнул. Сваренная из металлических уголков тележка, на направляющие которой он устанавливал лотки, была сконструирована таким образом, что человек среднего роста, вдвигая в неё лоток, непременно разбивал себе голову о верхний уголок каркаса всякий раз, как забывал о нём. У конструктора тележки была, видимо, задумка тестировать внимательность у работников прилавка. В пользу этой версии говорило отсутствие амортизирующей окантовки на каркасе. Не только Саша, с его феноменальной невнимательностью, разбивал себе здесь голову. Разбивали и продавщицы. И даже профессионально сверхвнимательные кассирши. А один раз, сунувшись за тортом «Сказка», разбила себе голову об тележку сама Лариса Гелиевна. Но у женщин были причёски и спецкокошники на голове, смягчавшие удар, а у Саши регион, которым он соприкасался с железякой, был абсолютно голым, без единой волосинки. Даже образовавшийся в этом регионе от контактов с железякой бугорок не спасал во всякий следующий контакт от кровопролития. Видимо, по этой причине из всех работников магазина только он изредка задумывался, отчего это никого, и его в том числе, не интересует, почему тележка именно такая, а не другая, и проходила ли она испытания при сдаче в эксплуатацию Продторгу.

После обеденного перерыва пришли две машины: одна с пряниками и печеньем, вторая с соками. Наташа помогала Саше разгружать их. Выбитая из ритма недельным перерывом, она сильно устала. Когда заведующая ушла, она взяла стул из её комнаты и, поставив его за прилавком, села. Но Лариса Гелиевна неожиданно зачем-то возвратилась. Увидев Наташу сидящей, она подняла истошный крик. Накричавшись, опять ушла, избавив Наташу от неприятной процедуры выпрашивания двадцати минут, необходимых для отлучки в детсад за Ксюшей. Но вот наконец весело звякнул крюк на двери. Ещё один рабочий день окончен.

Выйдя с дочерью на улицу, Наташа вспомнила об убиенном муже. Но усталость была так велика, что мысли о нём расплывались в нечто неопределённое, безрадостное и в то же время беспечальное, и это не казалось уже ей кощунственным. «Живым – живое», – рассудительно подумала она.

Заметив исчезновение только что скакавшей рядом дочери, она глянула вперёд и замерла на месте. Перед Ксюшей сидел на корточках Слава Левенцов и о чём-то с ней беседовал. В одной руке Ксюша держала поднесённую им шоколадку, другая её рука лежала на его плече. Наташа ощутила прилив крови к голове, из тела разом выскочила усталость.

Левенцов поднялся. Она двинулась к нему с опущенными глазами, ощущая, как дрожат и подгибаются ноги. Подойдя, подняла глаза и ясно увидела в его взгляде ласку.

– Здравствуйте, – тихо произнесла она.

– Здравствуйте. Но я уже здоровался сегодня с вами.

В удивлении у неё слегка поднялись брови.

– Мысленно. Я заходил к вам в магазин и смотрел, как вы работаете.

Щёки у неё сделались пунцовыми.

– Белый халат вам так к лицу, – продолжил он. – Вы в нём похожи на обаятельного медицинского работника. Впрочем, вам, похоже, всё к лицу. Как и этот траурный наряд. Простите. Мне про ваше горе Ксюша сообщила. Давайте сумку, я вас провожу.

– Не надо, прошу вас, – встрепенулась она.

– Через виадук хотя бы.

Когда они перешли через виадук, Наташа остановилась и сказала:

– Не провожайте дальше.

Левенцов молча возвратил ей сумку, поцеловал пальчики у Ксюши и пошёл к вокзалу.

– Подождите! – крикнула она.

Он вернулся. Её глаза в волнении то вскидывались на него, то опускались. Наконец Наташа спросила, запинаясь:

– Вы не в этом городе живёте?

– Не в этом.

– Вы женаты?

– Слава Богу, нет.

– А сюда вы приезжаете…

– Единственно ради вас.

– Вы… – Наташа смешалась, смолкла и лишь с мольбой смотрела на него.

– Можно, я приеду к вам ещё? – попросил он мягко.

Лицо у неё посветлело, она с явным облегчением произнесла:

– Я вам буду рада. Но только… через год, не раньше.

