Текст книги "Дофамин. Рассказы о любви и нелюбви"

Во-вторых, обрести друзей. Спрашивается, зачем? Ну нашёл. И чего? Разве Дэн мне был друг? Да смешно же! Птицын? Друзья не уводят баб. Хохлов? Хохлов любому друг, кто пиво пьёт. Дубов? Ах, да, Дубов! Дубов – самая большая скотина из тех, кого я встречал в жизни.

В-третьих, я хотел встретить любимую девушку. Встретил. И что? Да них** я не встретил! Что, разве Полина любила меня? Любила бы – не ушла бы к Птицыну. Ленка любила? Ага. Эта больше денежки мои любила. Теперь это точно известно. Я же хотел всё вернуть, начать с начала, просил, умолял – у нас же всё-таки ребёнок – и что? Не вернулась. Значит, не любила.

С деньгами, если уж говорить начистоту, меня полюбит любая блядь. А сейчас все бляди. Потому что сейчас все бабы любят деньги.

Кстати, о деньгах. В четвёртых и пятых, я мечтал о работе и, следовательно, о деньгах. И что? Работа в юриспруденции – это тупое дрочево, не об этом я мечтал. А деньги… А деньги я не заработал. Именно так! Да, у меня есть деньги, но я не заработал НАСТОЯЩИЕ ДЕНЬГИ. Деньги заработать нельзя! Во всяком случае, так, как я их зарабатываю.

В-шестых, я хотел какую-нибудь квартиру. Ну и что? Ну вот: одну квартиру Ленке с ребёнком оставил, скоро появится другая. Родители тоже живут, опять же если начистоту, в моей квартире. И что же? Приличные люди с деньгами в таких местах не живут. Короче, мне нечем и тут похвастаться.

В-седьмых, машина. У меня вроде есть неплохая машина. Но самом деле, если задуматься, она плохая. Потому что есть лучше. Потому что есть такие, о которых я не могу даже мечтать.

В-восьмых, я думал о своей семье. Об отце с матерью. О том, что буду помогать им. И что? С тех пор, как я им стал помогать, то доброго слова от них не услышал. Видите ли, они думали, что я буду другим. А они что-нибудь думали, когда были молодыми? А когда меня производили на этот свет – думали? Я теперь знаю. Ничего не думали. Просто совершали фрикции. Вот и всё.

В-девятых… Это вообще смешно. Спорт. Здоровье. Да я уже и футбол смотреть не хочу. Ерунда какая-то…

Я разочарован. Если я действительно и хотел чего-то когда-то, то теперь ничего не хочу. Ведь, получается, я всего достиг. А если достиг, то почему же ничего не имею? Почему я несчастлив?

Мне тридцать лет, и я больше не хочу выглядеть так смешно и глупо. Поэтому я не буду дальше вести дневник. В нём одно сплошное нытьё. Это дневник паршивого нытика, вечно плачущего человека. Это не я.

Буддийская зима

Золотистая пастель

Современная живопись мне не интересна. Я это не понимаю, да и понимать, если честно, особенного желания не имею. Так вышло просто. В компанию художников пригласил один знакомый – ну и завертелось. Мастерские, тусовки, выставки. Посиделки всякие. Художники – народ своеобразный, и жизнь у них своеобразная. Меня именно их жизнь и соблазнила чем-то.

И потом – напрасно некоторые считают, что можно вообще что-то выбрать в этом мире по большому счёту. Всё происходит само собой. Жизнь сама собой, на волнах возможностей и обстоятельств, чуть ли не рандомно, обозначает границы твоего социума, где тоже достаточно случайно встречаются люди, которые по разным, порой очень незначительным причинам становятся тебе несколько ближе огромной массы остальных. И вот – иногда ты живёшь их жизнью, иногда они твоей. Всё ради единственной цели – скрасить тьму одиночества человеческого бытия.

Волею того же случая мы попали на выставку некоего художника Светова. Мы – это Серж, я и Валентин Валентинович. Собирался прийти ещё Бурчук, но не пришёл. Дело в том, что нас по блату заблаговременно провели бесплатно, а Бурчук опоздал. С него, естественно, потребовали билет. Он стушевался, раскраснелся, затем ужасно разобиделся и отправился заливать обиду в летнее кафе в городском саду через дорогу.

