Текст книги "Спасти Россию. Как нам выйти из кризиса"

Строго говоря, без государственного патернализма не может существовать никакое общество. Государство и возникло как система, обязанная наделять всех подданных или граждан некоторыми благами на уравнительной основе (или с привилегиями некоторым группам, но с высоким уровнем уравнительности). К таким благам относится, например, безопасность от целого ряда угроз. Богатые сословия и классы могли в дополнение к своим общим правам прикупать эти блага на рыночной основе (например, нанимать охрану или учителя), но даже они не могли бы обойтись без отеческой заботы государства. Государственный патернализм – это и есть основание социального государства, каковым называет себя Российская Федерация.

Формы государственного патернализма определяются общим социальным порядком и культурой общества. Они специфичны в разных цивилизациях. Например, хлеб как первое жизненное благо уже на исходе Средних веков даже на Западе был выведен из числа других товаров, и торговля им перестала быть свободной. Она стала строго регулироваться властью. В XVI веке в каждом крупном городе была Хлебная палата, которая контролировала движение зерна и муки. Дож Венеции ежедневно получал доклад о запасах зерна в городе. Если их оставалось лишь на 8 месяцев, выполнялась экстренная программа по закупке зерна за любую цену (или даже пиратскому захвату на море любого иностранного корабля с зерном – с оплатой груза). Если нехватка зерна становилась угрожающей, в городе производились обыски и учитывалось все зерно. Если купцы запаздывали с поставками, вводился уравнительный минимум. В Венеции около собора Св. Марка каждый горожанин по хлебным карточкам получал в день два каравая хлеба. Если уж нашим реформаторам так нравится Запад, то почему же они этого не видят? Ведь это – один из важнейших его устоев и источник силы. Попробовали бы там сказать вслух, что патернализм «политически нецелесообразен»!

Наши реформаторы учатся у Запада приватизации, но в упор не видят того, как на Западе богатые научились уживаться со своим народом. Наши либералы не привержены очень важным либеральным ценностям – или не вникли в их смысл. Ибо либерализм, как выразился сам Адам Смит, отвергает «подлую максиму хозяев», которая гласит: «Все для нас и ничего для других». При современном капитализме расходы на патернализм огромны. В среднем по 20 развитым странам (они входят в ОЭСР) субсидии, с помощью которых регулируют цены на продовольственные продукты, составляют половину расходов населения на питание. А в отдельных странах (например, Японии) дотации в иные годы составляют 80 % расходов на питание. И это именно политически целесообразно.

Советское общество было устроено по типу семьи, в которой роль отца (патера) в отношении доступа к базовым благам выполняло государство. Это осуществлялось посредством планового производства и ценообразования, субсидирования определенных производств и полного государственного финансирования производства некоторых продуктов и услуг. В этом заключался советский патернализм, который изживается уже двадцать лет. Изживается вовсе не маленький винтик в социальном механизме, который можно оценить по критерию «затраты – эффективность». Устраняется один из важных признаков цивилизации вообще. А если говорить о России, то речь идет о ее специфическом признаке как цивилизации.

Приверженность патернализму советского типа характерна для всех народов, долгое время существовавших в российской цивилизации, даже тех, которые были враждебны России и СССР (как, например, эстонцев и поляков). Об эстонцах (в сравнении с Россией) пишут авторы международного исследования: «Известно, что характерной чертой социализма являлась патерналистская политика государства в обеспечении материальными благами, в сглаживании социальной дифференциации. Общественное мнение в обеих странах поддерживает государственный патернализм, но в России эта ориентация выражена несколько сильнее, чем в Эстонии: 93 % опрошенных в России и 77 % в Эстонии считают, что государство должно обеспечивать всех желающих работой, 91 % – в России и 86 % – в Эстонии – что оно должно гарантировать доход на уровне прожиточного минимума».

Отрицание патернализма в России говорит о плохом знании Запада. Западные консерваторы видят в государственном патернализме заслон против разрушительного для любого народа «перетекания рыночной экономики в рыночное общество». В любой культуре есть священные (сакрализованные) ценности, наделение которыми не должно регулироваться рынком – их распределяет государство как отец семьи.