Глава 2. 1991 год

Начатая в 1985-ом году очередная Российская перестройка успешно завершилась в 1991-ом: в продовольственных магазинах осталась одна лишь ячневая крупа, в промтоварных – одни расчёски. Затеявший перестройку государственный муж говорил между тем по телевизору: «Мы идём правильным путём, товарищи!» Но хотя говорил он это бодрым голосом, народ видел, что уверенность в нём пошатнулась. Чтобы развалить всё до конца, нужен был свежий государственный муж, прежний явно притомился.

Свежий муж сыскался. Народ охотно связал с ним надежды на светлое будущее, потому что, в отличие от прежнего, только и долдонившего об интенсификации, интеграции да консолидации, новый коротко и ясно поклялся за год обеспечить каждую российскую семью коттеджем, участком земли и минимум одним автомобилем. Как было такому государственному мужу не поверить! Большинство сослуживцев безучастного к политическим перипетиям Левенцова безоглядно поверило. Коммунисты отдела, за исключением начальника, его зама и Сорокина, один за другим покинули ряды КПСС.

Парторг Сорокин утратил в одночасье и чин председателя общества трезвости, и чин профорга. Чин профорга у него перехватил ставленник отдельских «демократов», а руководимое им общество трезвости после введения продталонов на вино распалось. Удары судьбы потрясли Егора Агаповича. Он на глазах утрачивал неутомимость. Продталоны на вино он намеревался выбросить, но узнав, что «отоварить» их в городе всё равно невозможно по причине отсутствия вина, назло кому-то сохранил.

Стоя как-то в очереди за яйцами, Сорокин увидел, как к магазину подкатил автофургон. Очередь за яйцами мгновенно рассосалась, все бросились на улицу к закрытому ещё окошку. Взяв яйца, Сорокин поинтересовался, какой продукт будут в том окошке выдавать.

– Водку! – с радостным возбуждением ответили ему.

Какой-то мужчина ходил вдоль очереди и предлагал по десятке за каждый водочный талон. Сорокин ринулся было к этому мужчине, но вспомнил, что он коммунист, и спекулировать не имеет права. Тогда дьявол подскочил к другому его уху и стал нашёптывать про дефицитность непознанного Сорокиным продукта. И Егора Агаповича как будто приковало к очереди. Через пару часов у него оказались две бутылки водки. Придя домой, он поставил их на стол и долго глядел на них пустыми глазами.

Ни разу в жизни Сорокин не пробовал спиртного. Он даже от лекарств отказывался, если они были на спирту. Но дьявол продолжал нашёптывать про дефицитность. И захотелось вдруг попробовать. Как надо употреблять в пищу водку, Сорокин не знал, но слышал, что лучше залпом. Так он и сделал. Налил полный стакан и выпил залпом. Оказалось, совсем не трудно. Он даже не поморщился, как некоторые, считающие себя опытными выпивохами. Через пять минут Егор Агапович с гордостью подумал, какой он, оказывается, рубаха-парень. Ещё через несколько минут пришло осознание того факта, что в материалистической природе нет ничего такого, что было бы ему не по плечу. А ещё через некоторое время ему открылось, что стоит сейчас организовать демонстрацию протеста против нарождающейся «демократии», как жизнь вернётся на круги своя.

Выпив для храбрости ещё стакан, Сорокин пошёл на улицу организовывать демонстрацию. Где и с кем он «демонстрировал», Егору Агаповичу не запомнилось. Наутро он проснулся в городском медвытрезвителе. Через полмесяца на предприятие пришла из милиции бумага, содержание которой злопыхатели распространили через призму собственного видения. И ближайшие сотрудники Сорокина узнали, что парторг и бывший председатель общества трезвости, оказывается, тихий пьяница, не вылезающий в свободное от работы время из медвытрезвителя. Начальник исключил Сорокина из КПСС, оставшись в партии вдвоём со своим замом. Для Сорокина это была последняя, роковая капля. Он наварил дома самогонки и запил, начисто забыв про службу. Через месяц его уволили по 33 статье.

Со смакованием «обсасывали» это происшествие в отделе. «Всех их, партократов, в шею гнать!» – слышалось в курилках, коридорах, туалетах и на рабочих местах. Сослуживцев Левенцова с головой накрыла эйфория освобождения от тоталитарного режима. Инициативные организовали даже сбор подписей под телеграммой в поддержку нового государственного мужа. Тех, кто отказывался ставить подпись, клеймили старым «добрым» определением «враг народа».

