Текст книги "Феликс Дзержинский. Вся правда о первом чекисте"

Будущее Каляев представлял как царство террора. Эсер без бомбы – не эсер. Идеальной страной ему представлялась тогдашняя Македония. Но – ничего, и в России когда-нибудь все станут террористами. Будет и у нас своя Македония, разгорится пожар, крестьяне возьмутся за бомбы…

Кличка Каляева – «Поэт».

Он считается примером «благородного» террориста. Каляеву поручили взорвать великого князя Сергея Александровича. Сделал он это со второй попытки. В первый раз, подойдя к карете князя, он увидел в ней детей и не стал бросать бомбу. Такова версия «Поэта». Ее примут на веру.

Как же легко утверждаются в нашем обществе мифы! Откроем «Записки террориста».

Чем виноват перед эсерами великий князь? В бытность Сергея Александровича московским генерал-губернатором случилась трагедия Ходынки – но тому уже десять лет. Сергей Александрович считается слабым администратором и недалеким человеком. Главное же, что он носит фамилию «Романов» и передвигается по городу без охраны. Значит, покушение обещает быть громким и легким по исполнению. О чем еще мечтать боевой организации? Выгодное во всех отношениях предприятие.

2 февраля 1905 года «Поэт» поджидает карету Сергея Александровича у Большого театра. В ней он обнаруживает рядом с жертвой его жену и двоих детей (племянников князя). Каляев отказывается от намерения. Психологически это объяснимо. Террорист идет на смерть. Он все для себя решил. Но какая-то часть его сознания продолжает цепляться за жизнь, ожидать непредвиденных обстоятельств, которые позволили бы ему задержаться на этом свете. В карете дети! Смена сценария. Он уходит с места покушения, направляется к товарищам, чтобы объяснить им свое решение. Но ему уже стыдно…

Так и произошло с Каляевым. Встретившись с Савинковым в Александровском саду, он уверяет, что не мог убить детей. Но если товарищи настаивают… Тогда он тем же вечером повторит попытку, когда князь будет возвращаться из театра. И без колебаний убьет всю семью вместе с детьми. Что скажут товарищи?

«От волнения Каляев не мог продолжать. Он понимал, как много поставил на карту: не только рискнул собой – рискнул всей организацией. Его могли арестовать с бомбой в руках у кареты, и тогда покушение откладывалось бы надолго».

Савинков, несомненно, оценил пропагандистское значение этого эпизода и решил сохранить его для истории. Не стоит повторять попытку. Ведь убить князя так просто. Действительно, через два дня «Поэт» хладнокровно разорвал на части Сергея Александровича, а также покалечил его кучера Рудинкина. В одной из московских газет событие 4 февраля 1905 года освещалось так:

«Взрыв бомбы произошел приблизительно в 2 часа 45 минут. Он был слышен в отдаленных частях Москвы. Особенно сильный переполох произошел в здании суда. Заседания шли во многих местах, канцелярии все работали, когда произошел взрыв. Многие подумали, что это землетрясение, другие, что рушится старое здание суда. Все окна по фасаду были выбиты, судьи, канцеляристы попадали со своих мест. Когда через десять минут пришли в себя и догадались, в чем дело, то многие бросились из здания суда к месту взрыва. На месте казни лежала бесформенная куча вышиной вершков в десять, состоявшая из мелких частей кареты, одежды и изуродованного тела. Публика, человек тридцать, сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения, некоторые пробовали высвободить из-под обломков труп. Зрелище было подавляющее. Головы не оказалось; из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги. В это время выскочила Елизавета Федоровна в ротонде, но без шляпы, и бросилась к бесформенной куче. Все стояли в шапках. Княгиня это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: „Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда“. Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но ничто на толпу не действовало, никто шапки не снимал и не уходил. Полиция же это время, минут тридцать, бездействовала… Уже очень нескоро появились солдаты и оцепили место происшествия, отодвинув публику».

Голову Сергея Александровича нашли на крыше одного из ближайших домов. В обществе ходила изысканная шутка: недалекому великому князю «наконец-то пришлось пораскинуть мозгами».

