Текст книги "Музыка напоследок"

Сергей Борисович Калашников
Музыка напоследок
Книга стихов

«Железнодорожные вагоны…»

 
Железнодорожные вагоны
в тамбуры затаривают тьму.
Станции, окурки, перегоны,
переезды. Слуху моему
музыкой далекий этот скрежет
кажется. Вольфрамовая нить
лампочки кому-то перережет
горло или вены – не зашить.
И не надо. Поздно. Умирая,
не давала мне заснуть всю ночь
мýзыка? музы́ка? – я не знаю.
Но ничем, ничем ей не помочь.
 

2002

«Руки в брюки и шарфик на шею…»

 
Руки в брюки и шарфик на шею.
Узелочки ленивого дыма.
Мы умрем и уже хорошеем,
и канаем вразвалочку мимо.
 
 
Плащичок нараспашку и ворот.
Ухмыляясь, прилипла к губам
папироска. Единственный Город
есть на свете – мы встретимся там.
 
 
На каком-то с последним трамваем
затихающем насмерть проспекте.
И из горла слова выбираем
при безжалостном, вспыльчивом свете.
 
 
Это зрячие ночи под веки
так и просятся, выход ища.
Но над нами музы́ка навеки
за поэзию, дружбу и сча…
 

2002

«Смешение желтого с красным…»

 
Смешение желтого с красным,
тумана и пегого дыма —
не то чтобы разнообразно,
а как-то непоправимо —
 
 
как привкус, во рту горчащий.
Опального цвета листья
отбросили в небо чащи
и требуют твердой кисти.
 
 
Матерчаты их подкладки.
В прожилках застыло крови
древесной струение – складки,
морщины, бороздки, брови,
 
 
что липнут лицом к изнанке
плаща. И без всяких спичек
рдеют в глухой несознанке
рябины – к прокорму птичек.
 
 
Слепые лучи пронзили —
прищурясь, насквозь, отвесно —
столпами граненой пыли
корявую поросль леса —
 
 
да так, что слезится око
от света и куст на колени
припасть норовит ненароком,
споткнувшись своей же тени.
 
 
Ты тоже хромой и хворый,
изменник, хоть вон отсюда!
Пылай, хорохорься, вор и
беспочвенник сам, покуда
 
 
не сумрачен ты, не ясен,
а просто сегодня в ударе —
покуда и клен и ясень
клубятся, как на пожаре!
 

2004

«Дождь третьи сутки стоит в окне…»

 
Дождь третьи сутки стоит в окне.
Каждый вечер Хрюши и всякие там Степашки.
И местная телеведущая улыбается мне —
как бутылка пива, радуясь открывашке.
 
 
Наступает осень – да ну её! —
чтобы жечь изжогой, листвой, глаголом.
Потому что если висит ружьё
на гвозде, то закончится все валидолом.
 
 
Гаркнут дружно птицы, летя на юг.
Только вóроны держатся в черном теле.
Да и время, знаешь, оно на круг
не сошло, а исчезло на самом деле.
 
 
Оно прицелилось прямо в лоб
себе, а, бездомные, в коридоре
так и ждут владельца вещички, чтоб
в секонд-хенд гурьбой ломануться вскоре.
 

2006

«На экране пульсирует клип…»

 
На экране пульсирует клип,
словно горло во время болезни.
Ходит-бродит под окнами тип
и горланит ахейские песни.
 
 
Ночь мрачнеет за ветхим окном.
Только месяц один молодеет.
И сидит человек за столом,
опасаясь, что он не успеет
 
 
подобраться к исходу строки,
пережить эту нежную осень,
долюбить, дописать – вопреки
самому себе, может быть; просинь
 
 
вспоминая дневную в ночи
и отзывчивой рифмы созвучья
подбирая на ощупь: звучи,
моя музыка! Ветви и сучья
 
 
и стволы почерневшие там,
за стеклом, завывающий ветер.
Эта осень останется нам
самой теплой и светлой на свете.
 