Туда мы и завалились где-то через час, в самое пекло, когда солнце, чуть скатившись с зенита, жарило удушливо и безветренно, а Бурчук, выпив литр тёмного бархатного и разомлев, спрятался в полоске жиденького тенька.

– Так, тёмное бархатное, значит? – насмешливо осведомился Серж.

– Не трожь, – Бурчук поспешно пододвинул кружку к себе поближе и спросил: – Ну, и как там ваш Светов?

Валентин Валентинович с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так, извлёк из себя на свет Божий очень красноречивое и очень нехорошее слово.

– Это если в целом, – пояснил он. – Хотя вот его «Пламенный ангел» мне понравился. Сильно. Тут уж не поспоришь.

– Да ну! – Серж махнул рукой, на излёте ловко зацепив кружку Бурчука и отхлебнув из неё пару внушительных глотков. – Это даже современным искусством назвать нельзя. Так, неореализм какой-то. А кто-то, помнится, успорял нам, что понимает, что такое постмодернизм. Ну не бывает в постмодернизме золотисто-пастельных тонов, не бывает. На, держи, своё тёмное бархатное. Мы светлое нефильтрованное будем.

– Ничего я не успорял, – пробурчал Бурчук. – Я читал интервью Светова, он сам сказал, что он постмодернист.

Серж снова махнул рукой, на этот раз подчёркнуто молчаливо, и сходил за пивом.

– Смотри, как свет играет, – сказал он, поставив передо мной кружку светлого нефильтрованного. – Смотри, а вот тут точь-в-точь, как у Светова. Золотистая пастель.

Оранжевые переливы

Тогда мы никак не предполагали, что пройдёт всего какой-то один год, и некий художник Светов станет настолько популярным, что его даже покажут несколько раз по телеканалу «Культура».

Валентин Валентинович совершенно переменил свою первоначальную оценку, превратившись из критика-зубоскала в страстного поклонника.

– У него уникальный цвет! – восхищался он. – Эти его оранжевые переливы – мощь необыкновенная. Посмотрите, никто так не пишет религиозную тему. У всех, если религия, аскетика, монах, отшельник, то обязательно тёмные тона, тяжесть, хмурь какая-то, тоска страшная, а у него оранжевые переливы – свет, сила, жить охота!..

– Хотя сам аскет тот ещё, – со знанием дела вставил Бурчук. – Я читал его интервью. Живёт, как монах. Никаких излишеств, только искусство.

Серж часто с ними спорил, но не из-за того, что ему не нравился Светов, а потому что терпеть не мог бездумное восторженное обожательство.

– Оранжевые переливы – это всего лишь игра теней. Пусть и интересная, но по сути самая элементарная. Уж ты-то, Валентиныч, должен это знать, почти сорок лет в искусстве.

– Никто из современных художников не умеет писать Иисуса Христа! – горячился Валентин Валентинович, проговаривая каждое слово с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так: – А он умеет!

– «Христос на Фаворе» и «Христос перед Великим Инквизитором», – подтвердил Бурчук.

– Ну при чём тут Иисус Христос? – Серж махнул на них рукой и подмигнул мне заговорщицки: – А тебе нравятся оранжевые переливы?

Мне было глубоко плевать на любые переливы – будь они оранжевые или серо-буро-малиновые, будь они мощь необыкновенная или элементарная игра теней. Меня больше волновали мои собственные «оранжевые переливы» – деятельная, увлекательная страсть разрушения условностей на пути «нети-нети».

Разрушение условностей быстро и неистово превратилось в саморазрушение. Так что сметающий условности дзен и сам стал всего лишь условностью. И Серж хорошо это знал.

– Может, поехали ко мне? – предложил он и опять заговорщицки подмигнул.

Кроваво-рыжий

Тем же летом нашу устоявшуюся компанию разбавила свежая кровь. Валентин Валентинович привёл к нам очередного «начинающего и талантливого» художника Ваню Рудакова, ярого фаната творчества Светова. Познакомились, потусили – ну, он и прилип как-то незаметно.