Каляев выжил. Ему остается только писать письма и произносить речи – для истории. Поклонник Брюсова, Бальмонта и Блока мгновенно на короткое время стал знаменитее их всех. Возможно, к этому и стремился поэт-графоман, сын околоточного надзирателя. Программа движения для него, как и для других савинковцев, «не имела значения». Он пишет письмо товарищам. Выживший смертник – о своем теракте:

«Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело… Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял ее и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел… В это время послышалось сзади: „держи, держи“, – на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик противный… „Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же“, – проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. „Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал“, – сказал я… „Давайте извозчика, давайте карету“. Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: „Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!“. Меня привезли в городской участок… Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек… И я был дерзок, издевался над ними».

В Пугачевской башне Бутырской тюрьмы, где содержался «благородный» террорист, его посетила вдова погибшего – великая княгиня Елизавета Федоровна…

«Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я – случайно, она – по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать лишнего кровопролития.

И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на ее лице благодарности, если не мне, то во всяком случае судьбе за то, что она не погибла».

Он ей жизнь даровал. Она пришла его благодарить. Елизавета Федоровна протянула убийце иконку со словами: «Я буду молиться за вас». Каляев в письме товарищам так объяснял ее жест: «Это было для меня символом признания с ее стороны моей победы, символом ее благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за преступления великого князя».

«Поэт» на сцене, хочет эффектно умереть под аплодисменты зрителей. Внимание общества чрезвычайно ему льстит. Но тут пошло наперекосяк. В прессе его представили кающимся грешником, получившим прощение от Елизаветы Федоровны. Графоман строчит послание несчастной княгине:

«Мне следовало отнестись к вам безучастно и не вступать в разговор. Но я поступил с вами мягче, на время свидания затаив в себе ту ненависть, с какой я отношусь к вам. Вы оказались недостойной моего великодушия. Я не объявлял себя верующим и не выражал какого-либо раскаяния».

На судебном заседании 5 апреля Каляев произнес длиннющую речь, которой рукоплескала тогдашняя революционная общественность:

– Я – не подсудимый перед вами, я – ваш пленник. Мы – две воюющие стороны. Вы – представители императорского правительства, наемные слуги капитала и насилия. Я – один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по всей стране…

Тра-та-та…

Истерик, позер, одержимый манией «красиво» уйти из жизни. Один из тех убийц, для кого «программа не имела значения». А легенда о благородном террористе жива.

Еще одна соратница Савинкова, Татьяна Леонтьева (дочь якутского вице-губернатора, светская барышня), в 1906 году в Швейцарии во время завтрака в отеле вдруг начала палить из пистолета в пожилого француза по фамилии Мюллер, сидевшего за соседним с нею столом. Она ошибочно приняла его за российского министра внутренних дел Дурново. Француз выжил. Швейцарский суд приговорил Леонтьеву к… четырем годам тюремного заключения.

В Сибирь, ненадолго

Дзержинский после побега из ссылки – опасный политический преступник. Его отправляют сначала в десятый павильон Варшавской цитадели, а затем в тюрьму в Седльцах. Режим содержания – строгий. Почти полная изоляция. В каменном мешке он проведет два года и назовет этот период «двухлетним погребением». Перед тем, как отправиться на этап, напишет сестре:

«Тюремные стены так опротивели мне, что я не могу уже хладнокровно смотреть на них, на своих сторожей, на решетки. Я уверен, что если бы меня теперь совсем освободили и я приехал бы к вам, то вы назвали бы меня бирюком; я не сумел бы сказать вам свободно и несколько фраз; шум жизни мешал бы мне и раздражал бы меня».

Из зеркала на Феликса смотрит угрюмое лицо с огрубевшими чертами и глубокими складками на лбу. И это вчерашний гимназист! – удивляется он сам. Губы сжаты, глаза в минуты волнения делаются страшными, так что многие, кто с ним спорит, отводят взгляд. Подурнел, изнервничался. Такой портрет он сам рисует в письмах к родным.

В 1902 году врач Седлецкой тюрьмы ставит заключенному диагноз, к которому тот давно готов: туберкулез легких.

