Текст книги "Дофамин. Рассказы о любви и нелюбви"

Дофамин
О любви и нелюбви
Сергей Корнев

Корректор Нина Корнева

Иллюстратор Юлия Глебова

© Сергей Корнев, 2017

© Юлия Глебова, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4474-8520-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Тот, кто смотрит

Понедельник

Каждый день с понедельника по пятницу я сажусь в электричку и еду на работу. Неизменно в третьем вагоне. Третий вагон трещит, поэтому в нём всегда меньше людей. Людям не нравится, что он трещит. А мне всё равно. Всё, что мне нужно – найти свободное место.

Ехать долго. Чтобы убить время, я читаю книги. Всякие. Всеядность помогает мне не становиться книжным снобом. Если книга хороша, я читаю её медленно, вдумчиво, эстетствую. Если плоха, то проглатываю стремительно, перескакивая с абзаца на абзац, перелистывая страницу за страницей, лишь бы снять с неё «скальп», поставить в уме галочку – прочитал.

Сегодня волею случая мне попалась редкостная дрянь. Называется «Тот, кто смотрит». Книжонка для задротов. Я посмотрел-посмотрел, да и бросил. Хотя это и не в моих правилах.

Я не люблю лицемерие. Если правила игры меня раздражают, то предпочитаю их или нарушить, или не играть совсем. Своих правил это касается в первую очередь. Глупо быть должным самому себе. Особенно если «скальп» всё равно будет снят. По моим новым правилам.

От нечего делать я ленивым взором оглядел попутчиков и в глубине вагона, через четыре обращённых ко мне сиденья, взглядом – глаза в глаза – встретился с девушкой.

Она была очень привлекательна: чуть за двадцать, соблазнительная смесь черноглазости, темноволосости и смуглокожести. Жгучесть. С такими очень хочется «зажечь». Жёстко. Выжечь изнутри всё. Огнемётом.

Похоже, она занималась тем же самым – разглядывала. И на мне остановилась задолго до того, как я отложил книжонку для задротов. Потому настолько обнаглела, что была застигнута мной врасплох.

Её ресницы то ли стыдливо, то ли кокетливо вздрогнули, взгляд помутнел, забурлил волной привычной женской вертлявости и вырвался. Визуальный контакт длился пару секунд, но меня успело торкнуть. Во мне проснулся самец. Самцом ощущать себя приятно. Тем более самцом, на которого обратила внимание такая самка.

Рядом с ней сидел тип лет тридцати. Не крупный, но крепко сбитый, коренастый. С пивным брюшком. Лысый. Глаза тяжёлые, давящие. Мордат. Щетинист. Брутален. Лысина смачно коричневела густым курортным загаром.

Тип, интуитивно уловив на себе мой взор, заёрзал и затянуто-вальяжным движением обнял девушку. «Стало быть, её парень, – уразумел я. – Видно, и загорали где-то вместе». Ах, вот досада!..

Впрочем, какая разница? Будто о возможности связи с незнакомой девушкой в электричке вообще стоял вопрос. Между контактом глаз и контактом тел простирается великая пропасть под названием «Правила поведения, соответствующие приличному человеку». Надо иметь сильные крылья, чтобы стремительно преодолеть эту пропасть. А вместе с тем незнакомую девушку после того, как она сольётся с толпой, можно больше не увидеть никогда. Стоит ли тратить на неё хоть что-то, кроме глаз?..

Лучше вообще ничего не тратить. Я отвернулся к окну, уже подумывая, не возвратиться ли мне к книжонке для задротов, попробовав читать её с конца, коль уж она не поддаётся с начала.

Однако жгучая девушка не оставляла меня. Мне несколько раз удавалось поймать её взгляд за хвост в момент его ускользания, так что привычная женская вертлявость вскоре обозначила себя как непременно стыдливость, а потом, отбросив условности, приняла откровенно кокетливую позу.

Гляделки вперемешку с томными фигурами лицевых мышц грызли время, как мыши сыр в заржавевшей мышеловке: с адреналинчиком и чем дальше, тем бесстрашнее и жаднее. И сгрызли. Лысый тип, вдруг спохватившись, вскочил и направился к выходу, потянув за собой свою подругу.

