Текст книги "Дофамин. Рассказы о любви и нелюбви"

– Почему?

– Не знаю. Наверно, из-за её исключительности. Или прогрессивности. Свободные женщины не могут не нравиться, не правда ли?

– Не правда, – я наконец-то пришёл в себя. – Не могут не нравиться красивые женщины. А Лиля Брик – некрасивая. На мой вкус. Совсем.

– Ну, на вкус и цвет товарища нет, – удовлетворённо улыбнулась она, справедливо приняв мой комплимент «красивым женщинам» и на свой счёт. – Что тут поделаешь… Видимо, Маяковский и Осип Брик вам не товарищи. Совсем.

Лысый, приревновав, отлип от окна.

– А кто такая Лиля Брик? Певица, шоль?

Спросил – всё равно что первоклассник на уроке обделался. Штаны мокрые. Большая нелицеприятная лужа под партой. Учительница ахает. Класс ржёт. Ужас.

Даже угрюмые пенсионеры оживлённо переглянулись. Я, естественно, промолчал, оставив почётную роль назидателя его подруге. Но у неё это плохо получилось.

– Саш, ну помнишь, Косорукина Салову в «контакте» на стену видюшку кинула?

– Косорукина твоя – дура, – подумав, пробурчал он.

– А Салов твой – не дурак?

– Ладно, Ань, всё. Лиля, ляля, леля. Ерунда какая-то.

Они обиженно отвернулись – как друг от друга, так и от меня. Пенсионеры тоже враз поникли, вернув на свои лица прежнюю уныло-кислую угрюмость.

Я глубоко, с вежливой участливостью, вздохнул и продолжил перелистывать про «бла-бла-бла». Через силу. Ради «скальпа».

Проехали Минайск. Двадцать минут до города. Крупными каплями-плевками забил в окна дождь, гулко перерастая в ливень. Потемнело так, что читать стало невозможно.

Обиженные вроде бы понемногу оттаивали. Лысый, вытянув руку на спинке сиденья, бодро отстукивал пухлыми пальцами что-то маршеобразное. Девушка очаровательно стреляла глазками по всей перспективе вагона. Направо, налево, прямо. Чуть в сторону, чуть вниз, чуть вверх. Меняла дальность обстрела, как свет фар – ближний, дальний, ближний, дальний. И заново – направо, налево, прямо.

Прямо «прямо» был я. Измотанный её очаровательностью до отупения. До бессильной иссохлости – будто прошлогодняя трава в период майского зноя, колеблемая даже лёгким, случайным дуновением в переливах жаркого солнечного испарения. Какой тут, к чёрту, огнемёт! Хватит и спички, чтобы сгореть дотла.

Первым примирился, заговорил лысый.

– Ань, тебя откуда забрать вечером?

– Как обычно, Саша, – ответила она. – В кафе у Акунишвили буду тебя ждать.

И вмиг, страстным порывом, крепко прижалась к нему и поцеловала в губы. Продолжительно и влажно. А когда он, увлекаясь страстью, на самую малость припал к её шее – за ушком под одной из серёжек-висючек – притянула к себе мой иссохлый взгляд глазами, неистово горящими истомой близости.

Я закрыл книгу, открыл портфель, убрал книгу в портфель, портфель положил на колени. Эрегированный «огнемёт» оттопырил брюки, бесстыдно слюнявя ткань половыми соками. И сжигая меня внутренним огнём, пытающимся извергнуться вон, но не находящим выхода.

Безвыходность принесла отвратительную физическую боль, нывшую накатывающими из недр плоти волна за волной спазмами. Теперь ни до чего. Ни до кого.

Лысый и его девушка ушли как-то незаметно. Пока я догорал и во всполохах своего пламени не хотел видеть никого и ничего. Пока во мне не образовался пепел, подхваченный сумбурным ветром толпы и выброшенный им в город.

Пятница

Есть у женщин такая порочная черта – идти, например, под ручку с «любимым-милым-дорогим-единственным» и ловить глазами глаза проходящих мимо «интересных мужчин», пока тот, кто рядом, почивая на лаврах «любимого-милого-дорогого-единственного», потерял бдительность. Ловить теми самыми глазами, с которыми на ложе соития произносится это «любимый-милый-дорогой-единственный» своему дураку. Глазами, податливыми на контакт.