Утешают его в этом каменном мешке воспоминания о еще более страшном месте, откуда он бежал. О… Кае. Вот сущий ад. Но почему? Из письма Альдоне: «Летом в Кайгородском я весь отдался охоте. С утра до поздней ночи, то пешком, то на лодке, я преследовал дичь. Никакие препятствия меня не останавливали. Лесная чаща калечила мое тело. Я часами сидел по пояс в болоте, выслеживая лебедя. Комары и мошки кололи, как иголки, мне лицо и руки, дым разъедал глаза. Холод охватывал все тело, и зуб на зуб не попадал, когда по вечерам, по грудь в воде, мы ловили сетью рыбу или когда под осень я выслеживал в лесу медведя».

Но это свобода. Некоторые по доброй воле ведут такое существование…

Это иллюзия свободы, объясняет Феликс. Пустая трата лет, которые могли быть отданы борьбе. Тоска тогда все больше заполняла его душу:

«Я думал, что сойду с ума, начал думать о небытии».

Кайгородское – единственное место на земле, где Дзержинский испытывал настоящее отчаяние. Напротив, погребение в тюрьме давало ему ощущение, что он продолжает борьбу, остается на передовой. Поэтому крепость для него «во сто крат лучше» ссыльной полусвободы.

Маргарита Николаева узнает, что случилось с ее возлюбленным. Она отправляет ему телеграмму, а затем письмо. Ее чувства к нему остаются неизменны, – читает Феликс. Маргарита теперь живет в Самаре. Революционный энтузиазм в ней угас, хотя она по-прежнему готова разделить его судьбу – просто как любящая женщина. Но Феликсу нужна единомышленница. В ноябре 1901 года, узнав о новом своем приговоре, он отправляет Николаевой откровенное письмо, которое через много-много лет найдут в ее шкатулке:

«Я за это время, которое прошло после последней нашей встречи, решительно изменился и теперь не нахожу в себе того, что некогда было во мне, и осталось только воспоминание, которое мучает меня… Получилось со мной то, что почти со всяким случается, но о чем писать при моих условиях несколько неудобно… Я стал жить и живу теперь и личной жизнью, которая никогда хотя не будет полная и удовлетворенная, но все-таки необходима. Мне кажется, Вы поймете меня, и нам, право, лучше вовсе не стоит переписываться, это только будет раздражать Вас и меня. Я теперь на днях тем более еду в Сибирь на 5 лет – и значит, нам не придется встретиться в жизни никогда. Я – бродяга, а с бродягой подружиться – беду нажить… Прошу Вас, не пишите вовсе ко мне, это было бы слишком неприятно и для Вас, и для меня, и я потому прошу об этом. Что, как Вы пишете, Ваши отношения ко мне нисколько не изменились, а нужно, чтобы они изменились, и только тогда мы могли бы быть друзьями. Теперь же это невозможно.

A затем будьте здоровы, махните рукой на старое и припомните те мои слова о том, что жить можно только настоящим, а прошлое это дым. Еще раз будьте здоровы и прощайте».

Какой представлял себе идеальную женщину Феликс Дзержинский? Высказаться на эту тему его попросят через двадцать лет, уже после революции, на одном из торжественных мероприятий. Очевидец запомнит его слова:

«Он встал и произнес совершенно исключительную по теплоте, искренности и жизнерадостности речь о женщине-товарище, которая в революционной борьбе идет в ногу с нами, мужчинами, которая зажигает нас на великое дело борьбы, которая одобряет и воодушевляет нас в минуты усталости и поражений, которая навещает нас в тюрьме и носит передачи, столь дорогие для узника, когда нас арестуют, которая улыбается на суде, чтобы поддержать нас в момент судебной расправы над нами, и которая бросает нам цветы, когда нас ведут на эшафот».

Такую самоотверженную единомышленницу Феликс Дзержинский нашел. В тюрьме его навещала Юлия Гольдман. Эту девушку он скоро назовет своей невестой.

Теперь путь Дзержинского лежит в Восточную Сибирь. Точное место ссылки определит на месте иркутский генерал-губернатор. Наверное, Феликсу в воображении рисуется ненавистный Кай, только в снегах и намного, намного дальше. Но он не унывает, поскольку верит: бежать можно отовсюду. Спасибо верной Альдоне, успела передать «неисправимому» валенки и тулуп, хотя он был готов отправиться по этапу в ватном пальто. 28 февраля 1902 года в Александровскую пересыльную тюрьму прибыл с московского тракта политический ссыльный Дзержинский.