Мы прозвали его Рудиком. «Рудик» отчего-то очень шло его рыжей шевелюре и наивно-капризному, детскому выражению лица.

Однажды между Валентином Валентиновичем и Сержем произошла серьёзная ссора по поводу новой работы Светова, нашумевшего диптиха «Весна Инь. Весна Янь». Серж высмеивал появившиеся у мэтра восточные мотивы.

– Вот не понимаю я этой поголовной моды на восток! – размахивая руками, бушевал он. – Все буддистами сделались! Все что-то там ищут, какие-то «истины»! Всё это хрень – восток, запад – какая разница? Внутри пустота, вот и ищут, чем бы её заполнить. До смешного дошло – если человек не буддист, а, например, традиционный, так сказать, православный, на него вся эта элита грёбаная как на дурака смотрит. А по мне так они сами дураки, дегенераты и предатели!

– Светов – художник традиционной школы, вот это любому дураку понятно! – настаивал Валентин Валентинович, тоже на повышенных тонах. – Откуда ты взял, что он буддист? А я знаю откуда! Из зависти! Ты завидуешь, потому что сам бездарен и глуп, и попросту не в состоянии написать хоть что-то мало-мальски значительное!

– Чему завидовать?! – побагровел от злости Серж. – Вот этой кроваво-рыжей безвкусице? Да ты глянь, Валентиныч, внимательно! Ну?! Кроваво-рыжий же, ну признай!

И тут вдруг влез Рудик.

– А чем же, Серёг, по-твоему, кроваво-рыжий-то плох? – съязвил он. – Или что: одни цвета годятся для живописи, а другие – нет? Это всё твои условности, твои иллюзии, твои комплексы.

Серж отмахнулся от него, процедив сквозь зубы:

– Тебе этого не понять, Рудик. Ты даже табуретку нарисовать не можешь как следует.

На беду Рудик сидел на табуретке. Он встал и попытался ударить ею Сержа. Тот выхватил табуретку и обрушил её что есть силы Рудику на голову. Брызнула кровь. Вязкая и страшная в рыжих волосах.

Валентин Валентинович вызвал скорую и увёз Рудика в больницу. А мы потом сидели молча, не решаясь заговорить друг с другом. Только Бурчук обронил зачем-то никому уже ненужное:

– Я читал интервью Светова. Он сказал, что разочаровался в православии, объявил себя буддистом.

Тогда мне стали понятны четыре дурацкие истины моего страдания. Первая: меня нет. Вторая: Сержа нет. Третья: нас нет. Четвёртая: ничего нет.

Серж поцеловал меня, и его губы противно измазали меня вкусом крови.

Кирпичная бескомпромиссность

Прежние отношения уже не вернулись. Да, мы иногда встречались. Но урывками, натянуто, скучно, неестественно. А все вместе, впятером, только один раз – на похоронах. Когда умер Валентин Валентинович. Говорят, перед смертью он ушёл в запой и жутко, распоследними погаными словами ругал Светова.

– Неудивительно, – сказал Серж. – Это он, наверное, световскую «Нирвану» увидел. Суровый кирпичный Будда. Холодный, мрачный, бездушный. А Валентиныч – простой русский мужик, ему ненавистна бездушность. Хотя Бог его знает. Я уже ничего не понимаю. Такое ощущение, что вокруг меня стена, и я бьюсь в неё головой упрямо, бескомпромиссно. Может, и вправду это всё мои условности, мои иллюзии, мои комплексы? А на самом деле ничего нет…

– Светов очень изменился, – мрачно заметил Бурчук. – Я читал про него недавно. Раньше он был другой. Горячий, искренний, честный. Аскет, никаких излишеств, только искусство. А теперь открыл что-то вроде публичного дома в своей мастерской. Теневой бизнес – не то натурщицы, не то проститутки. Малюет голых баб, больше ничего. Исписался.

– У любого художника бывает кризис, – фальшиво, бесцветно отрезал Рудик и прошептал мне на ухо: – Поехали ко мне.