С тех пор, как я на опыте познал, для чего человеческий род делится на мальчиков и девочек, меня стали до глубины души выбешивать взгляды двоих украдкой от третьего. Если просто со стороны.

Если ты второй из «двоих» объект, то ко всему прочему ещё и совестно. Если опомнившийся «третий», то до боли обидно. Если первый из «двоих», инициатор, то чувствуешь у себя внутри подлость. Жадную беспринципную гадину. Подлость – крайняя форма лицемерия, лицемерие деятельное.

У женской подлости, как у кошки, девять жизней. Она безгранична и ненасытна. «Жизни» чаще всего измеряются мужиками. Когда «жизнь» сгорает, происходит процесс реинкарнации. После неё – всё, чистый лист. Новая «жизнь». Старая же предаётся безжалостному форматированию, забывается и выбрасывается, как поношенные трусы. Пока «жизнь» горит, женская подлость скрупулёзно, один за другим, открывает новые каналы для очередных «жизней». Чтобы открыть канал, надо заглянуть в него. Глазами, податливыми на контакт.

Рядом со мной сидел мужик в деловом костюме. Тот, что ехал в среду: на вид за сорок, лицо приятно-моложавое, но волосы обильно тронуты сединой.

В глубине вагона, через четыре обращённых к нам сиденья, промеж людей, смачным курортным загаром коричневело грустное лицо лысого типа. На плече лысого типа покоилась голова его девушки. С беспечным лицом. И «глазами, податливыми на контакт». Они были обращены к мужику в деловом костюме, сидевшему рядом со мной.

Я, периодически отрываясь от книги, посматривал то на мужика, то на девушку, то на лысого типа.

Мужик «совестливо» соблазнялся жгучей смесью черноглазости, темноволосости и смуглокожести, ощущал себя самцом, чуть краснея от знаков внимания «такой самки».

Девушка с кокетливой «подлостью» играла «женской силой». Меня она не замечала. Совсем. Как будто и не видела даже.

Лысый тип мрачно грустил. Мне было жаль его. Да, знаю, брат, обидно до боли. Ты «любимый-милый-дорогой-единственный» дурак.

А я… Вчера какой-то сектант на улице сунул мне Евангелие. Я заинтересовался, взял. Вот уже скоро на пенсию, а ни разу не читал.

Я открыл и прочёл первое, что бросилось в глаза: «Вы слышали, что сказано древними: „не прелюбодействуй“. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём».

Вот они – те самые правила игры. Для человека, а не человечишки. Без лицемерия. Чистая вода для огня, который внутри человека. Вместе с жадной беспринципной гадиной по имени подлость.

Книга, от которой я изредка отрывался, посматривая то на мужика, то на девушку, то на лысого типа, называется «Тот, кто смотрит». Редкостная дрянь. Книжонка для задротов. Дошла всё-таки очередь снять «скальп» и с неё. По моим новым правилам. Редкостная дрянь, потому что про меня. Тот, кто смотрит – это я. Да, это я – тот самый задрот.

Приехал. В тамбур вышел, кутаясь в зябкую куртку. Не по-летнему холодно. Пока стоял перед дверями, написал пальцем на запотевшем окне, прямо над «Не прислоняться», неприличное слово на букву «хэ». Слово смотрело на меня и пело реквием моему задротству.

День рожденья

Или, Или! Лама савахфани?

Евангелие от Матфея

Находиться дома было невмоготу. Его комната стала похожа на гроб.

Ему не хотелось быть в гробу, не хотелось быть мёртвым. Хотелось быть живым. Он вышел на улицу и сразу же направился в самое средоточие жизни – центр города. И пусть обычно его привлекали места, где тихо и неторопливо, сегодня центр притягивал как никогда.

Поначалу к суетливому ритму центра города было трудно подстроиться. И всё же он подстроился.

Ведь он был музыкантом, а ритм для музыканта всё равно, что сердце. Сердце игнорировать нельзя, даже если это сердце опостылевшего города.

Центр снова не оправдал светлых ожиданий. Центр жил своей жизнью, а именно от неё – от такой его жизни – и страдала душа.