Александровский централ советские авторы называли «зловещим». В действительности это учреждение на всю страну славилось либерализмом, доходящим до экстравагантности. Обитатели пересылки были практически предоставлены сами себе. Им могли даже разрешить отлучиться в Иркутск, расположенный в 70 километрах. Одно время здесь был и тюремный оркестр, которым дирижировал сам начальник «зловещего учреждения» Лятоскевич.

Феликс писал сестре:

«Весь день камеры наши открыты, и мы можем гулять по сравнительно большому двору. Пища больничная: молоко, белый хлеб, котлеты, а к ужину мы варим себе картошку, а чай пьем почти целый день, беспрерывно. У нас есть книги, и мы читаем немного, но больше разговариваем и шутим. Я встретил здесь целый ряд земляков, преступников не политических, которые так же тоскуют по родному краю и семье и которые в очень многих случаях попали сюда по произволу царской администрации. Я стараюсь изучить этих людей, узнать, что толкнуло их на преступления, чем живут их души. Представьте себе, есть такие, которые сидят здесь по 10 месяцев, ожидая лишь отправления в то место, где им должны выдать паспорта. Вообще, если о Европейской России можно много говорить и писать, то о Сибири лучше молчать – столько здесь подлости, что не хватит даже времени все перечислить. С постройкой железной дороги всевластие мелких пиявок понемногу уменьшается, но, как обычно, зло исчезает чрезвычайно медленно. А тюрьма меня не очень раздражает, так как стражников я вижу только один раз в день, и весь день я среди товарищей на свежем воздухе».

Можно и дух перевести после двухлетнего «погребения», тяжелого этапа? Нет, это не для Дзержинского. Ему нужно быстрее узнать место ссылки и подготовиться к побегу. Дни идут за днями, а он все еще в пересыльной тюрьме. Далее – слово советским биографам Дзержинского. 6 мая в «зловещем» централе происходит восстание. Политические выгоняют с территории тюрьмы надзирателей, укрепляют ворота бревнами, поднимают над тюрьмой красный флаг. Феликс во главе восставших. Прибывшее из Иркутска начальство испугалось огласки. Требования революционеров удовлетворены, дело завершается миром.

Похоже на правду? Не очень. Молодому ссыльному поляку потом бы не поздоровилось. Сам он в автобиографиях не упоминал об этом эпизоде. Какая-то акция неповиновения имела место, и Феликс не мог остаться в стороне в силу своего характера. Но в число ее зачинщиков он входить не мог. Иркутский историк Александр Иванов по просьбе автора книги обратился в Государственный архив Иркутской области. Там он обнаружил три документа, имеющие отношение к пребыванию Дзержинского в губернии. Первый – сообщение о его прибытии по этапу из Москвы. Второй – малозначащая просьба, которую Феликс, уже продолжив путь к месту ссылки, отправил иркутскому прокурору 24 мая из Верхоленска (видимо, для усыпления бдительности охранников). Наконец, третий от 30 июня – донесение жандармского офицера прокурору о том, что политический ссыльный Дзержинский скрылся…

Местом отбытия наказания Феликсу назначили Вилюйск на севере Якутии. В этом городке когда-то томился Чернышевский. Когда открылась навигация, Дзержинского и его товарищей по несчастью отправили в Якутию.

Вдвоем бежать сподручнее. В сообщники Феликс приглашает эсера Сладкопевцева. Первым делом надо под каким-то предлогом отстать от партии. Готово – во время остановки в Верхоленске местный врач выписывает им справки о болезни. В ночь на 12 июня беглецы выбираются из окна дома, где они живут (боятся разбудить хозяев), крадутся к реке, забираются в рыбачью лодку. Их подхватывает быстрое течение Лены. Деревня тает в темноте. «Тогда крик радости вырывается из груди беглецов, измученных более чем двухлетним пребыванием в тюрьме. Хотелось обнять друг друга, хотелось громко, на весь мир прокричать о своей радости…» Обстоятельства этого 17-дневного путешествия Дзержинский опишет в документальном рассказе «Побег», который увидит свет в польской революционной печати. Повествование ведется от третьего лица.

