Текст книги "В голове моей опилки..."

А канадца Ларри мы встретили уже в базовом лагере. Рано утром выползли из палатки пораньше, хоть и не спали всю ночь. Внутренние непромокаемые скаты от дыхания обросли пушистым снегом, который утром стал комками падать на лицо. Мы знали, что будет холодно, напялили на себя всю одежду и влезли в спальники в ботинках. Ночью переворачивались с боку на бок по команде, слушали, как взрывается под нами трещинами ледник Кхумбу, на котором стояла палатка, и падают лавины. Под этот аккомпанемент заснуть было невозможно, хотя Нуру и успокаивал: мол, если мы слышим, как «стреляют» трещины, это мелочи, они могут образовываться и за километр от нас, а лавины, ну, что лавины, мы же не под стеной находимся.

Продрогшие, мы стояли на солнце и отогревались. Нуру готовил чай, взяв воду из ямки, куда успели помочиться яки, носильщики вытряхивали снег из палатки. Вдруг я заметил, что по леднику, круто уходящему вверх, к Эвересту, спускаются едва заметные фигурки. Андрей сменил объектив на телевик и сообщил, что это люди. Мы побежали к ним навстречу. Напрасно: они были так далеко, что прошло часа два, прежде чем они дошли до базового лагеря. Тут сложно оценить расстояние. Гималайские масштабы не укладываются в голове: вроде видишь оранжевую палатку, идешь к ней полчаса, а это оказывается здоровенный шатер человек на 20. С горами еще сложнее: находясь на высоте 5 500, приходится убеждать себя, что вон тот холмик выше на два километра, просто до него не близко.

Жизнь базового лагеря похожа на обычную походную. Кто-то ставит палатки, кто-то готовит еду на всех, отдельная бригада копает яму для туалета, ведь жить в базовом придется долго. На подготовку снаряжения и акклиматизацию уходит по несколько месяцев...

Ларри появился как триумфатор. В красных бахилах и черной куртке, обвешанный альпинистским железом, с ледорубом наперевес. Он стоял на валуне, смотрел на нас сверху вниз, и снег отражался в его очках. Представившись, я задал тот же вопрос, который задавал каждый день вот уже две недели: «Зачем все это? Куча денег, масса опасностей?» Ларри наклонился, оперся о ледоруб и ответил: «Если ты спрашиваешь «зачем», ты ни черта не понял в этой долбаной жизни...»

Вот еще одна встреча – для понимания этой долбаной жизни и самого понятия «целеустремленность». Вернемся на пару дней назад. Когда мы сидели в «столовой» в Лобуче и делились впечатлениями от разговора со старушкой Габи, дверь тяжело отворилась, и на пороге, держась за проем, появился здоровый мужик. Охотничья куртка, камуфляжные брюки, усы на красном вспотевшем лице – однозначно, русский. «Вы откуда?», – спросил я на родном языке. «Из ада...» – ответил он. Мы познакомились. Москвичи Татьяна и Виктор решили осуществить свою мечту и отправились в Непал. Но у Виктора началась горная болезнь. Ему было плохо так, как не бывает плохо с самого тяжелого русского похмелья. Слабость, головная боль, тошнота, нехватка воздуха. Накрыв спальником, мы уложили его на скамью и принялись поить чаем. Нуру отозвал меня на улицу и сообщил, что, по его мнению, во всем виноват гид московской пары. «Я вас постоянно кормлю и пою чаем, а тот гид, наверное, экономил, вот Виктору теперь и плохо. У меня такого не бывает, я хороший гид», – похвастался Нуру, и мне захотелось дать ему чаевые.

В той же лодже нашлись еще трое русских. Я им завидовал. Еще на перевале я увидел, как с горы в долину летит голубой параплан. Валентин Дмитриевич – его хозяин – крепкий человек с седой щетиной и совершенно синими глазами. Завидовать было чему: недавно Валентину Дмитриевичу исполнилось 72 года. И приехал он не на треккинг, а чтобы достать старый параплан, вмерзший в ледник где-то на 6 500. Ни одно российское мероприятие, будь то «Лыжня России» или международная экспедиция на Северный полюс на собачьих упряжках, не обходится без Дмитрича. А тот параплан он самолично закопал на склоне, куда его принесло ветром, когда облетал ледник Кхумбу, чтобы с воздуха определить самый безопасный путь на Эверест. Спускался «дед» Валентин со сломанной ногой...