Когда они проходили мимо меня, она чуть притормозила, и мы успели очень чувственно переглянуться ещё раз. Напоследок я заценил её задницу.

Да, пленительно. Говорить иначе было бы лицемерием чистой воды. Воды. А у меня огонь. Который я, слившись с толпой, вынес из электрички в город на следующей остановке.

Вторник

Вчера по дороге домой меня угораздило взяться за «Анну Каренину». Никогда не понимал, что в ней так «зацепило» иностранцев (ну, говорят же, мол, заграницей она очень популярна). Неловкое чувство. Это как в школе, когда старшеклассникам сильно нравится какая-нибудь толстуха из твоего класса, а ты недоумеваешь – отчего это так. Старшеклассники же не дураки, они знают толк в сигаретах, выпивке и драках. Стало быть – и в толстухе что-то есть. В итоге оказывается, что надо просто подрасти. Дело тупо в сиськах. И ещё кое в чём.

Увы, всё смешалось в доме «Обломских». Облом на обломе. Обломался я и насчёт «сисек». «Сиськи» у Анны Карениной были так себе. Для эстетствующих задротов. А по мне эстетство плюс задротство равно либерализм. Либерализм же – это потаённая тяга к развращению: дайте мне трахаться, с кем я хочу, как я хочу, где я хочу и когда я хочу. Потаённая, потому что ищет сочувствия и одобрения. Мол, не развращение моя цель, а человеческая свобода. Мол, не задрот я, а эстет. Не правда ли, разве неэстет способен увидеть, рассмотреть всю красоту свободы?

Не правда ли, что идея свободы неотделима от идеи правды? Однако правда, если она есть, не нуждается в сочувствии и одобрении. Правда обладает таковостью: ей и так хорошо. Поэтому лицемерие здесь неуместно. И хватит трепаться о свободе.

Моя несвобода была рядом со мной всё то время, пока я трепался о свободе сам с собой, как наихудший из эстетствующих задротов. Да, та самая жгучая смесь черноглазости, темноволосости и смуглокожести. На соседнем сиденье параллельного ряда. На вытянутую руку – меня от неё отделял только проход между рядами.

Я слышал её голос, я обонял запах её духов, я лицезрел, как от дыхания то поднимается, то опускается её грудь, как при разговоре то размыкаются, то смыкаются её губы, как от смеха колышется впадинка внизу шеи.

Такая близость вышибла мне мозг напрочь, оставив в голове воронку, в которую сухим горячим дождём падал пепел моих мыслей. Я пил и не мог напиться, выжигая себя изнутри собственным огнемётом.

Она продолжала вчерашнюю игру – бросала в меня взоры, полные загадочного вожделения. Ловила мои глаза всякий раз, когда я отрывался от книги, и ломала их об свои смуглые коленки, покрытые частыми меленькими пупырышками не то от озноба, не то от возбуждения. А сломав, худенькими ручками стыдливо натягивала поверх всего короткий подол платьица. Потом удовлетворённо откидывалась на спинку сиденья, грациозно выгибаясь, отчего подол непослушно отползал назад и ещё дальше, на грань, где пупырышки становились ещё чаще и ещё мельче.

Это определённо нравилось лысому типу. Он тут же клал ладонь на одну из её коленок и принимался за недвусмысленные поглаживания, норовя, будто невзначай, протолкнуться поближе к той грани, пока благоразумие временно не возвращало подол на место.

Вчера она была в лиловом платье, и я офигевал, как же ей идёт лиловое. Сегодня была в чёрном, и я офигел, как же ей идёт чёрное. Хотя мне плевать в равной степени и на лиловое, и на чёрное. Мне приятно «офигевать» применительно к хорошеньким девушкам. В конечном итоге, хорошеньким девушкам идёт всё, а лучше всего просто быть голыми. В этом заключается мой выбор между лицемерием и цинизмом.

Так вот. Почему человеческая свобода не является мерой всех вещей, как это любит выставлять либерализм? Потому что, по сути, нет никакой несвободы. Есть правила игры. Если ты настолько слаб, что жалуешься на правила, настолько ничтожен, что ищешь сочувствия и одобрения своей слабости, настолько глуп, что собственную ничтожность выдаёшь за всечеловеческую несвободу, то в тебе живёт не человек, которого нельзя измерить и целым миром, а человечишка, который собой измерил весь мир.