О, мой скорбный путь «нети-нети». О, ломающий условности дзен… Отчего мне так больно? Все условные стены разрушены. Никакой бескомпромиссности. На, бери меня. Делай, что хочешь с моим проклятым «я». Меня нет.

Коричнево-чёрный дьявол

Напрасно некоторые считают, что можно что-то выбрать в этом мире. Всё происходит само собой. Жизнь сама собой, на волнах возможностей и обстоятельств, чуть ли не рандомно, обозначает границы твоего социума, где тоже достаточно случайно встречаются люди, которые по разным, порой очень незначительным, причинам становятся тебе несколько ближе огромной массы остальных. И вот – иногда ты живёшь их жизнью, иногда они твоей. Всё ради единственной цели – скрасить тьму одиночества человеческого бытия.

– Даша, что с тобой стало? Что у тебя стряслось? – взволновано спросил Бурчук.

– Ничего особенного, – равнодушно ответила я. – Просто наступила буддийская зима. Знаешь, что такое буддийская зима?

– Что?

– Это когда на всё насрать.

– Ну почему тебе насрать? – Бурчук разволновался ещё сильней. – Давай, вставай, Дашка, Дашенька, милая…

– Всё имеет свои весну, лето, осень и зиму. Весной весело и охота жить. Летом тепло и удобно, чтобы наслаждаться жизнью. Осенью скучно жить. Зимой холодно, вьюжат метели, неистовствуют бураны. И если тебе на всё насрать, то скорее всего ты замёрзнешь. Я замерзаю от собственного холода, Бурчук. В моей душе буддийская зима, Бурчук… Бурчук, а почему я голая? Кто меня раздел?

– Я не знаю, Даша. Где ты была?

– Я была у Рудика. Мы пили водку. Знаешь, кстати, что у Светова нового? Нет? Дьявол. Коричнево-чёрный дьявол, сидящий на голых бабах. Игра теней, переливы, все дела. Бурчук, отвези меня куда-нибудь отсюда. Отвези, пожалуйста.

Он вызвал такси, закутал меня в свою куртку и увёз к себе домой. Утром я проснулась и спросила его:

– Что со мной произошло вчера?

Бурчук смотрел на меня тепло, ласково и молчал.

Варгард

На Западном фронте всегда дождливо. Если не дождь, то изморось, если не изморось, то туманная сырость. Всегда безликий сумрак – не то утро, не то день, не то вечер. Даже беззвёздная ночь какая-то тёмно-серая. Беспросветное небо и рваные, медленно плывущие клубы чёрного дыма, поднимающегося от земли.

Земля будто вымазана сажей. Массивы выжженных проплешин в зелёнке леса, как сыпь. Бесконечные червоточины рвов на осклизлых от грязи полях в тлеющих пятнах гари. Обугленные коробки зданий с пустыми глазницами окон. Местами эти обугленные коробки повержены в безжизненные руины, местами смяты в горячее кирпично-ржавое крошево.

Артерии улиц, узлы площадей тесно утыканы тромбами баррикад из городского хлама, искорёженного железа машин, военной техники и всё того же кирпичного крошева. Задыхающиеся в тесноте. Захлёбывающиеся в клубах чёрного дыма.

Суетливо-юркие точки людей. Неповоротливо ползущие букашки танков, настырные, лезущие в самую тесноту, в самый дым, в груду букашек расплюснутых, стоящих в своих вроде как вытекших внутренностях, в лужах огня и жирной сажи.

Так это выглядит сверху. Завораживающе. Насколько ужасающе, настолько же и величественно. Величие, вызывающее оцепенение и трепет. Там, внизу, Варгард.

Над Варгардом, на его далёкой западной окраине, кружили два серебристых штурмовика А-10. Круг за кругом они выцеливали какую-нибудь из обугленных коробок и либо ракетным, либо бомбовым ударом превращали её в руины. Расчётливо. Точно. Бесчувственно. Круг за кругом. Дом за домом…

Как вдруг один из «тандерболтов» круто повело в сторону – так, что он едва не свалился в штопор.

– Оу, Пит! Что я тебе говорил, они где-то здесь! Эй! Тебя задело?

– Да не ори ты. У меня от тебя в ушах звенит.