К утру смельчаки наметили проплыть не меньше ста километров. Гребут попеременно, и лодка летит по реке, как птица. Однако радоваться преждевременно. В темноте они слышат грохот приближающегося водопада. Одну преграду миновали, но на второй лодка переворачивается, и Феликс чуть не тонет:

«Беглец, сидевший на веслах, и крикнуть не успел, как погрузился в воду. Инстинктивно схватился он за ветку, торчащую из воды, и выплыл на поверхность, но зимнее ватное пальто, промокшее насквозь, тянуло вниз всей своей тяжестью; тонкая ветка сломалась, он схватился за другую, но и эта не смогла его удержать… но второй успел вовремя прыгнуть на пень и помог наконец товарищу выбраться из воды. Неприятные это были минуты: на пустынном острове, потерпевшие крушение, лишившись всего, вблизи места ссылки, они почувствовали себя снова заключенными. Но нет, беглец не покорится! Взглянули они друг на друга и поняли, что оба думают об одном и том же: смерть или свобода, возврата больше нет, борьба до смерти».

Спас Сладкопевцев будущего «рыцаря революции». Но пока они на острове. Надо как-то переправляться на берег и дальше пробираться пешком и на перекладных, стараясь не попасться на глаза полицейским исправникам и деревенским осведомителям. Беглецы решили выдавать себя за купцов, потерпевших крушение. К счастью, у них имелись при себе деньги. Вскоре к их острову подъехала лодка с крестьянами, у одного из прибывших на груди – бляха с царским орлом. За пять рублей «купцов» перевезли на берег. Вскоре они уже выезжали из деревни на подводе. Не раз приходилось им демонстрировать артистические способности, изображая из себя важных персон, даже покрикивать на деревенских старост. Ямщики брали с них деньги и не задавали лишних вопросов. Вот, наконец, и железнодорожная станция…

Из Польши соратники переправили Дзержинского за границу.

Ничто человеческое…

На этот раз Феликс, совершая свой побег, стремился не только к борьбе, но и к счастью. Он оставил в Вильно девушку, ради которой готов был преодолеть тысячи километров.

С долгой дороги беглец отправился первым делом к двоюродной сестре Станиславе Богуцкой. Она вспоминала:

«Вид у него был усталый, одежда порвана, на ногах дырявые сапоги, ноги опухли от долгой ходьбы. Но Феликс был весел и очень доволен своим возвращением. Он сразу стал играть с детьми, которых очень любил. Во время обеда Феликс много рассказывал о ссылке, о том, как он бежал со своим товарищем в лодке. На следующий день он отправился к своим друзьям Гольдманам».

Вполне возможно, за границу поначалу Дзержинский не собирался. На его решение могло повлиять известие о том, что Юлия Гольдман лечится от туберкулеза в швейцарском местечке Лезен.

В середине августа Феликс сообщал Альдоне:

«Теперь я на чужбине – в Швейцарии, высоко над землей, на вершине горы. Сегодня облака на целый день окутали нас своей белой пеленой, и сразу стало мрачно, серо, сыро, идет дождь, и не знаешь, откуда он: сверху или снизу. А обычно здесь так прекрасно и сухо! Кругом – снежные горы, зеленые долины, скалы, обрывы, деревушки. И все это беспрестанно меняет свои краски и свою форму в зависимости от освещения, и кажется, будто все, что можно охватить взглядом, живет и медленно движется. Здесь хорошо, но какая-то тяжесть сдавливает грудь – воздух разрежен, и надо привыкнуть к нему; а взор везде встречает препятствия – здесь нет широкого горизонта, кругом горы, и кажется, что ты отрезан от жизни, отрезан от родины, от братьев, от всего мира. В Вильне я узнал, что здесь в Лезене лежит мой самый близкий друг, поэтому-то судьба загнала меня так далеко. Теперь ему значительно лучше, но раньше я опасался за его жизнь».

Очень скоро «самого близкого друга» Феликс начнет называть своей невестой.