Приближалось 17-е марта 1991 года, день всенародного референдума по вопросу, сохранить или не стоит СССР и ввести ли в РСФСР чин президента. Татищев, более обычного возбуждённый в ожидании решающего дня, спросил у Левенцова, «да» или «нет» думает он ставить семнадцатого в бюллетене.

– Ни «да», ни «нет» не думаю, – ответил Вячеслав. – Семнадцатого будет выходной, и я отправлюсь в лес на лыжную прогулку закрывать сезон. Приглашаю и тебя, полезней для здоровья.

– Это когда решается судьба Отечества! – возмутился Татищев.

– Глеб, ты что, всерьёз, что ли, эти политические игры принимаешь? – удивился Левенцов. – На все невзгоды мира надо отвечать улыбкой, ибо серьёзная точка зрения на жизнь, как свидетельствует опыт, ведёт к банкротству. Самое великое делается со временем не важней, чем тень от дыма.

– Важнее тени от дыма только «перпетуум-мобиле», который ты изобретаешь, – произнёс Татищев мстительно.

– Зачем ты так, Глеб? – обиделся Левенцов. – Думаешь, я не болею за отечество? Болею. Да ведь когда Время вынесет свой приговор, обжаловать его на референдумах бесполезно. Если бы за сохранение империй Александра Македонского, Чингис Хана, Тимура Тамерлана, британской, Римской и всех прочих проголосовали на референдуме, думаешь, они бы не распались?

– На те империи мне наплевать, я не в них живу, – возразил Татищев.

За день до референдума Глеб Иванович накупил в киоске кипу газет и принялся их читать.

– Безмозглые! – ругался он в процессе чтения не столько по адресу одобряющих развал Союза, сколько на тех, кто агитировал за сохранение СССР так в лоб, так примитивно, такими осточертевшими лозунговыми штампами, что невольно возникало желание поступить наоборот. – Ничему их, безмозглых, жизнь не научила!

В первом часу ночи, вконец расстроенный, он взялся было за «Аргументы и факты», но читать уже не смог, глаза резало от усталости. Он решил проглядеть лишь заголовки. Его внимание привлекла фотография, взятая «Аргументами и фактами» из американского журнала «Лайф». На переднем плане фотографии рука полицейского сковывала наручниками вывернутые за спину руки у мужчины, уличённого, как поясняла короткая приписка, в потреблении и торговле наркотиками. С дальнего плана фотографии смотрела, горестно прижав к губам кулачок, пятилетняя дочь этого мужчины. Невинная детская любовь к отцу в её глазах, была так кричаще перемешана со стыдом и ужасом, таким взрослым было страдание, застывшее в лице и во всей её не по-детски сжавшейся фигурке, что бывший офицер Советской армии Глеб Иванович Татищев, внезапно, как ребёнок, всхлипнул.

– За что же дети-то страдают? – сказал он. – За что страдает эта бедная девочка в Соединённых Штатах? Что же за жизнь-то такая пошла? Почему? И разве что-нибудь изменится, если я за СССР проголосую?

Через день, в воскресенье 17 марта в десятом часу утра Левенцов постучал к Татищеву, тот лежал ещё в постели.

– Я передумал закрывать сегодня лыжный сезон, – жизнерадостно объявил от порога Левенцов. – Ты прав, Глеб, гражданский долг надобно исполнить. Вставай, пойдём голосовать, погода чудная.

– Знаешь, я тоже передумал, – смущённо пробурчал в ответ Татищев. – Ты прав, ничего мы своими голосами не изменим.

– Ну раз и ты так теперь считаешь, я тоже, пожалуй, не пойду. В конце концов такие вещи профессиональные политики решать должны, а не народ, у народа своих забот хватает. Винные талоны у тебя ещё остались?

– Нет, один сырный остался.

– Ладно, пойду тогда свои попробую отоварить. Давай сюда сырный, закуска тоже не помешает. Жди, я быстро.

Через час Левенцов вернулся веселее прежнего.

– Смотри, – сказал он, выставив на стол четыре бутылки дешёвого портвейна и стограммовый кусок сыра.

– Раньше ты и марочному так не радовался, – съехидничал Татищев.

– Что поделаешь, радуюсь тому, что бог послал.