 
Спи, любимая: скоро рассвет.
Тьма стоит за согбенной спиною.
Только знаешь, похоже, что нет
ничего за безудержной тьмою.
 

24–25.10.2009

«Все чаще уставая от людей…»

 
Все чаще уставая от людей,
я всматриваюсь в пристальную осень:
мы приручаем женщин и детей,
но собственного дара не выносим.
 
 
Ах, если бы мне вымолвить о том
давали больше времени и силы!
Слова толпятся в воздухе пустом
за право унаследовать могилу
 
 
под твердью неизбежной, слюдяной,
стеклянной, оловянной, деревянной —
как будто бы не ведают иной
судьбы, как у солдата, безымянной;
 
 
как будто свет подвел себе черту
и медленным пронзительным движеньем
закутался в беспечную листву,
приговоренную к сожженью.
 
 
А мы живем, прерывисто дыша,
бренчим ключами, отпираем двери.
Наверно, ночь и вправду хороша.
Наверное – но мы уже не верим!
 
 
И кажется: неведомо куда
уходит все. И только где-то с краю
сияет беспощадная звезда,
названия которой я не знаю.
 

30.05.–03.06.2012

«Речь – клевета. Молчанье – ложь…»

 
Речь – клевета. Молчанье – ложь.
Сглотни остатки алкоголя.
Звезда пронзительна – как нож,
и одинока – как неволя.
Над ночью вспышка и щелчок.
В ладонях остывает город.
И осень кликает на «ОК»,
встает и поднимает ворот.
 

13.09.2012

Провинциальная муза-2003

 
Осень умна, как в прозе – поэт.
Листья спускаются наискосок.
В бархатном ящике спит пистолет.
Иней сребрит висок.
 
 
Это опять паутинка к щеке
липнет, щекочется, льнет.
И на чернеющей густо реке
звонкий – по краешку – лед.
 
 
Пар выдыхая, с отъезжих полей,
с рыси сбиваясь на шаг,
кони плетутся. И несколько дней
загустевает мрак.
 
 
Это пока что боками и ртом
дышится. Женщина спит.
Полоза скрип – это то, что потом:
снег и «такой-то убит».
 

2004

«Перешли одногодки на прозу…»

 
Перешли одногодки на прозу
или вовсе ушли в интернет.
Но ни пьяный, ни даже тверезый
не откликнутся – кликни – в ответ.
 
 
Слишком поздно и слишком далёко.
Одиночеству шлю смс.
Почитаю-ка позднего Блока —
без любви и «Возмездия» без.
 
 
Ничего, это все поправимо.
Посмотри, как плывут облака
и проносится медленно мимо
чья-то младость. Шепчу ей: «Пока!».
 
 
До чего же легко и беспечно —
и подошвами тихо шурша
по осенней листве скоротечной,
и глубóко пока что дыша!
 
 
Это даже почти что свобода,
ниоткуда лиющийся свет.
Полтора ослепительных года
или, может быть, два – и привет!
 

24.10.2009

I
«Но проходит оторопь октября…»

 
Но проходит оторопь октября,
а ноябрь – тень улетевшей птицы.
С этим воздухом что-то творится зря,
непоправимое что-то творится.
Он сгущается медленно над головой
и твердеет в застывшей гортани.
Я уже ухожу – и оплакан тобой.
До потери своих очертаний
обнажаются руки увечных дерев
и простертое небо пронзают безвольно.
А листва под подошвы ушла, умерев, —
ей не больно. Наверно, не больно.
 

II
«Этот день задыхается – вряд ли от счастья…»

 
Этот день задыхается – вряд ли от счастья.
Я с трудом ему поднимаю вежды.
И в душе моей, в ее светлой части,
не осталось нежности и надежды.
Воздух сузился – не прорастет ни слова
из него никак. И молчат чернила.
И стоит тоска, не уходит снова —
потому что очень меня любила.
Остывают крови осенней токи.
Цепенеет сердце. Мерцает влажно
взгляд прощальный.
Но вот наступают сроки —
и дневные звезды тускнеют даже.
 