Консерватор А. де Бенуа цитирует поэта Ш. Пеги: «Все унижение современного мира, все его обесценивание происходят из-за того, что современный мир признал возможным выставить на продажу те ценности, которые античный и христианский миры считали в принципе непродаваемыми». Один из зачинателей институциональной политической экономии А. Кайе пишет: «Если бы не было Государства-Провидения, относительный социальный мир был бы сметен рыночной логикой абсолютно и незамедлительно».

Как же можно не понимать этой опасности в России? В.В. Путин, отвергая политику патернализма, приводит такой довод: «Отказ от нее диктуется… стремлением включить стимулы развития, раскрепостить потенциал человека, сделать его ответственным за себя, за благополучие своих близких».

Вера, будто погрузить человека в обстановку жестокой борьбы за существование значит «раскрепостить его потенциал», есть утопия. На деле все наоборот! Замечательным свойством советского патернализма была как раз его способность освободить человека от множества забот, которые сейчас заставляют его бегать, как белка в колесе. Эта непрерывная суета убивает все творческие силы, выпивает жизненные соки. Это и поражало на Западе, когда удавалось поехать туда еще в советское время.

Спокойствие и уверенность в завтрашнем дне позволяют человеку плодотворно отдаться творческой работе и воспитанию детей – вот тогда и раскрывается его потенциал. Это говорит не только советский опыт, по этому пути с опорой на государственный патернализм пошли Япония и страны Юго-Восточной Азии.

А опыт Российской Федерации показал, что стресс и гонка ведут к росту заболеваний, смертности и преступности, и потенциал человека съеживается. СССР был обществом, в котором ушли в прошлое страхи, порожденные экономическими и социальными причинами. Люди чувствовали себя под надежной защитой государства, хотя и ворчали на него (или даже тяготились этой защитой, утратив ощущение угроз). Это чувство надежности – следствие государственного патернализма. Произошло «большое» разделение труда между человеком и государством, оно взяло на себя множество тягостных, суетных функций, создало для них специализированные структуры и считало это своей обязанностью. Это было цивилизационным достижением России (даже великим изобретением).

Жители нынешней РФ живут в атмосфере нарастающих страхов: перед потерей работы или ремонтом обветшавшего дома, перед разорением фирмы или техосмотром старенькой машины, перед болезнью близких, для лечения которых не найти денег. И уж самый непосредственный страх – перед преступным насилием.

Установка на искоренение патернализма – едва ли не самая устойчивая в правящей верхушке России. В статье «Россия, вперед!» (10.09.2009) Д.А. Медведев изложил «представление о стратегических задачах, которые нам предстоит решать, о настоящем и будущем нашей страны». Он сказал: «Считаю необходимым освобождение нашей страны от запущенных социальных недугов, сковывающих ее творческую энергию, тормозящих наше общее движение вперед. К недугам этим отношу… широко распространенные в обществе патерналистские настроения. Уверенность в том, что все проблемы должно решать государство».

Власть настойчиво представляет «патерналистские настроения» большинства граждан России как иждивенчество. Это – поразительная деформация сознания, глубинное непонимание сути явлений. Как может быть народ иждивенцем государства? Похоже, что наши правители всерьез представляют власть каким-то великаном, который пашет землю, добывает уголь – кормит и греет народ, как малое дитя. А ведь «все проблемы решает» именно народ, а государство выполняет функцию организатора коллективных усилий. И предметом нынешнего конфликта в России является перечень обязанностей, которые, согласно сложившимся представлениям большинства, должно взять на себя государство. А оно от этих обязанностей отлынивает!

Дискурс власти неприемлемо сужает понятие патернализма, распространяя его только на отношения государства и населения. В действительности народ всегда ожидал от государства отеческого отношения ко всем системам жизнеустройства России: к армии и школе, к промышленности и науке. Все это – творения народа, и им в России требуются забота и любовь государства. В этом срезе отношений государства и народа произошел столь глубокий разрыв, что он нанес почти всему населению культурную травму. Разоружение армии, демонтаж науки, деиндустриализация и купля-продажа земли – все это воспринималось как уход государства от его священного долга. Это не просто потрясло людей, это их оскорбило. Возник конфликт не социальный, а мировоззренческий, ведущий к разделению народа и государства как враждебных этических систем.