По первому стакану они выпили без закуски. Потом поделили пополам сыр. Затем Левенцов, покопавшись в своём холодильнике, нашёл три яйца. Сделали яишенку. Татищев нашёл ещё банку «салата закусочного», так что сервировка для постперестроечного времени, выражаясь на американо-русском, получилась очень даже ничего. Они выпили по третьему и закусили. Потом Левенцов стал потягивать постперестроечное вино, как марочное. Поглядывая между глотками в окно на подводимое уже под крышу здание будущего рынка, он в задумчивости произнёс:

– Как ты считаешь, Глеб, что безнравственней: спать с незамужней, но нелюбимом женщиной или с любимой, но замужней?

Татищев, подумав минут пять, сказал:

– Юрка Гагарин по этому моменту так высказывался: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Ага!

– Я тоже так считаю, – поведал с грустным видом Левенцов. – А у меня вот и любимая, и свободная, да ехать далеко.

– Настаивает на браке? – сочувственно спросил Татищев.

– Да нет, такого разговора не было. Она просто велела приехать через год. Прошло уж два почти, а я чем дальше, тем больше боюсь ехать.

– Зря-я! Съезди да поговори, ага. Может, она тоже брак не обожает.

– Да нет, она не из таких.

– Тогда сам дурак. Ага.

Прикончив все бутылки, они пошли гулять на улицу. К вечеру приобрели на купленные с рук талоны ещё вина.

Наутро Левенцов, проснувшись, к стыду своему опять обнаружил себя в постели Людмилы. С похоронным выражением лица он поднялся, без сопротивления что-то съел на кухне, выпил кофе.

– Когда придёшь? – спросила Людмила, едва он заторопился на работу.

– Через год, – ответил он. – Не раньше.

И не успела ошарашенная Людмила спросить, что это значит, как он выскочил из квартиры и стремглав скатился вниз по лестнице.

Жизнь делалась несладкой, это ясно виделось по мрачнеющим лицам покупателей. Наташа и за собой заметила, что улыбаться стала реже, а смеяться, кажется, и вовсе разучилась. И сотрудницы, даже самые смешливые, смеяться перестали. И грузчик Саша невесёлый. И несноснее день ото дня характер у Ларисы Гелиевны. Её мелочные придирки угнетали. Она даже Лукьяновну, своего зама, доводила такими придирками до сердечных приступов. Скверно было на работе. К моменту закрытия вечером накапливалась такая душевная усталость, что по пути домой Наташе не доставало сил отвечать на вопросы Ксюши, та, повзрослев, не скакала туда-сюда, как прежде, а чинно шла рядом и беспрестанно задавала и задавала наивные свои вопросы. Отвечая ей невпопад, Наташа взглядывала иногда вперёд с надеждой, но нет, загадочный Слава Левенцов не появлялся больше.

Продторг между тем лихорадило в преддверии перемен, связанных с приватизацией торговых точек. Однажды Наташа пошла на общее собрание в Продторге. Речей было много, одна другой непонятней. Работникам предлагалось внести денежные взносы в планируемое на базе Продторга товарищество с ограниченной ответственностью. Обещались фантастические дивиденды в будущем. Один из выступавших обратил на себя внимание. Это был директор хлебозавода Борис Павлович Кулагин. Обращаясь не столько к сидящим в зале рядовым работникам, сколько к столу президиума, за которым было продторговское руководство, он предложил взять на баланс хлебозавода 43-ий магазин. То, что речь идёт о магазине, в котором она работает, до Наташи дошло, лишь когда сидевшая в первом ряду Лариса Гелиевна возмущённо крикнула:

– Ещё чего! Нам и в Продторге хорошо.

– Вам – это кому: лично вам, Лариса Гелиевна или коллективу магазина? – улыбнулся Борис Павлович и, глянув в зал, спросил:

– Есть тут представители коллектива сорок третьего?

Наташа подняла руку.

– Ба, Лариса Гелиевна, не стыдно вам таких красавиц в тени держать? – воскликнул директор хлебозавода и игривым голосом добавил. – Лоб расшибу, но выцарапаю вас у Продторга. Как ваша фамилия, красавица?

– Фадеева, – смущённо ответила Наташа.

– А зовут?

– Наташа.

– Ну так как, Фадеева Наташа, под мою юрисдикцию пойдёте? – Кулагин смотрел на неё с откровенным любованием.

– Это не от меня зависит, – ответила она.

На следующий день, в самый разгар работы, когда пошёл народ с завода, Лариса Гелиевна крикнула Наташу к телефону.

– Фадеева? – услышала она в трубке голос директора хлебозавода.

– Да, я.

Лариса Гелиевна стояла рядом, сверля раздражёнными глазами.