29.10.2009

«Когда поодаль медленно стоят…»

 
Когда поодаль медленно стоят
неверные осенние морозы,
и, влажные еще, деревья спят,
а сердце ищет умной прозы, —
 
 
в тепле утробном труб и батарей,
в растительном и волокнистом мраке
оранжерейных комнатных ветвей
я, в окруженье кошки и собаки,
 
 
вдруг смутно ощущаю: до чего
тела дремучи наши, как и души
темноголосы все же, от всего
в себя свернувшись, облы, неуклюжи.
 
 
О, как они беззвучны и хрупки,
как соприродны жизни полутемной,
бескрылы, полумглисты – вопреки
Его любви, безадресной, бездомной.
 

2004

«Зима испытывает твердь…»

 
Зима испытывает твердь.
В лучах медлительного света
спускается снежинкой смерть
на пропись русского поэта.
 
 
От власти руки уберечь!
Но наледь покрывает крыши.
Глухонемая эта речь
еще торжественней и выше,
 
 
когда полночная пора
сопровождает голос кроткий.
И вот закончилась игра,
как выстрел – гулкий и короткий.
 

2012

«Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы…»

 
Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы
здесь обрываются. Конец.
Скажи мне что-нибудь, о если
я жив еще. Я – не жилец.
 
 
Звенит мороз. Пустует площадь.
Под фонарями светло-пег
позавчерашний снег. На лошадь
похож понурый человек
 
 
в окрестной мгле. Свежо, прохладно.
Мертво и холодно. Патруль —
не закурить ли мне? – обратно
идет. Склонившийся на руль
 
 
таксист задремывает. Вспышка
ладони светом озарит
и два лица. – Прощай, братишка! —
так скажет местный мне бандит,
 
 
воткнув «перо» на «денег нет».
И остановится картинка,
и все, что видно, – два ботинка
и запрокинувшийся свет.
 
 
Подонка нет на самом деле.
Но пусто так, что должен быть —
чтобы никто не знал о теле,
за что могли его убить.
 

2003

«Напьемся в дым, закусим снегом…»

 
Напьемся в дым, закусим снегом
и, протрезвев, сойдем с ума,
чтоб по утрам заняться бегом
трусцой – подумаешь, зима.
 
 
Но только это все пустое:
молодцеватый парадиз.
Честнее – на карачках стоя,
и лучше – если мордой вниз:
 
 
в слезах, в сугроб. Губа до крови
разодрана, песок в зубах.
Теперь ни водки, ни любови.
Херово так, что просто «ах»
 
 
не выдохнуть. И жизни жалко,
как расфуфыренную б…
Я помню, кто я. Жарко, жарко.
И не хотелось умирать.
 

2002

«Стеклянную емкость вливаешь…»

 
Стеклянную емкость вливаешь
откашлявшись куришь табак
и то не всегда понимаешь
что что-то случилось не так
 
 
что в выстланном этом устое
обидой уже не одной
не счастья скорее достоин
изгнанья и смерти самой
 
 
что тщетную птичью квартиру
насквозь проницаешь почти
лишь книги стоят по ранжиру
любую из них перечти
 
 
свисает кусками известка
розетка им кажет кишки
а сам он из грубого воска
и в горле слова вопреки
 
 
и что там да как-нибудь все же
потом не сегодня уйди
а красное бьется под кожей
и булькает в мертвой груди
 

2004

«Не помню, с кем сидел в обнимку…»

 
Не помню, с кем сидел в обнимку,
как в рот вливалася отрава.
И все казалося с овчинку
мне небо – так же кучеряво.
 
 
И в общем как-то бесполезно
пытаться встать и выйти вон.
Другие песни и «железо»:
CD, а не магнитофон.
 