Высшие руководители государства этого, похоже, просто не чувствуют. Как тяжело слышать, например, такие рассуждения В.В. Путина о критерии, которому будет следовать Правительство, оказывая поддержку предприятиям во время кризиса: «Право на получение поддержки получат лишь те, кто самостоятельно способен привлекать ресурсы, обслуживать долги, реализовывать программы реструктуризации».

Разве так поступают в семье? Бывает, что в трагических обстоятельствах нет возможности поддержать всех детей. Но поддерживать лишь сильных и богатых – критерий не просто странный, но небывалый. Обычно государство, заботясь о целом, поддерживает те системы, которые необходимы для решения критически важных для страны задач. Но именно такие коллективы обычно неспособны «самостоятельно привлекать ресурсы», поскольку ориентированы на проекты с высокой степенью риска и низкой экономической рентабельностью. Можно ли было, следуя изложенному выше критерию, осуществить в США или СССР атомные программы? Можно ли было развить мощную фундаментальную науку? Мы видим, что и здесь государство принципиально снимает с себя обязанность быть главой семьи.

Уход государства от выполнения сплачивающей функции и ценностный конфликт с большинством населения разрывают узы «горизонтального товарищества» и раскалывают ту моральную общность, которая только и может держать страну. Это – фундаментальная угроза для России.

Конфликт ценностей в современной России

Обсуждая кризис легитимности, мы говорили в основном о выполнении государством и его политической системой тех функций, которые гарантируют жизнь страны и народа. При этом упор делался на массивные обязанности государства, которые поддаются рациональной оценке и даже количественному измерению.

Но нельзя забывать, что в формуле легитимности есть и вторая часть: «легитимность – это убежденность большинства общества в том, что данная власть обеспечивает спасение страны, что эта власть сохраняет главные ее ценности». О том, сохраняет ли власть главные ценности страны, надо поговорить особо.

Конечно, первым делом мы смотрим на то, как ведется хозяйство. Не залезло ли Министерство финансов в неоплатные долги, справедливо ли распределены между гражданами тяготы и повинности, верна ли мера вознаграждения? Обо всем этом заботится государство при любом строе.

Но все эти тяготы можно перетерпеть и простить власти, если они согласуются с совестью (хотя люди и не любят об этом говорить). П.А. Сорокин писал (1944): «Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении.

Фактически все гражданские войны в прошлом происходили от резкого несоответствия высших ценностей у революционеров и контрреволюционеров».

Гражданская война – это следствие полной утраты легитимности власти в глазах большой части населения, столь сильной и возмущенной, что готова идти на огромные жертвы. Как обстоит дело в постсоветской России?

В ведении хозяйства и быта всегда есть трения – приходится искать компромисс между противоречивыми интересами. Но еще труднее согласовать действия, выражаемые несоизмеримыми ценностями: равенством и свободой, этикой и эффективностью и пр. Все эти трудноизмеримые показатели и оценки влияют на авторитет государства и сдвигают баланс легитимности. Борис Годунов был заботливым и эффективным государем, но прошел слух об убийстве царевича, не слишком даже надежный, – и ему предпочли явного проходимца.

Поговорим об этих факторах в системе кризиса легитимности нынешней России. Мы видели, что чаша его весов предельно отягощена уже и вполне рациональными гирями, но надо учесть и обиды, которые могут вдруг скопом сесть на эту чашу и обрушить равновесие.

Нами уже упоминалось большое исследование «Фобии, угрозы, страхи: социально-психологическое состояние российского общества». В нем шла речь о духовном состоянии общества на пике благосостояния (весной 2008 года). Коротко сказано так: «Какова же социальная напряженность в российском обществе? Каждый пятый россиянин (21 %) считал в сентябре 2008 года, что она возрастает существенно; более трети наших сограждан (36 %) исходят из того, что напряженность возрастает не существенно; почти 40 % населения, напротив, полагают, что ее уровень либо снижается, либо остается примерно таким же, как раньше».