Собственно, именно поэтому «Анна Каренина» не выклянчила у меня ни слова жалости, ни грамма сочувствия, ни копейки одобрения. «Сиськи», за сто лет измятые либерализмом настолько, что на них больно смотреть. Если дело тупо в «сиськах». И ещё кое в чём.

К слову, если присмотреться, сегодняшнее чёрное платье было легкомысленнее вчерашнего лилового на порядок. Мне, с соседнего сиденья параллельного ряда, открывались пикантные подробности от туалета до очертания форм, когда голодное до ослепительности утреннее солнце врывалось в противоположное окно и пронзало тонкую черноту насквозь. Лифчик минималистический – с узкими лямками и усечёнными с верхней стороны чашечками. Первый размер. Грудь маленькая, подростковая, соски же наоборот – сильные, вздёрнутые. Вокруг них, не уместившись под лифчик, еле различимо темнели небольшие полукружия.

На месте лысого типа стоило бы задуматься – нафига его вообще надевать-то, такое платье. Лично я терпеть не могу, когда моя девушка демонстрирует свои прелести каждому встречному. Это очень смахивает на лицемерную форму эксгибиционизма. Или блядства. Тоже некоторого рода игра в рамках «Правил поведения, соответствующих приличному человеку». Одежда-то как бы есть, совесть спокойна. И потребность разнагишаться перед мужиками удовлетворена. Овцы целы, волки сыты.

Ах, детка, твоё платье характеризует тебя в разы лучше, чем обычная женская вертлявость, замаскированная под невинность, и неприступность а-ля «я не такая». Как и твои взоры, полные загадочного вожделения.

Да, я – старый циник, ничто не заставит меня видеть «невинность» и «неприступность» там, где их нет. Ты – такая.

Мы въехали в город. Между рядами образовалась длиннющая во весь вагон толпа людей, вставших на выход. Вот и она со своим лысым влилась в толпу и вскоре исчезла из вида. Я проводил её задницу с тяжёлым сердцем. Увижу ли ещё раз? Или пора уже ставить «галочку», как на «оскальпированной» мной «Анне Карениной» – мол, прочитал?

Мне всё равно. Пусть даже моё «всё равно» лицемерие чистой воды. Воды. А меня раздражал огонь, который я пил и не мог напиться.

Жаловаться на правила – удел слабости, ничтожности и глупости. Если правила игры раздражают, их надо нарушить или не играть совсем.

Среда

Её не было.

Один раз – случайность, два раза – последовательность, три – закономерность, что-то вроде того сказал какой-то древний мудрец.

Видимо, для неё появление именно в этой электричке и именно в этом, третьем, вагоне вчера и позавчера – две последовательные случайности. А не закономерность, как для меня. Каждый день с понедельника по пятницу я сажусь в электричку и еду на работу. Неизменно в третьем вагоне. Третий вагон трещит, поэтому в нём всегда меньше людей. Людям не нравится, что он трещит. А мне всё равно. Всё, что мне нужно – найти свободное место.

Народу отчего-то ехало необычно много. Свободное место я нашёл с трудом. Присев, посмотрел в запотевшее окно. Утро сегодня выдалось холодным и пасмурным. Что поделаешь – нас, бывает, и лето погодой не балует.

Однако мои мысли были очень далеки от рассуждения о погоде. На запотевшем окне кто-то пальцем написал неприличное слово на букву «хэ», и оно совпало со мной душевно и физически. Очень тянуло оглянуться всякий раз, когда хлопали входные двери, но слово неотрывно держало меня на своей ментальной волне.

Был ли я огорчён? К чёрту лицемерие – да. Огорчён и разочарован. И беспощадно прозаичен сам в себе, сам к себе, как неприличное слово к запотевшему окну и ко всем собравшимся подле него дамам и господам, на виду друг у друга непременно соответствующим «Правилам поведения, соответствующим приличному человеку».