– А я тебе говорил! Я предупреждал! Что будем делать? Ты их видел? Тебя задело?

– Нет, – помолчав, отозвался тот раздражённо. – Не ори.

– Что «нет»?

– Не задело. Правда, я не понял ни черта – что это было?

– И никто не понимает! За последние два дня…

– Пол, не говори ерунды. Варгард я в сто раз лучше тебя знаю. Какие ещё парни с окраины? Сколько помню, не было тут никогда никаких серьёзных парней. Что им тут делать? Они в полной жопе. Штаб в центре. Там вся движуха. А здесь если только идиоты какие-нибудь из партизан…

– Ты не в курсе, Пит. Штаб Обороны взяли ещё вчера.

– И что?

– И ничего. Никто ничего не понимает.

– То есть? Какой тогда смысл?

– Да не знаю. Альянс пообещал реальные бабосы тому, кто замочит парней с окраины. Они валят всех – и пехоту, и танки, и нас. За последние два дня…

– Пол, не говори ерунды! Я летал над Варгардом, когда ты ещё не мог отличить «Тандерболт II» от Су-25. Запомни: на окраинах зона лоу. «Зушки» и то большая редкость. Чаще партизаны с ПЗРК-шками. Вот, кстати, и они. Видишь? Раз, два, три… Четверо. Не, пятеро. Что там, говоришь, Альянс пообещал? Смотри и учись. Одним ударом! Бабааах! Где они? Считай, Пол! Раз, два, три… Где четвёртый? А, вон он, его в клочья разорвало. Упс. Сорри, чувак. Где пятый? Считай! Раз, два, три, четыре… Пять, Пол. Все. Мне кажется или ты что-то говорил про каких-то ужасных парней с окраины? Запомни: на западной окраине Варгарда я – хозяин.

– Пит, пятый – живой. Это хай, Пит!

– Где ты его видишь? Стреляй!

– Оу, фак! Смотри, они встали, они живые, Пит! Даже разорванный захилился, они все хаи!

– Да не ори ты! Вижу. Стреляй!

«Тандерболты» обрушились затяжными залпами из пушек и ушли на второй круг.

– Это очень странные хаи, Пол. У меня на GAU-8 скилы донатные проставлены на полный лэвел. Моя пушка любого хая ваншотит. Хрень какая-то. Неужели все снаряды мимо? Пол?

Самолёт Пола, неестественно завалившись на крыло, стремительно спикировал вниз и врезался в землю, в обширный квадрат кирпично-ржавого крошева, подняв взрывное облако чёрного дыма и тяжёлой влажной пыли.

– Сука!!! Уроды!!! А я говорил тебе, Пит! Я предупреждал! Альянс так просто не будет бабло давать за квесты. Эй, Пит?!

Второй «тандерболт» вдруг сотрясла некая сила, и он оглушительно взорвался в небе над Варгардом, разлетевшись на изуродованные фрагменты фюзеляжа.

– Это глюк! Этого просто быть не может, Пол. У меня 50-й уровень. Меня нельзя убить. Они что, совсем, что ли, оборзели в этой грёбаной игре?!

– Э, слышь, парни, «тандерболты», – нагло влез кто-то третий, – короче, расклад такой. Ваши лэвелы слетели до уровня нубов. Восстановиться, как обычно, вы не сможете. В персах вирус, аккаунты заблокированы. Сейчас вам на имэйлы придёт номер Яндекс-Денег. В течение ближайших двух дней вы должны перевести на этот счёт по пять штук, тогда аккаунты разблокируются, прежние уровни вернутся.

– А если нет? Вы кто вообще?

– Нет так нет. Дело ваше.

– Вы кто?

– А это не ваше дело. Мы – Варгард. Парни с окраины.

– Бля, ну, пацаны… ну нахера вам это нужно? Что мы вам сделали?

– Два дня. Время пошло.

«Варгард» вылетел, и связь оборвалась.

Пит, по паспорту Петров Игорь Тимофеевич, 1977 года рождения, грузный мужик с опухшим небритым лицом и длинными сальными волосами, разъярённо сорвал с себя наушники и, непослушной, дрожащей рукой схватив телефон, набрал Пола.