 
И этот воздух бездыханный
сомкнулся где-то надо мной —
деревооловостеклянный.
Еще, пожалуй, по одной…
 
 
Из этой тяжести недоброй
кусков на звезды натолочь
уже попробовать не пробуй —
а лучше рифму приурочь,
 
 
чтоб здесь сошлось стихотворенье —
где грустно, глупо, горячо.
Я помню каждое мгновенье
и за него отдам отчет.
 

2003

«Бывало, я порой незрячей…»

 
Бывало, я порой незрячей
тащился восвояси прочь
и пробовал губой горячей
на вкус увесистую ночь, —
 
 
но и тогда, не вовсе трезвый,
с какой-то дурой на плече,
я улыбался бесполезной
улыбкой радости вообще.
 
 
Фосфоресцировали фары
летящих изредка авто.
И я – не молодой, не старый
и, в сущности, совсем никто —
 
 
был счастлив так, как только может
быть счастлив всякий человек.
И другом редкий был прохожий,
и эта женщина – навек!
 
 
И льнул язык к моей гортани,
горело горло, как в аду,
и я, почти смертельно ранен,
твердил себе: не упаду!
 
 
О том не может быть и речи! —
и падал, и опять вставал.
Я полюбил такие плечи!
такие губы целовал,
 
 
такую музыку услышал,
что никогда, нигде, никак
не заглушить её! – и вышел
за этой музыкой во мрак.
 

08.07.2013

«Я вышел ночью на мороз…»

 
Я вышел ночью на мороз
один из лиственного сруба.
Трещал стволами ломонос.
Стояли снизанные грубо
иглой сосновой три звезды,
четыре, пять – и так без счета.
В ведре барахтались воды
куски промерзлые. И что-то
мешало спать, искрясь в ночном
хрустальном воздухе дремучем.
Я обошел снаружи дом.
Похрустывали ломко сучья.
Мерцал окурок в тишине
неописуемого сада.
Не надо помнить обо мне
и забывать уже не надо.
Когда-нибудь и я про ту,
про эту жизнь свою узнаю:
как выглядит она отту —
да, теплая еще, живая —
когда над нею, как врачи,
все в белом, ангелы с трубою…
И на щеке моей почти
слеза становится звездою.
 

2002

«На третий выкарабкиваюсь я…»

 
На третий выкарабкиваюсь я,
и кажется, что тащишься гурьбою
с самим собой. И собственным дыха–
нием захлебываюсь я перед Тобою.
 
 
Стучит в ушах. Архангелов размах
мерещится цветными плавниками.
И падает куда-то в пах
и ухает почти в гортани – камень.
 
 
Теперь – куда? Осевшее нутро.
Смеркается. По-мартовски рассыпчат,
как черный снег, язык во рту. И то,
что я и есть, что из меня же вычтет
 
 
в халате белом человек – к стене —
тупым ланцетом – потно прислонилось —
и грубым швом заштопает – и не
пока еще оно остановилось.
 

2002

«На полпути остановилось дыханье…»

 
На полпути остановилось дыханье
и сердцебиенье – по дороге домой.
Прохожие, автомобили, зданья.
На светофорах – сирены вой.
Прямой массаж, но что-то заело.
Дыханье искусственное рот в рот.
И вот усталые люди в белом
печалятся – и даже наоборот.
 

2006

«…и наступит январь. Вдоль дороги блестят…»

 
…и наступит январь. Вдоль дороги блестят
            тускловато толченые стекла.
И спешит обагрить краткосрочный закат
            снег вчерашний, поблеклый.
 
 
Возвращаясь из библиотеки вдвоем,
           драгоценная, как не влюбиться
в это все: застилается мглой окоем,
           где-то каркает птица.
 
 
Вечереет буквально у нас на глазах.
           Свет фальшивый, недобрый,
он запутался густо в твоих волосах,
           золотой отливающих пробой.
 