Впрочем, в беспощадной прозаичности нашлось что-то, немного похожее на облегчение. Это как угадать результат матча Россия – Бразилия на чемпионате мира по футболу. Если отбросить оголтелый патриотизм и веру в чудо, то надо быть безмозглым фанатиком, чтобы всерьёз ставить на наших. Ну, и вот – чэтэдэ! – наши упирались, как могли и не могли, но Бразилия выиграла.

Да, горько. Но это «горько» в такой привычной, предсказуемой глазу локации уютной, домашней, предсказуемой реальности. Где всё пронизано беспощадной прозаичностью неприличного слова на букву «хэ». «Хэ» тебе, «хэ» мне, «хэ» всем нам. На том жили, живём и будем жить. И потом умрём. Да и «пох».

Прямо передо мной сидел мужик в деловом костюме. На вид за сорок, лицо приятно-моложавое, но волосы обильно тронуты сединой. Он читал популярную книжку – новый роман модной писательницы Марины Донской «Любовь и убийство».

Вот тоже мне «роман». У нас на всё модное и популярное можно смело лепить бирку «Написано для задроченного быдла». Задроченное быдло всё равно будет читать. Потому что задроченность – состояние мозга масс. Массам лениво и трудно впихивать в себя нечто принципиально иное: где буквы имеют объёмный смысл, требующий перевода мозгов из автоматического управления в ручное.

Поэтому быдло везде. Оно ходит в дорогих деловых костюмах, оно заседает в высоких кабинетах, оно подписывает многомиллионные контракты. Чтобы ходить в дорогих деловых костюмах, заседать в высоких кабинетах и подписывать многомиллионные контракты, увы, совсем не обязательно переключать мозги с «пилота-автомата» на «ручное пилотирование», можно вообще перевести в положение «выкл». А тут такая мелочь – какие-то книжки.

И, кстати, что характерно – дурной пример заразителен. Я вспомнил, что на днях купил «Любовь и убийство» в задрипанном книжном «стоке», где два экземпляра идут по цене одного, и что у меня в портфеле валялись оба экземпляра. На кой «хэ» мне сдался второй экземпляр объяснять бесполезно даже самому себе. Основной закон массового сознания: бери, пока все берут. С поправкой: бери, пока дают. Понятно одно – ничего не мешало приобщиться к массам, заодно сняв очередной «скальп».

По мере того, как моё огорчение теряло горечь, а облегчение становилось всё легче, привычная глазу локация жаждала привычных же действий. Я достал из портфеля экземпляр на чисто визуальный вкус поновей и стал читать роман.

Главная героиня оного, молодая и успешная девушка Анна Каменева, по совместительству ас частного сыска, занялась расследованием громкого убийства известного писателя Косорокина. Выяснилось, что Косорокин перед смертью активно работал над очередным своим гениальнейшим выпердышем под рабочим названием «Голубиное сало» о борьбе хохляцкого криминалитета с кавказской ОПГ. Поэтому подозрение пало на грузинского «вора в законе» Фандора Акунишвили по кличке Голубь.

В расследовании Анне Каменевой по доброте душевной и личной симпатии помогал майор МВД, ветеран-омоновец, повоевавший в Чечне, Захар Евлампиев. Разумеется, между ними пробежала пресловутая «искра», а затем возникла и интимная близость. Но вот беда – их, по меткому выражению Марины Донской, «безумной страсти» постоянно мешал бывший муж Анны, журналист-очкарик Виктор Романов, пытавшийся вернуть прежние отношения любви и согласия.

Когда-то сей благословенный брак был верхом всех возможных и невозможных идеалов, образцом счастья и единения душ. Виктор научил Анну буддийским духовным практикам, из-за чего её личность раскрылась и приобрела удивительные способности, которые с лихвой воплотились в образе частного детектива. Но потом, увы, любовь ушла. Анна хотела остаться просто хорошими друзьями, Виктор же никак не мог с этим смириться и преследовал её.