Почему же такое состояние? Ведь 8 лет в обществе в целом непрерывно возрастал уровень потребления материальных благ – объем розничного товарооборота вырос с 2000 по 2008 год почти в три раза. Манна небесная! Караваны иномарок, косметика «L’Oreal», ведь мы этого достойны! Почему большинство считает, что напряженность растет, а остальные не уверены, что она снижается?

Социологи уточняют, и главное оказывается вот в чем: «Лидером негативно окрашенного чувства стало чувство несправедливости происходящего вокруг, которое свидетельствует о нелегитимности для наших сограждан сложившихся в России общественных отношений». Значит, вот какую травму пережили люди: «большинство населения (58 %) жило с практически постоянным ощущением всеобщей несправедливости». Постоянное ощущение всеобщей несправедливости! Ведь это постоянная духовная пытка.

Как это легло на весы легитимности? Да, пришел Путин, немного утолил наши печали, превратил постоянное ощущение всеобщей несправедливости в «ситуативное чувство», и мы закалились, окрепли душой, обезболиваем совесть розничным товарооборотом, притворяемся спящими. А все-таки…

Почему же, чего не хватает нашему среднему классу (миллиардеры и нищие не в счет, они успокоены – одни сытостью, другие голодом)?

И в этом разобрались наши социологи из РАН: «Жить с постоянным ощущением несправедливости происходящего и одновременным пониманием невозможности что-то изменить – значит постоянно находиться в состоянии длительного и опасного по своим последствиям повседневного стресса. Сочетание это достаточно распространено… лишь 4 % населения никогда не испытывают обоих этих чувств».

Это надо же ухитриться – организовать такое качество жизни для 96 % населения на пике нефтяных цен, непрерывно качая нефть и газ во все стороны света!

В принципе, в такой ситуации дальновидная власть не пытается заткнуть рот населению и социологам! Чуткая власть садится в субботу у камина перед телекамерой и в течение часа объясняет людям, как оно понимает и уважает их чувства, какие варианты она перебирает, чтобы сократить невзгоды ущемленных групп, какие неустранимые ограничения пока что делают эти проекты рискованными и могут лишь ухудшить положение этих самых страдающих групп. Власть обращается к разуму, терпению и солидарности людей и призывает помогать государству своей «тонкой настройкой» снизу, через социальные сети взаимопомощи. Так делала разумная власть при любом строе – от Рузвельта до Каддафи.

Но как ответила власть РФ на доклад социологов? Самым странным образом. На пресс-конференции на большом форуме разыграли такой диалог:

«Г. Павловский: Есть такая точка зрения, что в обществе тяжелая атмосфера, нет доверия, нет опоры на принципы, страна не может развиваться в такой атмосфере… Вы согласны с этой точкой зрения?

Д. Медведев: Нет, я не согласен с этой точкой зрения, потому что у нас нет тяжелой атмосферы в обществе… У меня нет ощущения, что у нас затхлая атмосфера, страна в стагнации, вокруг полицейский режим и авторитарное государство».

Странно это и даже очень. Речь шла о социально-психологическом состоянии общества – важном факторе политики, который Президент должен знать и контролировать. Ситуация была охарактеризована некоторым мнением, распространенным в разных группах общества. Мнение это – лишь симптом, он важен не сам по себе, а для диагноза. На эти данные Президент не обращает внимания и отвечает: «а у меня в Кремле нет такой точки зрения».

Как понять этот ответ? Можно понять так: у меня другая точка зрения, а точку зрения общества я и знать не хочу. Или: я знаю, что российское общество полностью поддерживает мою точку зрения, а все социологи – кропатели. Или: добрые россияне в глубине души поддерживают мою точку зрения, но их взбаламутил Навальный.

Так власть походя углубляет отчуждение населения от государства, и эта капелька, быть может, переполнит чашу.

Надо подчеркнуть, что психологическое состояние общества – фундаментальный фактор для прохождения кризиса. Этим с самого начала реформ занимались социологи. Потому-то и странно, что высшие представители власти и их эксперты как будто впервые слышат эти выводы.