 
И когда мы вернемся под сумрачный кров,
           тишину разрушая,
мы забудем про чайник – откинув покров,
           очертанья свои обнажая.
 
 
Мы возляжем бок о бок с тобой. А потом
           сон в трепещущих веждах
нам приснится, тревожный и общий, – о том,
как ночами стучится отчаянье в дом
           в долгополых одеждах.
 

2004

«Ни лампы, ни просто свечи…»

 
Ни лампы, ни просто свечи,
Ни даже лучины коптящей.
И спичек – их нет. Не ищи!
Ни хвороста прямо из чащи.
 
 
В колючую хвойную шерсть
обернуто зево. Не спится.
Все бьются в ведерную жесть
края затвердевшей водицы.
 
 
И только раскроет свой рот
в ночи боязливая птица,
как облачность этих широт
луне возрастающей снится.
 
 
Не то чтобы снится, а так —
мелькнет и исчезнет во мраке
надкушенный кем-то медяк.
И брешут в потемках собаки.
 
 
И вздохи коров. И вовне
черно, словно выколов очи.
И лишь половицы во сне
скрипят от шагов полуночи.
 

2004

«Отхватим зиму в старой куртке…»

 
Отхватим зиму в старой куртке
среди пятиэтажных стен,
глотая кофе и окурки.
Еще не худо. Не совсем.
 
 
Не спи. Не спится. Сну покуда
не разжимай надежных век.
Там черная стоит остуда
на белой – скатерти – как снег.
 
 
Хрустит надкушенная ветка
морозцем, словно карамель.
В соседнем лестничная клетка
зияет доме, и котель–
 
 
ная трубит, трубит. Светает,
но как-то как бы изнутри.
И на бумагу облетают
уже снежинки: раз, два, три…
 
 
Из крана капает водица,
и тянет из оконных дыр.
И вот – нахохленная птица
сидит и перьями тр-тр.
 

2001

«Сохатый, трескучий мороз…»

 
Сохатый, трескучий мороз
выходит из чащи. Губами
к шоссейной дороге прирос,
виющейся между холмами.
 
 
Кусты ободрав языком
шершавым, инéет на звездах
мохнатых и как кипятком
студеным обдаст. И в наростах
 
 
заснеженных местность лежит —
черство, заунывно, протяжно.
А в ветках чернеющих спит
ворона скрипучая важно.
 
 
И хрустко слоится слюда,
когда он ступает по насту,
раз в год возвращаясь сюда
с обозами по льду. И часто
 
 
так честно скребется в стекло,
что даже не вяжущий лыка
мужик на подворье тепло
не выпустит. Дремлет мурлыка,
 
 
пушисто на лавке урча,
да медленно тлеют поленья.
И женская плоть горяча,
и дети ушли в сновиденья.
 

2004

Варварская идиллия

 
Что ж, нехилый Эсхил: теоретик Орест,
    мать-старуху почти с топором стерегущий, —
он на каторгу мог бы, с холодным вниманьем окрест
    как посмотришь, с иронией, вам не присущей.
 
 
Эх, Эсхил, ты про крохи толкуешь.
Сюда-ка взгляни,
      осудивший безумие дерзкого Ксеркса,
как бесславно кончает преклонные дни
      Фемистокл – у им же разгромленных персов.
 
 
А бессонный Гомер умирает, и душный барак
     черной ночью его обступает, скребется мышами
да лягушками. Но засыпает дружочек-дурак,
     раскрошивши табак,
     размышляя вслепую над жирными вшами.
 
 
И вообще, котлован под общественный дом
         заложивший когда-то,
самодельный стилист и философ Платон —
         он наврал на Сократа.
 
 
Даже лох Архилох, безупречный отбросивши щит
      и свою Необулу угрями отметивший даже,
он того и гляди возликует по-аглицки «shit»
      и напьется на страже.
 