Небольшой городок советского типа – почти сельские деревянные улочки вели к нескольким оживлённым кирпично-бетонным улицам и площади с потемневшим от времени памятником Ленина напротив здания городской администрации. Безликие серые коробки. Неуместные рекламные вывески на них. Торговый дом «Голливуд» – «Всегда свежие продукты по смешным ценам». Парикмахерская «Гламур», ИП Коровушкина Ю. Ю. – «Хотите стать настоящей королевой? Приходите к нам!». Развлекательный центр «Богема» – «Внимание! Акция! Только один день! Распродажа конфиската!». Магазин «Грация» – «Самая лучшая женская одежда европейского стиля для пышных дам». Ресторан «У Князя» – «Дешёвое разливное пиво! Две кружки по цене одной!». Супермаркет «Медведь» – «Требуются охранники». Салон красоты «Очарование» – «В продаже женское бельё из Беларуси. Большие размеры!». Кафе «Майами» – на двери грязный лист бумаги, приклеенный скотчем, с корявой надписью от руки «Возле кафе не блевать!!!». Городской Дворец культуры – плакат «Приглашаем на праздничный концерт, посвящённый Дню города, „Лейся, песня!“. Выступает фольклорный ансамбль ГДК». Тот же самый плакат с развесёлым гармонистом – красное лицо, чуб, торчащий из-под картуза – на афише возле воняющей мочой автобусной остановки.

Да, как бы ни манил иной раз центр, его оживлённые кирпично-бетонные улицы, надежд он никогда не оправдывал. Было до тошноты муторно идти по колдобинам тротуара, по плитке, уложенной узбеками к прошлогоднему Дню города, и воротить взор от рекламы и магазинных вывесок, от разбитых дорог со стёртыми в протухшую серость «зебрами», от унылых пятиэтажных коробок, в которых живут люди. Да, люди!..

Он начал с жадностью выхватывать из толпы лица проходящих мимо людей. Смотреть на людей, ловить чужие взгляды, конечно, куда интересней. Некоторые недоверчиво отвечали ему, некоторые прятали глаза, а кто-то просто и почти беззлобно посылал нах**.

Пришлось смириться. Он перестал пялиться на лица и теперь предпочёл им спины шедших впереди. Когда попадались спины девушек или женщин, то «предпочтение» беззастенчиво опускалось до задниц. Однако муторность лишь усилилась. Всё же некрасиво предпочитать лицам задницы.

Беззастенчивость виновато захлебнулась, вмиг обернувшись робким смущением и упав ещё ниже – до вспухшей волнами плитки тротуара и далее на самый нижний уровень, где в неспешном ритме шлёпали собственные кроссовки. Поплутав по колдобинам, они привели его в городской парк.

Он присел на первую же свободную лавочку и огляделся по сторонам. Старый, заброшенный фонтан, дно которого было завалено пластиковыми и стеклянными бутылками из-под пива, полиэтиленовыми пакетами, консервными банками и прочей дрянью. Аллейные дорожки, усыпанные всё той же дрянью вдоль бордюров. Грязные, почерневшие, изломанные долгой и буйной жизнью лавочки. Вот, похоже, и всё, что он здесь нашёл.

Ну, ещё, конечно, деревья. Деревья – это да. Они здесь главное. Не было бы деревьев, тут и людей бы не было. Не секрет, что люди любят деревья. Под деревьями отдыхается легче. И гадится тоже интересней.

Отдыхающих было много. Возле каждой лавочки толпились компании. Отдыхали легко и весело. Гадили тоже весело, плотно и вкусно. Вкус обеспечивался пивом. Пиво журчало из пластиковых бутылок в пластиковые же стаканчики.

В компании, что оказалась ближе всех, было восемь человек. Двое парней исполняли роль «бармена». Один держал и передавал стаканы, другой разливал и вообще всячески следил за «поляной».

«Поляна» располагалась на полусгнившей деревянной лавочке с грязной спинкой. Две влюблённые парочки в обнимку стояли по её краям, а на спинке, широко расставив ноги, восседала уже очень пьяная девка. Она то кричала, то что-то пела, размахивая руками, и даже умудрялась, сидя, пританцовывать. Из-под джинсов у неё вылезли стринги, всей силой натянутой струны впившиеся между двух несчастных бледных полужопий крупной серо-рыжей цепью.

Рядом с девкой сидел парень и бренчал на гитаре. По всей видимости, в этой компании он был главной звездой. Его крепкая фигура всем своим видом источала превосходство. Лицо сосредоточено, набычено. Движения резки и грубы. Он неумело и неистово бил по струнам.