А.А. Галкин писал в 1998 году: «Трудности трансформационного периода, помноженные на идеологическую зашоренность, некомпетентность и коррумпированность властей и общую дезориентацию общественного сознания, породили массовое социальное недовольство, уровень которого, по ряду оценок, приближается к пределу, за которым обычно наступает разрушение стабильности политических институтов…

Доля респондентов, дающих негативную оценку ситуации, сложившейся в стране, и пессимистически оценивающих ее перспективы, составляет большинство, которое, несмотря на конъюнктурные колебания, за рассматриваемые годы, по меньшей мере, не проявляло заметной склонности к сокращению».

Совокупность наблюдений показывала, что раскол общества был порожден решением привлечь в реформу в качестве дееспособной (даже боеспособной) социальной силы организованную преступность. Перераспределение национальной собственности, нелегитимное и даже нелегальное, требовало огромного объема «грязной работы», которую можно было возложить только на преступный мир, это подпольное «государство в государстве».

Его и стали укреплять и тренировать прямо с 1985 года: и передав ему производство и торговлю алкогольными напитками, и отменив монополию на внешнюю торговлю, и разрешив обналичивание денег из безналичного контура, и начав разгон и дискредитацию правоохранительных органов. Даже культуру подключили, начав интенсивную кампанию по внедрению уголовной лирики и языка, переориентировав кино и телевидение на показ и романтизацию преступного мира.

В разных выражениях социологи и криминологи пишут об одном и том же процессе. Приведу несколько выдержек:

«В постсоветскую эпоху наблюдается экспансия экономических преступлений в разные неэкономические институты общества – в сферу политики, правоохранительных органов, в финансовые учреждения, службы таможни, налоговую полицию, в учреждения культуры (музеи, библиотеки, хранилища) и т. д. Именно эта экспансия и означает, что экономическая преступность становится фактором криминализации не только экономики, но и общества.

Этот процесс был облегчен повсеместно проводившейся приватизацией. Она вовлекла в операции с собственностью миллионы людей, расширила социальную базу экономической преступности по сравнению с эпохой СССР».

Этот вывод был сделан в 1997 году. А 10 декабря 2010 года с заявлением выступил Председатель Конституционного суда Валерий Зорькин: «Свой анализ я хочу посвятить нарастающей криминализации российского общества. Увы, с каждым днем становится все очевиднее, что сращивание власти и криминала по модели, которую сейчас называют “кущевской”, – не уникально. Что то же самое (или нечто сходное) происходило и в других местах – в Новосибирске, Энгельсе, Гусь-Хрустальном, Березовске и т. д.

Всем – и профессиональным экспертам, и рядовым гражданам – очевидно, что в этом случае наше государство превратится из криминализованного в криминальное. Ибо граждане наши тогда поделятся на хищников, вольготно чувствующих себя в криминальных джунглях, и “недочеловеков”, понимающих, что они просто пища для этих хищников. Хищники будут составлять меньшинство, “ходячие бифштексы” – большинство. Пропасть между большинством и меньшинством будет постоянно нарастать.

По одну сторону будет накапливаться агрессия и презрение к “лузерам”, которых “должно резать или стричь”. По другую сторону – ужас и гнев несчастных, которые, отчаявшись, станут мечтать вовсе не о демократии, а о железной диктатуре, способной предложить хоть какую-то альтернативу криминальным джунглям».

Но ведь это крик отчаяния! Председатель Конституционного суда констатирует, что организованная преступность сильнее нынешнего государства, поскольку выработала эффективную модель сращивания с властью и с бизнесом в антисоциальную хищную силу. Тенденции негативны, так как государство не помогло возникнуть гражданскому обществу, и опереться ему не на кого. Фактически лишь «железная диктатура способна предложить хоть какую-то альтернативу криминальным джунглям». Все это и значит, что в нынешнем формате и на нынешней идеологической базе государство за двадцать лет не выполнило своей главной миссии и легитимности не получило. Но хоть кто-то из верховной власти объяснился с гражданами по поводу этого беспрецедентного заявления Зорькина? Власть согласна с этой оценкой? Власть не согласна с этой оценкой? Никто ни слова. Не дали даже намека, что власть прорабатывает какие-то альтернативные подходы, чтобы переломить тенденцию. Переименовать милицию в полицию – вот идея!