– Имею предложение к тебе, – сказал Кулагин. – Поскольку магазин рано или поздно перейдёт ко мне, я обязан позаботиться о твоём профессиональном росте…

В незанятое трубкой ухо доносились возмущённые крики очереди из торгового салона. Лицо Ларисы Гелиевны багровело.

– Простите, я очень занята сейчас, – сказала Наташа в трубку, – покупатели там кричат.

– Запиши телефон. Как освободишься, непременно позвони. – И Кулагин продиктовал ей номер телефона.

Когда схлынул народ и ушла в Продторг заведующая, Наташа набрала продиктованный Борисом Павловичем номер телефона. Услышав властное директорское «Слушаю», она представилась:

– Это Фадеева Наташа.

– Прекрасно! – голос в трубке стал игривым. – Так вот Наташа, заботясь о профессиональном росте своих будущих кадров, я забил вакантное место для тебя на бухгалтерские курсы. Бухгалтер нынче всё равно что канцлер в прошлом веке – сверх престижно, перспективно. Возражения имеются?

– Нет, я очень вам признательна, но…

– Потом будешь благодарить. Завтра с паспортом и документом об образовании… У тебя десятилетка?

– Да. И торговое училище ещё.

– Прекрасно. С этими документами завтра к десяти утра приходи к вечерней школе, знаешь, где она?

– Да.

– На втором этаже там приёмная комиссия. Скажешь, ты от Кулагина, и отдавай документы, больше от тебя ничего пока не требуется.

На следующий день Наташу без единого вопроса зачислили на бухгалтерские курсы. Учёба должна была начаться в сентябре, занятия планировались в вечерние часы. Наташа написала заявление Ларисе Гелиевне с просьбой сократить ей рабочее время в дни занятий. Разгневанная Лариса Гелиевна заявление не подписала. Наташа решилась позвонить Кулагину.

– Нет проблем, – жизнерадостно воскликнул тот, узнав о её неудаче. – Подожди, не клади трубку.

Наташа услышала, как Кулагин набирает номер на другом телефоне.

– Привет, Вась, это я. Как головка после вчерашнего? – спросил он ласково. – Норма-ально? Слушай, и у меня на удивление. Это потому, что коньяком запили вместо кофе. Слушай, к тебе завтра придёт обаятельная продавщица из вашего сорок третьего магазина, Фадеева Наталья. Ей заведующая заявление там какое-то не подписывает, взгляни. Да… – Наташе неудобно было подслушивать чужой разговор, но повесить трубку она не решалась. – Э, нет, Вась, я вперёд. Да, слушай, ты не забыл, что у Фемидыча послезавтра именины? Как у какого Фемидыча? А говоришь, головка в норме! Нельзя, Вась, про Фемиду забывать, хоть и с опохмелья, я вот ему про твою забывчивость-то доложу. Хотя его люди и так наш разговор сейчас записывают. А-а, вспомнил! Насчёт подношения подумай. Я думаю уже… Так насчёт Фадеевой Натальи из сорок третьего не позабудь. Она заявление к тебе придёт подписывать, не забудешь? Ну бывай.

Кулагин вновь заговорил с Наташей.

– Алло, Фадеева, ты ещё здесь? Иди завтра со своим заявлением к директору Продторга Василию Петровичу Цуканову. Я его предупредил о тебе.

– Спасибо, Борис Павлович! – пролепетала Наташа и с облегчением повесила трубку.

Назавтра Наташа пришла к директору Продторга. Цуканов в полсекунды пробежал глазами её заявление и, ничего не спросив, черканул на нём размашисто: «Просьбу удовлетворить».

Сентябрь уже был близок. Наташа с Ксюшей готовились к предстоящей им обеим учёбе. После завтрака, как на праздник, шли они в город высматривать и приобретать к началу занятий учебники, тетради, карандаши, линейки, авторучки. Вернувшись с покупками домой, радостно листали приобретённые книги. Ксюша, знавшая уже алфавит, училась самостоятельно читать. Они даже телевизор перестали включать по вечерам.

И вот пришло первое сентября. Утром Ксюша поднялась раным-рано и сразу начала собираться к выходу в «большой свет». Целый час крутилась перед зеркалом. Подходя к школе, они увидели море цветов. Погода была чудесной. Празднично одетые учительницы с добрыми улыбками собирали своих первоклашек. А вечером ощутила себя первоклассницей и Наташа. Занятия бухгалтерских курсов проводились в одном из классов городской вечерней школы.