Никто из компании не обратил никакого внимания на того, кто сел на соседнюю лавочку и уже где-то минут десять, прислушиваясь, наблюдал за ними. А потом, так и не узнав, не разобрав ни одной песни, встал и направился к ларьку. За пивом, конечно. За чем же ещё…

По аллеям гуляла молодёжь. В основном, парами. На выходе из парка встретилась большая разнополая шобла. Девушки впереди. Парни чуть сзади – с жадностью пожирали глазами задницы своих самок.

А возле ларька, как в бухгалтерии во время зарплаты. Очередь и чья-то неутомимая, бдительная работа. Подошёл. Дал. Взял. Следующий. Конвейер. Давай, не задерживай. Не один. Люди же ждут. И все такие очень серьёзные внутри, собранные. Даже разобранные – те, которые «за добавкой», – в очереди перед ларьком немедленно делались на порядок мобилизованнее.

Купив пива, он вернулся к прежней лавочке. Ему повезло, она осталась незанятой. Одинокой, как и он сам. А на соседней продолжалось веселье. Пустые двухлитровые баклажки летели в кусты, словно гильзы от снарядов. Раздавались взрывы хохота.

Он сел, открыл бутылку, отпил немного и замер, ощущая приятный холодок у себя внутри. Он не был из тех, кто при деньгах, но пил только дорогое пиво, потому что относился к тем, кто любит именно пиво.

Вскоре бренчание умолкло, и донеслись обрывки разговора. Правда, отчасти, так как реплики то и дело прерывались громким смехом.

– …Вань, сыграй ещё! Ну давай! – вопила пьяная девка, повиснув на гитаристе.

– Да не хочет человек, устал. Чего ты к нему пристала? – сказал кто-то из «барменов».

– Не хочет?! – орала та. – Или хочет?! А чего он хочет? Может, меня хочешь, а? А ну, говори честно! Ты хочешь меня, Вань? – она снова повисла на гитаристе.

– Вот ты даёшь, Юлька, – ответил он с ухмылкой. – Сегодня тебя все хотят. А вон Борька больше всех. Да, Борь?

Один из барменов что-то смущённо промычал себе под нос, отчего все заржали, включая и Юльку. Кто-то что-то ещё говорил, но за смехом ничего было не расслышать.

Как-то сразу стемнело, и соседняя лавочка безнадёжно утонула во тьме.

Закурив сигарету, он встал и пошёл в ближайшие заросли по «малой нужде». Но, войдя в них, застыл в нерешительности. В зарослях, тут же, прямо на входе, сидели на корточках, невозмутимо журча, две девушки из той компании. Равнодушно подняв на него глаза, они продолжали о чём-то трепаться. Их чуть более стыдливые бойфренды примостились к деревьям чуть поодаль.

– Ой, извините, – буркнул он, пряча лицо и уходя в сторону.

Вскоре те четверо удовлетворённо выбрались из зарослей. Он же… перехотел. Бросил окурок, раздражённо поспешил назад, к недопитому пиву.

Гитарист опять принялся за бренчание. Пьяная девка сосалась с одним из «барменов». Не с тем, который Борька. Второй «бармен», который как раз Борька, вынужден был управляться с «поляной», что называется, «за себя и того парня».

– Эй! – вдруг вскрикнула одна из тех девушек, что журчали в зарослях, указав на соседнюю лавочку. – Это вон то чмо подглядывало за нами.

Компания неодобрительно загудела, гитара звонко заткнулась чьим-то громогласным «кто, бля?».

«Пора валить отсюда», – вяло подумал он, но продолжал сидеть и пить пиво.

Дальше всё произошло быстро. Обиженные бойфренды «журчавших» девушек подскочили к нему и, не слушая объяснений и извинений, несколько раз больно ударили по голове, по затылку, норовя попасть в лицо. Но он закрылся руками. Остыв, бойфренды всё ж таки вняли его доводам, переведя агрессию на своих подруг.

– Э, слышь, иди сюда! – властно крикнул ему гитарист, и его крепкая фигура стала источать ещё большее превосходство.

Пришлось повиноваться. «Бармен» молча протянул стакан с ядовитого цвета жидкостью из двухлитровой баклажки.

– Не ссы. Въе** пивка, – сказал гитарист. – Ты, я вижу, нормальный пацан.