Захар – совершенно другой. А именно: настоящий русский мужик, сильный и независимый, с тяжёлой судьбой. Короче, прост, туп, бабьему полу покладист и угодлив, врагам, когда надо, может дать в морду. Чечня оставила глубокий незаживающий рубец в его душе, а точнее болезненную патологию, но такую – надрывно-искреннюю, очень мужскую. Война забрала у него самое дорогое – любимую женщину, ради какой он, по ещё одному меткому выражению Марины Донской, «был готов на всё». При этом «всё», что у него осталось – лишь малолетний сынишка, Санька. Но Захар мужественно преодолевал все удары суровой жизни, один растил сына и ни с кем не хотел связывать себя, пока не встретил Анну, а Анна не встретила его. Странное убийство помогло им обрести друг друга.

Как на грех, расследование зашло в тупик, потому что «вор в законе» Голубь загадочным образом покончил с собой. Тогда возникла другая версия – подозреваемым стал сотрудник издательства «Духов Лес», некто Минайский. Он как несостоявшийся писатель завидовал славе Косорокина и, вероятно, хотел выдать гениальнейший выпердыш «Голубиное сало» за собственное сочинение. Об этом косвенно свидетельствовало, помимо прочего, и то, что файл с текстом пропал. И пусть общественный резонанс, вызванный убийством, всё равно ставил крест на амбициях Минайского, его причастность к смерти Косорокина имела неопровержимые доказательства.

Так, опираясь на факты, считал Захар. В перерывах между оргазмами. Анна соглашалась с ним во время оргазмов, в перерывах же начинала сомневаться, потому что вечно преследующий журналист-очкарик Виктор убеждал её в обратном, полагаясь на интуицию, отточенную до совершенства буддийскими духовными практиками.

И интуиция его не подвела. Кто-то неизвестный толкнул Минайского под поезд, пытаясь инсценировать самоубийство. От полученных ран Минайский испустил дух, забрав с собой в могилу всё, что знал про тайну «Голубиного сала».

И вот когда не осталось ни единой зацепки, Анне вдруг позвонил Виктор и предложил встретиться, чтобы поговорить о чём-то очень важном. Она колебалась, – Захар заметил, что неудачи следствия как-то очень подозрительно пересекаются с «интуицией» Виктора, – но всё же согласилась на встречу.

Дальше типа кульминация. Бывший муж победоносно вручил Анне номер литературного журнала «Поколение П», датированный месяцем раньше убийства Косорокина. А там – хопа! – интервью убиенного, взятое издателем Минайским, о грядущем гениальнейшем выпердыше «Голубиное сало», где первый, неся правду-матку про тёрки между хохляцким криминалитетом и кавказской ОПГ, упомянул о том, кто за всем этим стоит. А стоит за всем этим некий майор МВД, ветеран-омоновец, повоевавший в Чечне.

В общем, убийцей оказался Захар Евлампиев. Оборотень в погонах. У него никогда не было ни жены, ни семьи, Санька – несчастный мальчик-детдомовец, которым он умело воздействовал на женскую психологию Анны, чтобы соблазнить её и всячески манипулировать.

Вот так. А на десерт драка. Очкарик снял очки и, применив приёмы восточных единоборств, хорошенько начистил омоновцу хлебальник перед тем, как того сопроводил в «бобик» припозднившийся наряд полиции.

Анна, расчувствовавшись, снова влюбилась в Виктора Романова. Они усыновили Саньку и счастливо зажили вместе, как раньше, занимаясь буддийскими духовными практиками и расследуя новые преступления, о которых Марина Донская обязалась рассказать в следующих романах.

«Боже, какой бред», – зевнул я. Двести с лишним страниц формата А6 «хэ» пойми чего. Современных писателишек надо безжалостно наказывать. Например, Маринку Донскую не мешало бы отправить на пожизненное поселение в деревню и заставить доить коров – приносить обществу пользу.

Человек искусства должен выстрадать из себя хоть что-то нормальное с точки зрения искусства. А иначе: как минимум – бесполезность, как максимум – вред. Интересно получается: если работник на производстве испортил важную дорогостоящую машину, то на него неминуемо налагается серьёзное взыскание и уволить могут без вопросов. Тут же одной гадской книжкой портятся тысячи уникальных человеческих машин – и ничего, ещё и гонорар, пожалуйста, получите.