Скоро, однако, Наташа почувствовала, как трудно совмещать работу с вечерним обучением. В свободные от работы дни надо было выполнять домашние задания. На отдых времени не оставалось. Работа – курсы – сон, и больше ничего. Хорошо, что хоть дочка выросла, никаких забот с ней, всё сама умеет.

В октябре дохнуло холодом, будильник стал пищать ещё гнусавее. На курсах после магазина клонило в сон, а поздним вечером, когда Наташа укладывалась спать, в голове промелькивало: «Ну кончу курсы. Ну повезёт устроиться бухгалтером. А дальше? Ксюша вырастет, замуж выйдет, и останусь я одна-одинёшенька». Всякий раз в связи с такими мыслями она вспоминала Славу Левенцова. Это было удивительно. Покойный муж, как живой, перед глазами, но давно в ней никаких чувств не пробуждает, а Славин облик и вспомнить-то как следует не удаётся, однако стоит лишь о нём подумать, всё вокруг сразу милым делается.

А на работе только и разговору было, что о слухах по приватизации торговли. Однажды в обеденный перерыв заявился Борис Павлович Кулагин. Молодцевато выскочил из машины и по-спортивному пружинящими шагами направился прямо к двери. Наташа открыла ему и опустила глаза, увидев любование в его энергичном взгляде.

– Где начальство, девушки? – властно спросил он у Лукьяновны.

– В Продторге, – буркнула Лукьяновна. – К четырём придёт, сказала.

– Прекрасно, обойдёмся без неё. У меня имеется предложение к трудовому коллективу. Как вы знаете, грядёт обвальная приватизация, ваш Продторг – закоренелый консерватор. Ваше руководство будет до последнего тянуть. А чем раньше этот вопрос решить, тем лучше. Предлагаю перейти под юрисдикцию моего хлебозавода. Если вы проголосуете за переход ко мне, то так оно и будет. Собрание в Продторге по этому вопросу завтра. Всё в ваших руках, подумайте.

Остановив взгляд на Наташе, Кулагин попросил:

– Закрой за мной, пожалуйста.

Наташа в смущении застыла на стуле, но сидевшая рядом Люба подтолкнула её, и она встала и пошла к выходу, Кулагин следом. Отодвинув засов, Наташа распахнула дверь и медленно подняла глаза на Кулагина.

– Надоело ходить в подневольных здесь? – проговорил он тихим, вкрадчивым, но дружелюбным голосом. – Потерпи немного, одна перспективная задумка есть.

Вернувшаяся из Продторга Лариса Гелиевна, узнав о посещении Кулагина, принялась стращать:

– Он вам тут золотые горы, верно, наобещал за переход к нему? А знаете, почему у него на заводе зарплата большая? Потому что он муку по мафиозным каналам по дешёвке достаёт. Раньше за это посадили бы, а теперь всем наплевать. А вы подумали, что будет, если ему каналы эти перекроют? Чем он тогда зарплату будет вам платить? Вышвырнет вас на улицу и умоет руки. Сам-то он не пропадёт, миллионы уже нахапал. А вы что будете делать? Нет, девочки, и не берите в голову переходить. Продторг – это надёжно, держитесь за Продторг. Директор у нас человек дальновидный, в авантюры не полезет и интересы наши соблюдёт. Со временем акционируемся, дивиденды станем получать, первыми людьми станем в городе, вот увидите.

Перспектива стать первыми людьми продавщиц заворожила, и назавтра большинство из них проголосовало против отделения от Продторга. Лариса Гелиевна торжествовала.

Атмосфера в магазине день ото дня делалась всё хуже. Наташа, избегая тяжёлых мыслей, мечтала о несбыточном, о собственном магазине, пусть самом маленьком, но своём. Она бы очень хорошо всё в нём устроила. Главное, чтобы коллектив был как одна семья. Чтобы так же уютно было на работе, как и дома. И чтобы и тело не перетруждалось. Она бы не стала, как Лариса Гелиевна, следить, как бы кто не присел без дела. Она, напротив, следила бы за тем, чтобы сотрудники не забывали устраивать раз в час десятиминутный отдых, для этого достаточно иметь в резерве одного профессионального работника. Обидно было, что мечта эта вряд ли когда-нибудь сбудется. Но были и другие, не казавшиеся такими сказочными, мечты, и среди них первая – о Славе Левенцове.