 
А поскольку и нам не составит усилий, Алкей,
      с кем придется сегодня
нализаться, давай-ка в гетерии этой твоей…
       Что Сапфо, эта старая сводня?!
 
 
Гей, Софокл, наживший почтенных седин!
     Мы Эдипа в себе сознаем с ученической парты.
Но и ты ослепил бы себя,
     доживя до паденья родимых Афин
     под ударами Спарты.
 
 
Гой и ты, по-толстовски унылый певец Гесиод!
     Теогония наша, ну, генеалогия, словом,
не гекзаметром этим описана, наоборот —
     русским ямбом суровым.
 
 
Ах, историк-стратег, в метафизике ты – инвалид
        и не знал, между прочим,
что за краем полей поле новое, варварский гид,
        Геродот – географии отчим.
 
 
Ойкумена застроена, но не услышишь ответ
      на вопрос «Сколько времени?» злыми ночами.
Демократии нет и тирана достойного нет!
      Агору оскверняет молчанье…
 
 
Хитрожопые внуки Гермеса троянскую твердь
      атакуют еще, но все чаще сидят на позоре.
Вот и нам остается: анапест идущих на смерть,
      царство мертвых и море.
 

2004

«Не говори. Не стоит. Просто не…»

 
Не говори. Не стоит. Просто не
пиши стихов, а лучше – забывай их.
Прогромыхает и мелькнет в окне
чужая младость в розовых трамваях,
 
 
зеленых, желтых, красных, голубых.
Родные лица в бережном овале —
я их любил и забывал я их.
Мы жили здесь и даже умирали.
 
 
Куда как проще в сумрачном краю
средь ангелов и милиционеров.
Я снова здесь, но я не узнаю
ни времени уже, ни интерьеров,
 
 
ни голосов, что слышатся едва
и оттого все строже и чудесней.
И губят, губят лучшие слова
поэта, а не музыку из песни.
 

2002

«Куда нам жить теперь? Откуда…»

 
Куда нам жить теперь? Откуда
придут обида и беда?
Давай я вымою посуду…
А хочешь чаю? Хочешь? Да?
 
 
Две ложки сахара? Разбита
давно от сахарницы крышка.
Раскрыта книжка с Айболитом,
и младший спит уже мальчишка,
 
 
и старший спит. Какое горе:
молчать на кухне, комкать дым!
Притихла обувь в коридоре.
Заварим чай? Поговорим?
 
 
Так, ни о чем. Еще? С лимоном?
А может, лучше с молоком?
– Я предпочла бы на зеленом
нейтральном фоне… – Ни о ком
 
 
сейчас не думал. Показалось.
Ресница, может быть. Сморгни.
«И на куски не разорвалось».
Я не расслышал. Извини.
 
 
Нет, я люблю. Ты, знаешь, тоже
тогда сказала – нет, сиди! —
давай расстанемся. Но все же…
– Уйди! Постой! Не уходи…
 
 
Прости. Не плачь. Не надо. Дети
проснутся… Все оставить так…
Мне губы… Больно… Не при свете…
Пусти… Еще… Не надо… Мрак.
 

2003

«Побудь со мной, не уходи…»

 
Побудь со мной, не уходи.
Не спи, побудь еще со мною.
Не говори и не буди,
когда засну. Над головою
 
 
склонись. Молчи, скажи хоть что —
то, пусть я лучше не услышу.
Туда-сюда снуют авто
ночные. Расцарапать крышу
 
 
пытались веточки. Ах да:
ты здесь еще, но снов не путай,
в которых зрячая звезда
моя исчезнет на минуту.
 
 
И я, как есть, совсем один,
прости, прости, что не с тобою,
не знаю даже где, каким,
стою над этой чернотою.
 

2002

Конец истории

Л. Шевченко

 
Солдаты-подростки – их песенки спеты —
на подвиг напрасный идут гурьбой.
Рушатся здания, гибнут поэты,
а мы остаемся в живых с тобой.
 