Я сочувствующе покосился на мужика в деловом костюме. Тоже, поди, на производстве работает. Сто пудов инженер какой-нибудь. Выражение его лица, обращённого к изжелта-сливочному развороту «Любви и убийства», утыканному паскудными тёмно-серыми буковками, источало попеременно то невыносимую муку, то дебильное удовлетворение.

А ведь умный, кажется, мужик. Может быть, гораздо умнее Маринки Донской. И вот зачем ему этот дурацкий детективчик? Зачем ему блудливая дура Анна Каменева? Что эта шлюшка вообще в состоянии расследовать? Зачем буддист Виктор Романов со своими духовными практиками? Да засуньте этот ваш буддизм себе в одно очень тёмное место. А Захар Евлампиев? Вот неужели не понятно, что нормального русского мужика мордой в навоз опять окунули? А Фандор Акунишвили по кличке Голубь на «хэ»? «Вор в законе». Охэеть можно. Вор на воре, закон воров, страна воров. Ну и остальные. И убиенный гений Косорокин – «косорукин», как и все нынешние писаки. И издатель Минайский – что ж вы, издатели, «хэ» всякое издаёте? И детдомовец Санька – этого Маринка Донская для жалости ввернула, чтобы «воздействовать на психологию и всячески манипулировать».

Я разнервничался. Аж жить не хотелось.

Побледневшее неприличное слово на букву «хэ» на запотевшем окне как диагноз собравшимся подле него дамам и господам. Беспощадная прозаичность жизни тоже имеет свойство бледнеть. «Хэ» тебе, «хэ» мне, «хэ» всем нам. Мужик в деловом костюме – на лице то невыносимая мука, то дебильное удовлетворение. Гадкая книжонка «Любовь и убийство». Изжелта-сливочный разворот, паскудные тёмно-серые буковки.

Господи, суждено же родиться в лукавое, лицемерное время, когда образованные люди сплошь дураки. Заглядываешь в лица, а там дурак, дурак, дурак. Полный вагон дураков. На том жили, живём и будем жить. И потом умрём. Да и «пох».

Ах, неужто и у меня такое лицо – лицо дурака? Каждый день с понедельника по пятницу я сажусь в электричку и еду на работу. Читаю книжки. Смотрю в окно. Наблюдаю бледность беспощадной прозаичности, окутавшей проплывающие мимо дома, деревья, поля, дороги. Бледный, сосущий глаза горизонт…

Россия. Пропитанная бледностью. Зачем, зачем это всё?! Чтобы человечишки типа Маринки Донской наслаждались жизнью, пописывая романчики и засирая мне ими мозг? Если это правила игры, то играйте-ка вы сами, без меня.

В порыве нестерпимого раздражения, разгорячённый, я встал и пошёл к выходу. Ехать всё равно оставалось пару остановок, а наблюдать эту вот самую прозаичность в виде дебильного самомучения попутчиков мне жутко надоело.

В тамбуре, прямо напротив дверей, толпились, дымя сигаретами, несколько человек. Я пробрался сквозь них на свободное место и вдруг натолкнулся на лысого типа.

Ага, точно. Смачная коричневая лысина. Мордат. Щетинист. Брутален. Трудно не узнать. И да – чуть позади него, опираясь обеими руками на его крепкое плечо, стояла она – его девушка.

Её тёмные волосы были небрежно убраны назад, так что отвалившиеся тоненькие локоны трогательно ниспадали на обнажённую шею. Её смуглая кожа на фоне утренней холодной пасмурности заманчиво дышала солнечным теплом, а её чёрные глаза, утопая в длинных ресницах, ярко струились искорками неведомой мне беспечности.

– Осторожнее, э, вы! – проскрипел лысый тип, обращаясь ко мне.

Мой взгляд осёкся и упал на заплёванный пол тамбура, на излёте скользнув по незатасканным девичьим прелестям его девушки, узко обтянутым вверху изжелта-сливочного цвета майкой с надписью на груди тёмно-серыми буквами «LOVE AND MURDER», а внизу небесно-голубыми шортиками.

От неожиданности у меня спёрло дыхание, и потому с немалым трудом мне удалось извлечь из себя для лысого типа что-то вроде «извините».