Еще предстоит исследовать процесс заключения особого, небывалого союза уголовного мира и власти в конце 80-х годов XX века. Речь идет не о личностях, а именно о крупной социальной силе, которая и пришла к власти в коалиции с частью бюрократии и элитарной интеллигенции. Теперь разорвать этот узел будет очень трудно, это едва ли не главный корень нашего кризиса.

Умудренный жизнью и своим редким по насыщенности опытом человек, прошедший к тому же через десятилетнее заключение в советских тюрьмах и лагерях, – В.В. Шульгин – написал в своей книге-исповеди «Опыт Ленина» (1958) такие слова:

«Из своего тюремного опыта я вынес заключение, что “воры” (так бандиты сами себя называют) – это партия, не партия, но некий организованный союз, или даже сословие. Для них характерно, что они не только не стыдятся своего звания “воров”, а очень им гордятся. И с презрением они смотрят на остальных людей, не воров… Это опасные люди; в некоторых смыслах они люди отборные. Не всякий может быть вором!

Существование этой силы, враждебной всякой власти и всякому созиданию, для меня несомненно. От меня ускользает ее удельный вес, но представляется она мне иногда грозной. Мне кажется, что где дрогнет, при каких-нибудь обстоятельствах, Аппарат принуждения, там сейчас же жизнью овладеют бандиты. Ведь они единственные, что объединены, остальные, как песок, разрознены. И можно себе представить, что наделают эти объединенные “воры”, пока честные объединяются».

Мы видим сговоры и многослойные интриги непонятной конфигурации при резком ослаблении государства. Будут ли те изменения, которые сегодня можно предвидеть, пресечением пути России или ее обновлением – вопрос ценностей. Многие (и я в том числе) считают, что в образе Ельцина поднялась со дна советского общества темная сила, которая стала организующим центром разрушения России. А другие, и их немало, видят в Ельцине светлое начало, которое уничтожило «империю зла» и освободило сильных, способных построить новую Россию – без слабых (люмпенов и иждивенцев). То есть без уравниловки и порождаемой ею несправедливости к «сильным».

Эти две части России уже живут в разных мирах, с разной совестью. И эти части расходятся, хотя еще не осознали себя двумя несовместимыми расами, жизнь которых на одной земле невозможна. А власть пытается усидеть на этих двух стульях, хотя всем очевидно, что это уже невозможно.

Мы здесь не говорим о прямых потерях, которые несут общество, государство и народ России от сложившейся конфигурации власти и теневой деятельности ее компаньонов. Наша тема – тот нравственный разрыв, который произошел между основной массой населения и властью, посадившей на ее шею такую «элиту». Тут уж речь не об ущербе, нанесенном интересам народа, – ему нанесли оскорбление, которое невозможно избыть. Да и никаких шагов, чтобы поправить дело, власть пока не предпринимает. А ведь это – массивный инерционный фактор, подгрызающий легитимность власти Российской Федерации.

Что же изменилось после 2000 года? Изменилось многое, но главное осталось: «Развиваются чувство неудовлетворенности, опустошенности, постоянной усталости, тягостное ощущение того, что происходит что-то неладное. Люди видят и с трудом переносят усиливающиеся жестокость и хамство сильных».

Когда в 1990–1991 годах впервые перед людьми предстали эти «усиливающиеся жестокость и хамство сильных», они поразили многих. Как возникло на почве русской культуры такое явление? Как, под какой маской оно таилось в порах советского общества? Видали мы и грубость начальников, и самодурство дураков, но все это было каким-то примитивным, домашним. И вдруг – что-то необычное, в книгах не описанное.

Речь здесь шла не о несправедливости, не об эксплуатации и даже не о неравенстве, что само по себе вызывало возмущение, а именно о хамстве как особом культурном оформлении наступившего на человека социального зла. В 1980-е годы произошла гибридизация антисоветской культуры и сословного чванства номенклатуры с уголовными приемами унижения человека. Власть 1990-х годов к этому культурному течению примкнула и им воспользовалась, а власть 2000-х годов не встала на защиту населения.