 
Священника с президентом
перекаркивает ворона —
самая честная из глумливых птиц.
Но вот для себя не нашлось патрона —
и я смотрю по телеку про самоубийц.
 
 
Пылятся книги, кончились деньги.
Так всегда бывает в конце времен.
Серафим под кайфом присел на ступеньки
в подъезде. Там же и умер он.
 
 
Врачи отрезали ему крылья.
Вскрытие показало: яд.
В тот же вечер
цирковая гимнастка от бессилья
повесилась на трапеции. Говорят,
 
 
мимо цирка тогда же шел трамвай
из ремонта. На рельсах играли дети.
Мы еще живем на каком-то свете,
а они – «гуд бай».
 
 
Давай же выпьем за всех по двести
для храбрости этих тверезых грамм.
Им умирать приходилось вместе,
не то что нам.
 

25.04.2002

«Шмонали урки по буфету…»

 
…Вот мафия, и я
в подпольном комитете.
 

А. Кушнер

 
Шмонали урки по буфету —
бугры и воры – от души! —
блатные паханы-поэты.
Звенели рюмки до рассвета.
Блестели рифмы и ножи.
 
 
Стишком, журналом или книжкой —
но каждый свой мотает срок.
Хотя мы все давно под вышкой…
В углу кемарит фраерок
 
 
филологический: ученый
и тискать рóманы обык:
Хармс, Хлебников, Бурлюк, Крученых.
Не беспокойся, спи, сучонок:
литературоведенью кирдык.
 
 
– Пошла параша, будто суки
на прозу соскочили все.
Бл я буду, развяжите руки…
(Сходняк идет во всей красе!)
 
 
– Фильтруй базар! В литературе
по беспределу не ходи…
– А перед Штейнбергом, в натуре,
все фитили… – А на груди —
 
 
татуировка, типа. Слушай,
хошь засвечу-на? Не замать!
Ну, справа – Бродский, слева – Пушкин.
Чуть что, хватается за пушку —
и век свободы не видать.
 
 
– А на Московском на вокзале,
с билетом в тот конец земли,
мы, пацаны, Бориса сдали,
а Леню падлы замели.
 
 
– Я сам отвечу и на зону
без всякой двину требухи —
чтоб по понятьям, по закону,
чтоб за стихи.
 

2003

«…где проиграл и где сфальшивил…»

Б. Рыжему

 
…где проиграл и где сфальшивил,
не прозябать, а жить хотел
и горловой Урал осилил
и вывел – на поверхность тел.
 
 
Слезою пьяной захлебнулся
и без доспехов, без плаща
в сирень густую завернулся,
устало крылья волоча.
 
 
И вот в ночи непоправимой,
своей судьбе наперерез,
ты словно проплываешь мимо
и будто бы уже воскрес.
 
 
Из белой вечности со шрамом
глядишь так пристально в упор —
суровый, вдумчивый, упрямый,
красивый – Долохов-бретёр.
 
 
Другие сны и разговоры
про омут неба голубой.
И кажется, что очень скоро
мы снова встретимся с тобой.
 

02.07.2013

«Как чудно жить! И памятник воздушный…»

А. Пурину

 
Как чудно жить! И памятник воздушный
над нами облаком уже сооружен,
в которое, прижизненные души,
вошли мы все по-разному – потом.
 
 
Хирург с ланцетом, петелька на двери,
последнего стакана торжество.
Рассвет твердеет. Каждому по вере.
И больше – ни-че-го!
 
 
Нет, страшно не было, а так: непоправимо.
– Да, – соглашаюсь, голову склоня.
И в воздухе не видно из-за дыма
ни вас уже и ни меня.
 
 
Какие б сны теперь ни навещали,
какие б вина я ни пил до дна —
нам жизнь и смерть так часто обещали,
что наконец исполнилась она.
 

2003