– Мы сами виноваты, стоим на проходе, людям же выходить надо, – сказала она ему весело, журчаще, будто весенний ручеёк, а мне добавила: – Вы же выходите?

– А где нам ещё стоять? – огрызнулся он. – Всё битком. Всю дорогу в тамбуре этом едем, так и тут ещё пихаются, – а мне добавил: – Ну, вы выходите или нет?

– Да, – ответил я и добавил ей, подчёркнуто ей: – Там место моё свободно, в третьем вагоне. Идите, садитесь, пока не заняли.

И когда электричка остановилась, вышел. На две остановки раньше. Непонятно зачем. Из-за этого опоздал на работу. Как дурак стоял на платформе в ожидании следующего рейса, обжигаемый огнём стыда и глупости.

Четверг

– У вас не занято?

Я сразу узнал её голос – весёлый, журчащий, будто весенний ручеёк. Подняв голову от книги, с плохо скрываемым удовольствием кивнул утвердительно:

– Свободно.

У окна друг напротив друга, подперев лбы старческими ладонями землистого цвета, дремала пара угрюмых пенсионеров. На двух сиденьях по ходу движения с комфортом разместился я: на одном сам, на втором мой портфель. Два противоположных как раз пустовали.

Она села, обдав меня зябкой сыростью, пропахшей женскими духами. Всю ночь шёл дождь. Под утро он прекратился, но как-то неестественно, точно на полуслове. В воздухе неподвижно и неловко повисла промозглая толща влаги.

Эта вот недосказанность природы рефлексировала по-осеннему нудно, отчего невозможно было сохранить бодрость духа, не впав отчасти в сентиментальность. Тоже зябкую, как сырость. Правда, теперь она соблазнительно пахла женщиной.

Поёжившись, я опять уткнулся в книгу – в унисон погоде нудную до невозможности. Для быдло-эстетов. Преисполненный словоблудия взгляд какого-то еврея на «любовный треугольник» Лили Брик, её мужа и Маяковского.

Занимательно, быдло-эстеты тем отличаются от эстетствующих задротов, что они по невежеству и ограниченности принимают неуникальное желание «я» быть «не как все» за уникальность «я». «Не как все» – это такая модная игра, которой себя любят потешить разные меньшинства. От либералов до педерастов.

Идея любого быдло-меньшинства всегда зиждется на утверждении, будто большинство узколобо и попросту не способно постигать «высокие истины». Так же, как быдло-большинство чурается меньшинства лишь по значению слова «меньше». «Меньше» равно «слабее», «слабее» равно «хуже», «хуже» равно «не как все».

Большинство в глазах меньшинства тупое, меньшинство в глазах большинства чмошное. Великая возня человечишек. Человеку же безразличен сам по себе факт большинства или меньшинства. Ему важна суть.

А суть-то вот в чём. Лиля Брик, похоже, была слаба на «передок», что бы там еврей ни говорил о «высоких истинах»: бла-бла-бла «свободной любви», бла-бла-бла «исключительности» и бла-бла-бла «прогрессивности». Хуже нет, если баба своему «передку» не хозяйка. Вокруг «передка» неминуемо возникают треугольники, квадраты и в особо запущенных случаях многогранники из серии «одна на всех». А «одна на всех» – это действительно «не как все» исключительной категории, где прогресс от меньше до больше интересен лишь в плане статистики.

Характерно, что «интересные» места «свободной любви» еврей преподносил интересно – живо и вкусно, но лишь дело доходило до «бла-бла-бла» сам терял интерес, отделывался словоблудием и нудятиной. Поэтому «бла-бла-бла» я нещадно перелистывал. И, перелистывая, сентиментально поглядывал в сторону противоположного сиденья. По пути. Неотступно «идя» на запах женщины.

Её тёмные волосы были небрежно убраны назад, и отвалившиеся тоненькие локоны трогательно ниспадали на обнажённую шею. Её смуглая кожа на фоне зябкой сырости заманчиво дышала солнечным теплом. Её чёрные глаза, утопая в длинных ресницах, ярко струились искорками неведомой мне беспечности. Её по-девичьи незатасканные прелести, обтянутые внизу огненно-красной юбочкой и цвет в цвет курточкой-пиджачком вверху, неподдельно играли женской силой, а золотые серёжки-висючки в ушах в такт покачивались легонько – туда-сюда, туда-сюда.