Пришлось въе**ть. Гитарист начал с превосходством что-то говорить, задавать вопросы. Пришлось слушать и отвечать ему. В голове же, наедине с самим собой, терзала одна мысль: «Почему?». Ведь каким странным образом его всё-таки заметили. Непонятно, что из чего вытекает, и иногда обычный поход «по малой нужде» в кусты таит большие неприятности. Но теперь уже ничего не изменишь, и он снова смирился.

– Можно гитару? – спросил тихо, немного испугавшись собственного голоса.

– Играешь? – хмыкнул гитарист.

– Немного.

– Ну на.

Он взял гитару, провёл по струнам. Попытался настроить. Было трудно, так как, во-первых, волнение, во-вторых, давление, в-третьих, инструмент сам неохотно поддавался, а, в-четвёртых, вокруг стоял ужасный галдёж.

– Нечего ссать, где не надо! – ругал один из бойфрендов свою подругу.

– А где надо? – с гонором отвечала та.

– Там, где люди не ходят.

– Они везде ходят! И потом – что естественно, то не безобразно!

– Тогда в следующий раз прямо здесь поссы!

Она замолчала. Послышалось характерное журчание. Все обернулись. Это был один из «барменов». Тот, который Борька. Кажется, он не сделал и двух шагов от лавочки. На некоторое время настала удивлённая тишина, а потом вновь разразился общий хохот. Но ненадолго.

Гитара вдруг издала звуки как небо от земли отличавшиеся от прежней какофонии. Чудо – она, будто благодарная новым пальцам, податливо зазвучала всё лучше и лучше.

Из неё лилась красивая, но совсем не современная мелодия, грустная: старый романс с пронизывающим изнутри необъяснимым светом, похожим на робкую улыбку. Она была превосходна.

Компания притихла, но вскоре опять загалдела, выдавливая мелодию прочь от этой «поляны», сначала просто не принимая, а потом и отвергая её, потому что та была без слов, потому что та не была песней. Хотя, если по существу, песней она была, но не сегодня.

– Слышь, ты лучше давай… спой чё-нить! – скомандовал гитарист, слегка встревоженный неподдельным превосходством мелодии.

Петь не хотелось. Просто играть было интереснее. Да он и не знал, чего бы им спеть. И всё же спел. Сначала песню о том, почему на земле так много зла и так мало добра. Не останавливаясь, он спел ещё и про то, что хорошо бы стать птицей, умеющей летать, отрываться от земли и взмывать в небо. А потом про само небо. А потом о жизни и о смерти.

Вот теперь они слушали. Разговаривали тише, чем наливали пиво.

– Давай ещё, от души!.. – ввернул кто-то из них и подал ему стакан.

Он сморщился, выпил, опять сморщился и спел про любовь. Но не про ту, что облизывает сладенько в поп-хитах, и не про ту, что нежно манит пальчиком в кино, и не про ту, что замасливает глаза в дешёвых романах, и не про ту, что жжёт в дешёвых смс-ках дорогих телефонов.

Он спел им песню про любовь, любящую просто и искренне, – любовь необлизывающую, незаманивающую, незамасливающую, нежгущую; отделяющую свет от тьмы, выделяющую не телесную жидкость, а невидимый тёплый газ души, дающий чистоту нераздельной полноценной жизни. Короче, он спел им о любви, а не о том, что тоже называется любовью.

Он умолк и взглянул на своих слушателей. В густом покрывале ночи гитарист размывался хоть и крепким, но аморфно-серым пятном. А лицо его, напротив, несколько разгладилось и посветлело. Первый «бармен», который Борька, сидел на корточках в обнимку с баклажкой пива и задумчиво глядел на звёздное небо. Второй, словно пританцовывая, прохаживался взад-вперед с сигаретой в зубах. Пьяная девка отчего-то тихо всхлипывала. Парочки, обнявшись и примирившись, молчали.

– У тебя хорошо получается, – с уважением качнул головой гитарист. – Давай ещё что-нибудь.

– Ладно. Только позже, – ответил он, поёжившись. – Сейчас, я быстро. – От расслабления его снова потянуло «по-маленькому».

Отложив гитару, побежал в те же заросли. Наконец-то облегчившись, торопливо направился обратно. Ему теперь и самому не терпелось поиграть для той компании – и как можно дольше.

Но тут он столкнулся с одной из девушек, что была здесь в первый раз. Подумав, что и сейчас её привела сюда та же причина, он решил выйти из зарослей другой стороной. Но девушка остановила его:

– Подожди. Извини за ту историю.