– Алло, Пашка! Что это было? Кто эти уроды?

– Откуда я знаю? – обречённым, глухим голосом ответил тот. – Я слышал то же, что и ты.

– Беспредел, бля… И что теперь делать?

– Откуда я знаю? Я тебе говорил, за последние два дня…

– Что делать-то? Я в этот грёбаный «Варгард» штук двадцать вбухал!.. Ты что будешь делать? Заплатишь?

– Не знаю. Жалко, столько играл, перса прокачал… А ты?

– Надо подумать. Проще бросить играть к чертям собачьим… Что лучше – уродам пять косарей или заново начать и опять двадцать на апгрейд выкинуть? Ладно, давай.

Мужик тяжко, с болезненным хрустом в костях, поднялся со стула и подошёл к окну.

Рассвело.

Яркое летнее солнце весёлыми игривыми искрами пронзало плотные пыльные шторы, орошая мягким ласковым светом мрачную комнату – обшарпанные стены, суровый советский сервант, грязный диван с нагромождёнными на нём шмотками и прочим барахлом, заляпанный стол с компом, вокруг которого валялись скомканные сигаретные пачки, высохшие чайные пакетики и пустые контейнеры быстрорастворимой лапши.

«Да подавитесь вы, суки!.. – недовольно жмурясь от солнца, решил мужик. – Лучше выкинуть пять штук, чем сдохнуть с тоски…».

Онанист

Когда это началось покрыто дремучим и непролазным мраком забвения, стыда, боли и ненависти к себе. Зачем вспоминать? Зачем лишний раз скоблить ногтём бугристую, уродливую, истерзанную нервными ночными припадками вины и раскаяния, незаживающую коросту? Пусть сохнет, пусть тянет кожу, пусть чешется. Авось, и сойдёт…

Человек, сидевший передо мной в старом кресле советского стиля с деревянными подлокотниками, начало и не вспоминал. Его приятное моложавое лицо, чуть тронутое грубой морщинистой зрелостью, лишь смущённо искривилось на этот счёт и красноречиво замерло – ему не интересно прошлое, ему даже не интересно настоящее. Только будущее, только конец – вот всё, что ещё живёт в нём чисто и непринуждённо. Всё, что ещё борется с коростой в ней же самой. Остальное – исключительно больные ткани, гниль да постоянно сочащаяся и свёртывающаяся кровь.

В прошлом «короста» почти зажила. Сердечными усилиями одной темноглазой дурочки с пухленькими губками и мелированными кудряшками больные ткани затеяли регенерацию, гниль высохла, а кровь перестала сочиться, окончательно свернулась и с приятным щекотанием потрескалась.

Помимо очаровательных тёмных глаз, столь же очаровательных пухлых губ и мелированных кудряшек, к набору спасительной особы прилагались также весомый заряд нежности и терпения, «доброе утро, любимый» и «спокойной ночи, мой родной» на ушко, а ещё жаркое обнажённое тело со всеми женскими делами.

К несчастью, дурочка поумнела. За несколько лет заряд нежности и терпения иссяк, «добрые утра» со «спокойными ночами» поистрепались и безвозвратно остыли, а тело вместе с кудряшками, губами, глазами и прочими женскими делами, выскользнув со словом «прощай», исчезло в неизвестном направлении. И оставило после себя настоящее. С «коростой» же случился скорый и тяжёлый рецидив.

Я пристально взглянул в глаза сидевшему передо мной человеку и понял, что у него нет будущего, а конец – всего лишь череда новых секунд, минут, часов, дней, недель, месяцев и лет настоящего.

Человек спрятал от меня свои глаза столь же молниеносно, сколь недвусмысленно ко мне пришло осознание его отчаянно-неизлечимого состояния.

Настоящее этого человека вплоть до последней новой секунды в первую очередь состояло из съёмной однокомнатной квартиры с мебелью советского стиля, чемодана со шмотками, сумки с деньгами и документами, среди которых особняком лежала трудовая книжка, в центральной графе которой аккуратным женским почерком было выведено: «Уволен по собственному желанию».

Во вторую очередь оно состояло из поспать, пожрать, помыться, побриться и временами затуманить «коросту» алкоголем.