Лидеры польско-литовской социал-демократии Роза Люксембург, Лео Тышка и другие живут в Берлине. Социал-демократия в Германии не запрещена. Как странно для нелегала, прибывшего из России! За выпуск марксистской литературы, политическое просвещение рабочих, даже за призывы к забастовкам в Западной Европе не отправляют на каторгу. А некоторые за это по линии профсоюзов еще и получают зарплату…

Даже тезис о спасительности диктатуры пролетариата в Берлине можно обсудить в кафе за рюмкой ликера!

На Розу и ее товарищей Феликс производит большое впечатление. Вот – практик, который так необходим их СДКПиЛ (партии «Социал-демократии Королевства Польского и Литвы»). Однако прибывший сообщает им неприятные вещи. В Польше их влияние не ощущается. Агитационная литература до масс не доходит. Поэтому роль Дзержинского в партии обозначается быстро. На конференции СДКПиЛ, состоявшейся 1–4 августа 1902 года, принимается решение создать газету «Червоны штандар» («Красное знамя»), предназначенную для распространения на местах. Дзержинскому поручено наладить издательство в Кракове, транспорт партийной литературы через границу, связь с организациями в Польше. Его вводят в состав заграничного комитета СДКПиЛ. Он может жить на партийные деньги.

Дзержинский обосновывается в Кракове, польском городе, находящемся на территории Австро-Венгрии, недалеко от границы с Россией. В партии его отныне называют Юзефом.

Впервые в жизни Феликс испытывает надежду на счастье. В соратницы он возьмет выздоравливающую Юлию. Страстную, преданную, красивую. Свою полную единомышленницу.

Но прежде надо привести себя в норму. Кое-что можно доверить только Альдоне:

«Скверная это вещь – носить в себе врага, который преследует тебя по пятам; лишь на мгновение можно забыть о нем, но потом он опять напоминает о себе».

Туберкулез – это то, о чем Дзержинский почти никогда не говорит. Но он висит над ним с юности дамокловым мечом, конечно, многое определяя в его поступках. Вновь почувствовав себя хуже, Феликс обращается к проживающему в Кракове знакомому врачу Кошутскому, социалисту.

«В то время я был ассистентом в санатории „Братской помощи“ для студентов в Закопане, – вспоминал Кошутский. – Использовав свое положение, я записал Феликса в санаторий как учащегося зубоврачебного училища под именем Юзефа Доманского. Имя Юзеф стало его партийной кличкой. После приезда Феликса в Закопане мы вместе с главным врачом санатория Жухонем подвергли его медицинскому обследованию и установили, что состояние его легких не вызывает опасений за жизнь».

Обычно такие курсы лечения помогают Феликсу. И на сей раз в декабре 1902-го он сообщает сестре: «Мне стало значительно легче, я прибавил в весе, меньше кашляю, отдохнул».

В Кракове Дзержинский налаживает издание партийной газеты. Он и сам устраивается в типографию корректором, ведь ему приходится навещать в Швейцарии Юлию, а это – его личная статья расходов. Надежд на то, что чахотка пощадит ее, остается все меньше. В июне 1904 года Альдона получает от брата открытку с известием:

«Юля скончалась 4/VI, я не мог отойти от ее постели ни днем, ни ночью. Страшно мучилась. Она умирала в течение целой недели, не теряя сознания до последнего мгновения».

Счастье опять разминулось с Феликсом Дзержинским.

И – вновь Альдоне, через несколько дней:

«Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим почти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и осталась во мне лишь одна пружина воли, которая толкает меня с неумолимой силой».

Лишь в конце августа, спустя три месяца после смерти Юлии, Феликс признается сестре: «Острая тоска и боль прошли, и наступила апатия, безразличие. Не все ли равно? Так или иначе, а жить нужно». Пребывание в Кракове теперь его тяготит. Он занимается здесь бесполезным делом. Феликс начинает нелегально приезжать в Варшаву, невзирая на запреты ЦК. Подпольная работа с ее постоянным риском, опасностями возвращает его к жизни.

Дзержинский – изобретательный конспиратор. Это качество проявилось у него еще в гимназические годы. Тогда, в Вильно, юный Феликс придумал хитроумный способ переписываться с девочкой из другой гимназии. Почтальоном выступал… ксендз, который каждый день по утрам заходил в ту и другую гимназии, оставляя калоши у порога. В его-то калоши под стельки они и клали свои записки. Когда хитрость вскрылась, молодые люди получили взыскание. Эту историю поведала Софья Дзержинская-Мушкат со слов своего мужа.