– Да ничего. Просто я не думал, что девчонки тоже сюда ходят. Так что это ты меня извини.

Она кокетливо улыбнулась. Однако его как-то даже передёрнуло от её улыбки, потому что в ней было как раз вот то облизывающее, заманивающее, замасливающее и жгущее.

– Ты классно поёшь…

– Спасибо.

– Правда, мне очень понравилось. А ещё больше ты понравился.

Она бросилась к нему неожиданно, одним резким движением. Он не был готов к такому повороту событий. Прежде чем мозг успел это как-то понять, осознать, она поцеловала его в губы. Только тогда он нашёл в себе силы отстранить её.

– Эй-эй, эй… Подожди… А как же твой парень?

– Да перестань. О ком ты говоришь? – она игриво опустилась вниз, ловко расстегнула у него на брюках ширинку и сунула внутрь руку.

– У тебя же есть парень, – повторил он. – Тот, который ждёт тебя возле лавочки. С которым ты обнималась…

Она не ответила. Её рот уже был занят другим. И там, внизу, ощутилась вся мощь облизывающего, заманивающего, замасливающего и жгущего.

А как же то – отделяющее свет от тьмы, выделяющее не телесную жидкость, а невидимый тёплый газ души, дающий чистоту нераздельной полноценной жизни? Нет, он не мог предать это так неожиданно нелепо, глупо и… оторвался, вылез, словно бы у неё во рту он находился всем естеством, а не только одной небольшой, пусть и исключительной частью.

– Да опомнись ты! Что ты делаешь? У тебя же парень есть!

Она вскочила, злобно взглянув на него, и кинулась к своей компании, а он, растеряно застегнув молнию на брюках, закурил. Решил отдышаться. Некоторые вещи у него просто не могли уложиться в голове. «Господи! Господи! – вздыхал он. – Да что это со всеми нами?».

С каждым вздохом «небольшая, но исключительная часть» разгоралась, крепла, обиженно и твёрдо требовала немедленной реализации своего желания, и только боль этих вздохов сумела утихомирить её, заставив прийти в обычное состояние.

Понуро глядя под ноги, он побрёл к выходу и вдруг получил пару тяжёлых ударов по лицу. Потом ещё ногой в живот – что свалило его с ног. Над ним склонился гитарист. Взор его был серьёзным и злым.

– Ну, ты и гондон! – сказал он. – Мы к тебе нормально, а ты что, сука, делаешь?

– Что я делаю?

– Зачем клеил тёлку Макса?

– Ничего не было…

– Не было? – и гитарист вновь ударил. – Не было? – и ещё. – Не было? Не было? – и ещё, и ещё.

Это вывело из себя, а во гневе кулаки совершенно не казались такими уж страшными.

– Да вы… вы все здесь перетрахались! Ваши девушки – бляди! А я оказался крайним, потому что во второй раз не вовремя сходил поссать! Врёт она, эта ваша девка! Ничего не было, хотя она-то хотела! Она сама клеилась, в штаны ко мне полезла!

Гитарист, тяжело дыша, перестал бить.

– Ну и вые**л бы её, – спокойно сказал он. – Ты чё, а? Дурак, что ли? Откуда ты такой выискался? Баба, значит… симпотная, между прочим… сама к тебе интерес проявила, к тому же деликатно, заметь, тет-а-тет, а ты, сука, побрезговал. Чё ты хорошенького да правильненького из себя строишь? Да, она блядь! Ну и что с того? Чё, она теперь и не человек для тебя, а? Она и со мной была, и вон с Борькой, теперь с Максом. Это жизнь, братан. Чё, другая понравилась, а? Ну, чё, давай иди, ещё пару песенок спой, другая тебе тоже ширинку расстегнёт. Только ту я тебе не дам, понял? Хорош! Понял? Даже Юльку не дам. Потому что у неё сегодня день рожденья, а ты ей его, сука, испортишь. Чё трудно дать девке «змея» полузгать? Пойми, им пох** кто их того и туда. Они все бляди! И любви нет никакой! Понял? А теперь иди нах** отсюда! Скажи спасибо, что я тебя от Макса отмазал, он бы тебя убил.

Гитарист презрительно сплюнул и удалился к своим.