Если же «коросте» не помогал алкоголь, человек, просыпаясь, уныло мыл свои телеса, уныло брил своё приятное моложавое лицо, уныло ел свой завтрак и открывал одну и ту же картинку на сайте «Volosatayapiska.ru».

На картинке была изображена темноглазая девушка с пухлыми губками и мелированными кудряшками. Игриво откинув голову и бесстыдно распахнув ноги в чёрных чулках, она застыла во времени на широкой кровати, покрытой голубенькой простынёй с маленькими цветочками.

Он тысячный раз вздыхал о том, как же похожа эта блядь на его прежнюю дурочку. Даже, между прочим, и остальными женскими делами – а именно: маленькой грудью, заострённой твёрдо выраженными сосками, впалым девичьим животиком, но вполне зрелыми бёдрами, и немного приоткрытом в розовой сердцевине бабьим местом среди кучерявинок темноты.

Вздыхал и, исступлённо глядя в розовую сердцевину той темноты, доставал агонизирующий член и быстро кончал, в тысячный же раз бесполезно пачкая семенем старое кресло с деревянными подлокотниками.

А потом, порывисто затолкав свою обмякшую бесполезность прочь с Божьего света, беззвучно ломал руки, всю навалившуюся вину и всё навалившееся раскаяние с гневом вымещая на них.

Кому-то он очень хотел сказать «прости», остро чувствуя, что обязан это сказать. Только вот – кому? Долгое время порывался адресовать «прости» своей исчезнувшей дурочке. И даже, кажется, несколько раз говорил – по телефону. Но она его не поняла и «прости» отвергла. Тогда он бесповоротно оставил её и больше никогда не тревожил.

А «прости» по-прежнему рвалось наружу в беззвучном ломании рук всякий раз, когда те прятали опустошённый член от глаз девушки, застывшей во времени на широкой кровати, покрытой голубенькой простынёй с маленькими цветочками. Тогда он не мог смотреть в её тёмные глаза и немного приоткрытую розовую сердцевину в кучерявинках темноты.

«Где-то у неё своя жизнь, – беззвучно сокрушались его руки. – Своя семья. Возможно, дети… Родители. Где-то она ходит на работу, гуляет по зимним, весенним, летним, осенним улицам с друзьями, смеётся, плачет. Возможно, кого-то любит… Или в устоявшемся быте спит со своим мужчиной. Не с одним. Меняет мужчин. Заводит любовников. Приводит их на эту широкую кровать, покрытую голубенькой простынёй с маленькими цветочками. Она живёт, погрузившись в свои очередные радости и проблемы, даже не задумываясь о том, что на другом краю бескрайнего „где-то“ есть некто, не знающий о ней ничего, хотя бы просто имени, но каждый день исступлённо пожирающий глазами её обнажённое тело и извергающий унылые капли спермы перед её застывшим во времени лицом…».

Увы, когда жар вины и раскаяния остывал, те же самые руки привычным движением возвращались в рабство вожделеющих глаз. А «прости», так и не найдя выхода, мстительно срывало «коросту». Сквозь жгучую боль из густой, мутной, смешанной с гнилью крови образовывалась новая.

– Прости меня! – громко сказал он картинке как-то, уперев кулаки в деревянные подлокотники старого кресла.

Картинка с мёртвым равнодушием взирала на него тёмными глазами и бесстыдно раскрытой темнотой розовой сердцевины между ног, одетых в чёрные чулки. «Прости» споткнулось об эту мёртвость и, поискав выход, ничего не нашло, кроме наглухо закрытых дверей вины и раскаяния.

– И что дальше? – спросил я его тихо, так тихо, что мой голос тоже споткнулся и упал куда-то вниз то ли стоном, то ли тяжким выдохом.

Человек бросил на меня короткий взгляд, полный гневного укора, и молча отвернулся. Я понял его гнев, понял его молчание.