Упорядочивая первые признаки этого открытия, можно вспомнить такие появления этой будущей элиты на общественной сцене: в 1988 году в «Литературной газете» опубликовал свой манифест Н.М. Амосов, очень популярный среди интеллигенции (в рейтинге он шел третьим после Сахарова и Солженицына). Он писал о необходимости, в целях «научного» управления обществом в СССР, «крупномасштабного психосоциологического изучения граждан, принадлежащих к разным социальным группам» с целью распределения их на два классических типа: «сильных» и «слабых». Он пишет: «Неравенство является сильным стимулом прогресса, но в то же время служит источником недовольства слабых… Лидерство, жадность, немного сопереживания и любопытства при значительной воспитуемости – вот естество человека».

А.Н. Яковлев представлял основную массу трудящихся не иначе как паразитов, поражал мировую общественность заявлениями о «тотальной люмпенизации советского общества», которое надо «депаразитировать». Даже приводил довод, достойный параноика: «Тьма убыточных предприятий, колхозов и совхозов, работники которых сами себя не кормят, следовательно, паразитируют на других».

Это рабочие и крестьяне сами себя не кормят, а паразитируют на других – на ком? И ведь этим извращениям аплодировали!

В Концепции закона о приватизации (1991) в качестве главных препятствий ее проведению назывались такие: «Мировоззрение поденщика и социального иждивенца у большинства наших соотечественников, сильные уравнительные настроения и недоверие к отечественным коммерсантам (многие отказываются признавать накопления кооператоров честными и требуют защитить приватизацию от теневого капитала); противодействие слоя неквалифицированных люмпенизированных рабочих, рискующих быть согнанными с насиженных мест при приватизации».

Может ли власть, соблюдающая минимум приличий, позволить себе такую фразеологию в официальном документе! Мыслимо ли в государственном документе заявить, что большинство соотечественников якобы имеют «мировоззрение поденщиков и социальных иждивенцев» (трудящиеся – иждивенцы, какая бессмыслица). Рабочие в этом государстве – люмпены, которых надо гнать с «насиженных мест». Влиятельная часть либеральной интеллигенции и высшей бюрократии впала в тот момент в мальтузианский фанатизм времен «дикого капитализма». Такой антирабочей фразеологии не потерпела бы политическая система ни одной мало-мальски цивилизованной страны, даже в желтой прессе подобные выражения вызвали бы скандал, а у нас ее применяли в законопроектах.

Во время приватизации ненадолго возникла робкая рабочая организация – ОФТ. Тут же ее заклеймил зав. кафедрой социологии Академии труда и социальных отношений Ю.Е. Волков в таких выражениях: «В современном рабочем движении в СССР… присутствует и позиция полного неприятия не только частной собственности и частного предпринимательства, но даже той “полурыночной” экономики, которая проектируется некоторыми в рамках незыблемости “социалистических принципов”. Наиболее рельефно данная позиция представлена в идеологии так называемого Объединенного фронта трудящихся (ОФТ). Это движение, выражающее люмпенизированную психологию наиболее отсталых – в массе своей – слоев рабочих и служащих, имеет не так уж мало сторонников, и не более чем опасным самообманом можно считать утверждения некоторых представителей демократического лагеря, что оно не имеет влияния в рабочем классе…

В условиях резкой пауперизации масс с весны 1991 г. люмпенская психология может пойти вширь, создавая почву для движений и организаций типа ОФТ».

И это пишет человек, получающий жалованье в учреждении защиты социальных интересов рабочих!

Ситуация в России в 1990-е годы была аномальной, и вряд ли можно было характеризовать ее той или иной степенью легитимности политического порядка. Была аномальная ситуация – согласие без легитимности.

В результате культурной травмы произошла столь глубокая дезинтеграция общества, что было невозможно собрать дееспособную организованную силу, которая могла бы стать альтернативой группировке Ельцина. Поэтому население России, принимая власть «демократов», вовсе не наделяло ее легитимностью (в смысле Вебера) и даже не поддерживало ее как меньшее зло по сравнению с другими возможными политическими режимами. Вопрос стоял так: режим Ельцина – или хаос. В этой дилемме режим Ельцина все же выглядел меньшим злом (это до сих пор ставят себе в заслугу поклонники Гайдара: ведь он мог уморить население России голодом, а не стал этого делать).