Чарна (тогдашнее партийное прозвище Софьи Мушкат) считалась в Варшаве лучшей связной организации социалистов. На ее адрес приходили партийные послания, девушка доставляла их адресатам. Впервые она увидела Юзефа в начале февраля 1905 года на конспиративной квартире. Он для нее – представитель высокого партийного руководства, о его мужественном поведении в тюрьме, рискованных побегах начинают складываться легенды. Так вот он какой…

«В залитой солнцем комнате стоял высокий, стройный светлый шатен, с коротко остриженными волосами, с огненным взглядом проницательных серо-зеленоватых глаз. Это был Феликс Дзержинский, которого я в тот день увидела впервые. Но еще до этой встречи я много слышала о товарище Юзефе от Ванды и других подпольщиков. Настоящего его имени и фамилии я, разумеется, тогда не знала… Юзеф поздоровался со мной крепким рукопожатием. Меня удивило, что он знает обо мне, о выполняемых мною партийных поручениях, мою фамилию. Он посмотрел на меня пристально, и мне показалось, что он насквозь меня видит. Как выяснилось, до своего приезда в Варшаву он несколько раз присылал из Кракова нелегальные партийные письма на мой адрес. Я отдала Юзефу принесенную корреспонденцию и, согласно требованиям конспирации, сразу ушла, взволнованная и обрадованная неожиданной встречей».

Софью дважды арестовывали, после чего ей пришлось перебраться в Краков. Весной 1910 года она вновь встречается с Юзефом. Они уже неплохо знакомы. Согласна ли она помочь революционеру разобраться с партийным архивом? Конечно! Каждое утро девушка приходит в его служебную квартиру, где занимается своим делом, а он – своим. Иногда играет на фортепиано (она по профессии преподаватель музыки). Юзеф внимательно слушает, не прекращая работать. Постепенно ее обязанности расширяются. Она помогает ему готовить материалы для партийных изданий. Пишет письма товарищам в Королевство Польское, а Юзеф между строк вписывает конспиративные тексты. У него не бывает выходных. Лишь изредка девушке удается уговорить его сходить на прогулку в горы или к реке Висле.

Жил Дзержинский, конечно, в спартанских условиях. «Вся обстановка, – вспоминала Софья Сигизмундовна, – состояла из маленького письменного столика, этажерки с книжками, стула и короткого диванчика. На этом диванчике спал Юзеф, без подушки, которой он не имел. Были в этой кухоньке еще табуретка с тазом, кувшин с водой и ведро. На покрытой газетами плите стояли примус и чайник».

Оживляло это хмурое пристанище присутствие детей: «Я часто заставала в его квартире ребятишек, бегавших, шумевших, делавших из стульев трамваи и поезда. Юзеф собирал со двора детвору бедноты и устраивал для них у себя в квартире нечто вроде детского сада».

Их отношения развиваются медленно, без потрясений. Наконец, Феликс предлагает своей помощнице съездить на неделю в Татры, походить по горным тропам, полюбоваться видом глубоких ущелий, водопадов, зеленых долин. Неделя отдыха, конечно, превратилась в три дня. Но во время этого романтического путешествия они решили стать мужем и женой. В августе 1910 года Феликс и Софья поженились. А уже в ноябре Юзеф отправляет свою супругу с нелегальным заданием в Польшу…

Софья не сказала ему, что ждет ребенка. Но если бы и сказала, что бы это изменило? Партия приняла такое решение еще до их бракосочетания. Разве стал бы Феликс просить поблажек для своей жены?

Предполагалось, что командировка Софьи продлится два-три месяца. Однако в декабре ее арестовали. В тюрьме летом 1911-го у нее родится сын Ян. Его возьмут на воспитание родственники. А Софья отправится на вечное поселение в Восточную Сибирь. Дзержинский сумеет переслать жене (вплетя в обложку книги, он же переплетчик) фальшивый паспорт, с которым она совершит удачный побег. Но тем временем сам Феликс отправится в тюрьму, а затем на каторгу. Встретятся они только в октябре 1918 года, после восьмилетней разлуки.