Что дальше? Если прощения нет и быть не может, то дальше – ничего. Прощение – ключ к дверям. Кому-то надо сказать «прости». Только вот – кому? Может, самому себе? Самому себе сказать и самого себя простить. Что-то это напоминает…

Да, да, ту самую картинку. Вот она – темноглазая дурочка с пухленькими губками и мелированными кудряшками, развалилась на широкой кровати, покрытой голубенькой простынёй с маленькими цветочками, игриво запрокинув голову и бесстыдно распахнув одетые в чёрные чулки ноги, меж которых всего-навсего беспомощная редкими кучерявинками темнота немного приоткрытой розовой сердцевины бабьего места. Всего-навсего. Всего-навсего…

«Всего-навсего» оказалось слишком многим для вожделеющих глаз. А ведь и правда – удивительно похожа на ту, прежнюю! Бывшую не застывшей во времени мёртвой картинкой, а живыми плотью и да, душой – не где-то, а здесь, здесь, на расстоянии вытянутой руки со своими доступными всем пяти чувствам тёмными глазами, пухленькими губками и мелированными кудряшками. С нежностью и терпением. С «добрым утром, любимый» и «спокойной ночью, мой родной» на ушко. С жарким обнажённым телом и остальными женскими делами. Бывшей человеком, которому можно сказать «прости» и получить прощение.

Всего-навсего. Всего-навсего картинка с раскрытым настежь бабьим местом и вожделеющие глаза. Всего-навсего руки, хотя бы одна из них, и агонизирующий член. Всего-навсего сперма…

А потом, порывисто затолкав свою обмякшую бесполезность прочь с Божьего света, беззвучно ломать руки, всю навалившуюся вину и всё навалившееся раскаяние с гневом вымещая на них. И мучиться словом «прости», не зная, кому его сказать. Тыркаться в глухие двери, ища выход. Не иметь будущего, а лишь прошлое, загнившее под незаживающей «коростой», и настоящее – как унылую череду новых секунд, минут, часов, дней, недель, месяцев и лет, ожидая, когда же, наконец, всё это закончится. Всего-навсего…

И здесь, в ожидании, ненавидеть себя. И с ненавистью смотреть на себя в зеркало. Нет! Нет тебе прощения, ненавистный человек!..

Я встал из старого кресла советского стиля с деревянными подлокотниками и плюнул в своё отражение. Человек по ту сторону зеркала вздрогнул, часто заморгал, беспомощно щурясь, и заплакал.

«Короста», запрятанная глубоко в душу, обожгла острой болью, цедя густую, мутную, смешанную с гнилью кровь. «Прости» снова отомстило мне.

Я щёлкнул «мышкой» и закрыл постылое «окно». Безотказная девка исчезла, забрав с собой в небытие тёмные глаза, пухлые губы, мелированные кудряшки, маленькие груди, заострённые твёрдо выраженными сосками, распахнутые, согнутые в коленях ноги в чёрных чулках и то, что между ними. Всего-навсего. Она и завтра не сможет отказать.

– Прости… – плакал я. – Господи, прости… Господи, прости меня… Господи, прости, прости, прости меня…

Двери, двери, мои закрытые наглухо двери вины и раскаяния. Вот он, ключ, жжёт мои руки, минуту назад порывисто затолкавшие обмякшую бесполезность прочь с Божьего света. Но куда же мне с него деться? Где это «прочь»? Во всём мире нет никого, кроме Бога, кому я могу принести своё «прости». И что мне ключ, обжигающий мои руки? Только ещё одна вина и ещё одно раскаяние. Потому бросаю ключ на землю и сам повергаюсь ниц. «Ниц» очень похоже на «прочь».

– Что дальше? – повторил я, посмотрев на своё отражение в зеркале и утерев слёзы.

– Будем ждать, когда Бог сам откроет двери, – ответил мне человек мысленно.

Я упёрся горячим от слёз лицом в зеркало и молча согласился:

– Да, будем ждать.

И добавил уже вслух:

– Не плачь. Ты ещё вылезешь из этой ямы… У тебя ещё есть будущее…

Я подбадривающе улыбнулся, не отрывая лица от прохлады стекла, и потому не видел, как улыбнулся человек в зеркале. Но он улыбнулся. Несмотря на всю мою ненависть к нему.

Я надеюсь на его будущее. Ибо он тоже человек, а Бог любит людей. И у меня нет никого, кроме него.