Он же, пару минут повалявшись, собираясь с силами, встал. Его стошнило. Не то от ядовитого баклажечного пойла, не то от побоев, не то ещё от чего.

Выйдя из зарослей, взглянул в сторону той лавочки.

Там вроде бы тоже все успокоились. «Бармен», теперь уж который Борька, сосался с Юлькой, парочки обнимались, второй «бармен» лихо разливал пиво. Воздух разрезали отчаянные, в голос ревущие звуки гитары. Казалось, она не просто плакала, а рыдала. Она-то уж точно ни в чём не была виновата.

И тогда он пошёл прочь из парка. По дороге купил две бутылки пива. Одну выпил чуть ли не залпом, а другую приберёг до дома. Возле дома сел на скамейку и медленно начал пить. Голова кружилась. Одно ухо горело. Нос забился чем-то. Челюсть ныла. Правое плечо сильно болело. Ссадины на локте пощипывали. Всё тело мучилось, пребывая в беспокойстве и страдании. И только «небольшая, но исключительная часть» чувствовала себя хорошо. Отчего-то всё более и более обретая силу, она хотела, хотела, хотела…

Через полчаса, с двумя перекурами, он почти допил своё пиво и уже собирался идти домой, как подошла женщина с ребёнком.

На вид ей было где-то лет сорок. Интеллигентная такая, серьёзная, но взволнованная и порывистая. В строгом дамском костюме, с короткой причёской, такой – очень старомодной, из советских времён. Её ребёнок, мальчик дошкольного возраста, с бледным, заплаканным личиком, двумя руками держался за ручки родительской сумки.

– Пожалуйста, извините, – вежливо обратилась она. – Вы не могли бы посмотреть недолго за моим сыном и сумкой?

– Я хотел уже уходить… – неуверенно ответил он.

– Да я быстро. Пожалуйста! Просто я… очень в туалет хочу.

– А… – его лицо перекосилось от раздражения. – Ладно.

Она отдала ребёнку сумку и исчезла среди гаражей.

– Как тебя зовут? – спросил он мальчика.

Тот молчал и, нахмурившись, отступил на несколько шагов.

– Не бойся меня… Сколько тебе лет?

Но мальчик снова промолчал. И снова сделал несколько шагов назад.

Женщина действительно вернулась быстро. Попросила сигарету и села рядом. А мальчик так и стоял поодаль с сумкой, хмурый, и его лицо, кажется, сделалось ещё бледнее и плаксивее.

– Можно я с вами посижу немного? – спросила она.

– Можно, – после короткой, но тягостной паузы устало произнёс он.

А дальше… Дальше были разговоры – разговоры ни о чём, разговоры о чём-то, разговоры зачем-то. И вот она рассказала, как ей жутко одиноко живётся на свете, а потом предложила поехать к ней домой, пообщаться, ну и…

Эта несчастная женщина прижималась к нему, говорила такие слова, о каких, без всякого сомнения, во время своего первого свидания, лет так двадцать пять назад, не могла и думать, а если и думала, то с величайшим стыдом. Иначе просто не может быть. «Господи! Господи! Что это со всеми нами?».

Может быть, Бог услышал. Женщина, не дождавшись взаимности, с нескрываемым огорчением поднялась, взяла у ребёнка сумку и ушла. Бедный мальчик, сразу преобразившись, бодро последовал за ней.

Он же остался сидеть на лавке возле подъезда. Курил. Смотрел на тёмное небо. Смотрел на свои кроссовки. Снова курил. Допивал пиво. Думал об облизывающем, о заманивающем, о замасливающем и о жгущем. Думал также об отделяющем свет от тьмы, о выделяющем не телесную жидкость, а невидимый тёплый газ души, дающий чистоту нераздельной полноценной жизни. И не хотел жить.

Начинало светать. Зашумели машины. То тут, то там ярким светом вспыхивали окна. Он встал и медленно, словно дряхлый старик, поднялся до своей квартиры. Вошёл и упал на кровать без чувств.

В нём жила только одна мысль: заснуть и не проснуться больше никогда. Сегодня был день его рожденья. Тридцать третий по счёту. Среди этих тридцати трёх случались весёлые, грустные, будничные. Один оказался самым пьяным. Другой – самым буйным. Третий – самым одиноким. А этот был обоссанным. Да, обоссанный день рожденья.

Господи! Господи! Что это со всеми нами?..