У неё зазвонил телефон. Такой – беленький, модненький, с серебристым «яблоком».

– Алло! – обрадовалась она. – Милый, я в третьем… ну да, а что? Пусть трещит, зато есть места. И что? Людям не нравится, что он трещит, а мне всё равно. Что? Да, я заняла.

Через минуту прибежал лысый. Разважничался.

– Народ не поймёшь. Вчера обязательно всем куда-то надо было, а сегодня чё же? Дождя испугались? Терпеть не могу электрички. Пока доедешь, настроение портится так, что работать неохота. Хорошо, на следующей неделе машину наконец-то заберу из сервиса.

Его важничанье фальшивило настолько очевидно, что я не смог подавить в себе невольную усмешку. А впрочем, мне и хотелось усмехнуться открыто. Чтобы они видели. Чтобы он видел. И чтобы видела она.

Но, похоже, моя насмешливая гримаса не понравилась им обоим. Лысый сердито побагровел, а девушка неожиданно окатила меня волной ядовитого холода. Обидно очень. Учитывая позавчерашние взоры, полные загадочного вожделения.

И тем ещё обиднее, насколько быстро её холод и яд превратились в тепло и сладость, когда повернулись фронтом к лысому.

– Мне кажется, тебе Витя настроение портит.

– Ага. Вместе с Захарчуком. Этому вообще ничего не надо, только дрыхнет на работе.

– И мне ничего не надо, я тоже спать хочу, – она уронила голову ему на плечо, из-за чего у неё донельзя задралась юбчонка, обнажив белое кружевное бельё. – Ты сейчас на Маяковского или сразу в «Духов Лес»?

Он, настороженно смерив своим тяжёлым, давящим взглядом сначала меня, потом мой портфель, обнял её затянуто-вальяжным движением и уставился в безрадостное окно. Выдержав паузу, отчеканил, как из «калаша», короткими очередями:

– На Маяковского мне надо. Часа на полтора. Потом в Каменево заказы. В «Духов Лес» пусть Витя прётся. Или Захарчук.

В общем, так мы и ехали. Лысый залипал, глядя в окно. Его девушка уснула у него на плече. А я вертел башкой – от своей нудной книги к её кружевным трусам. К трусам особенно часто, когда попадались «высокие истины»: бла-бла-бла «свободная любовь», бла-бла-бла «исключительность» и бла-бла-бла «прогрессивность». Само собой засмотрелся – не оттащить.

Я настолько потерял всякий страх быть уличённым, что не заметил, как она открыла глаза. И всё поняла: где мне «интересно».

Но – удивительно – ни капли смущения или негодования. Ноль эмоций. Отпрянув от плеча лысого, неторопливо поправила волосы и промурлыкала сонно:

– Заснула… Где едем-то, Саш?

И только потом слегка одёрнула юбку.

– Голубево проехали, – сообщил он, зевая.

Она снова посмотрела на меня. Как-то странно – бесчувственно, но цепко. Завораживающе. С животной пристальностью. Да, именно – так смотрят животные. Потому бесчувственно, что трудно понять, уловить чувства, движущие ими. Потому завораживающе, что трудно оторваться от этой бесчувственности.

– Вы читаете про Лилю Брик? – вдруг обратилась она ко мне запросто, без расшаркивающейся неловкости, словно мы были знакомы сто лет, чем снова застигла меня врасплох.

– Э-э… Что, простите? – растерялся я.

– Я случайно заглянула в вашу книгу. Там про Лилю Брик?

– А, да… Правда, в совокупности с мужем и Маяковским. А что?

– Ничего. Мне просто очень нравится Лиля Брик.

Она чувственно потянулась, выгнув спину. Её прелести заиграли женской силой, а золотые серёжки-висючки в ушах легонько качнулись в такт – туда-сюда, туда-сюда. Юбчонка опять задралась. Кружевное бельё опять полезло наружу. Вместе с двухдольной складкой «того», что под ним.