Завидовал я и Сереге, моему погодку. Он с отцом путешествовал по Гималаям, чтобы написать курсовую работу по индуистике. Учится и живет Серега в Гамбурге, его отец – то там, то в Москве, автомобилями занимается. Как бы это так умудрится наладить жизнь, чтобы средний российский студент, пишущий работу по фламандской живописи, мог посетить европейские музеи за счет института? С Серегой, его отцом (забыл, как зовут уже, вот ведь) и Валентином Дмитриевичем мы облазили все окрестности Лобуче. Добрались даже до итальянской метеостанции «Пирамида». Она и в самом деле пирамида с гранями, покрытыми солнечными батареями. Нам нужно было позвонить. Итальянцы сначала вежливо не понимали сути просьбы, а потом прямо заявили, что не дадут, потому что телефон сломался, но мы можем переночевать у них... за сто евро.

На следующий день мы в отличном настроении позавтракали, собрали рюкзаки и готовились пойти к подножию Эвереста и на вершину горы Калапаттар. Ночью Виктору стало хуже, Галина не спала, меняя мокрые повязки на его голове, отпаивая чаем. К завтраку он вышел бледный и пошатывающийся. Есть не стал, зато медленно, на подкашивающихся ногах полез вверх по склону, чтобы попытаться приспособиться к высоте, а если станет еще хуже, быстро спуститься. Ему мучительно хотелось увидеть Эверест, и ради этого он готов был пожертвовать, если не жизнью, то многим. Но не срослось, и теперь перед ним была только одна дорога – вниз, где больше кислорода, где отпустит «горняшка»...

Мы уже почти вышли из поселка, Валентин Дмитриевич балагурил и показывал, как он будет слетать со склона на своем параплане. Серега что-то писал в блокноте на ходу, Андрей забегал вперед и снимал наш маленький отряд.

Когда я оглянулся, то увидел, как Татьяна поддерживает Виктора, который машет нам вслед в своей нелепой охотничьей куртке. Горы не пустили его, и он отчаянно завидовал нам. И желал удачи...

***

Журналистика, бессердечная ты сука. И гордыня – грех, и слава – филиал ада. А редакторат – подручные его. Из огня да в полымя кидали меня. Выжимали, как губку, после ночей под обстрелами или экспериментов над собственным телом и психикой. Искали в эмоциональном вареве оголенные нервы, дергали, трепали и требовали подробностей, топоча копытами, потрясая трезубцами. А потом, опустошенного, удовлетворенно отбрасывали, сыто отрыгивая. Утирая капли крови с уголков ртов, милостиво наливали стакан традиционной российской валерьянки. Той, от которой сгорают за месяц, да чертей-редакторов по углам видят. На, подлечись, на следующей неделе тебе предстоит сошествие в ад. Но не таков я оказался, чтобы вернуться оттуда в белоснежной сорочке и сияющих туфлях. Не Бонд, не Джеймс Бонд ни разу. Возвращаешься оборван, нищ, похмелен и пуст...

Всякое бывало в моей репортерское карьере. Я ведь и пошел в профессию, чтобы побывать и прожить там, где нормальному человеку делать нечего. Однажды, например, Леонид Парфенов, только-только ставший редактором «Русского Newsweek», вызвал меня и сказал, что нужно закодироваться от пьянства. Я сказал, что в моем случае проблема пока не достигла таких масштабов, и не больно-то и хотелось. Парфенов ответил, что вообще-то он имел в виду репортаж в стиле «испытано на себе», а если я откажусь, то буду уже четвертым отказавшимся, и номер журнала останется без заглавного текста. Что бы вы сделали? А я согласился, нашел специального врача, заплатил немалые деньги (выданные, разумеется, бухгалтерией) и закодировался. Но только для того, чтобы уже в редакции выпить стакан коньяку и сесть за клавиатуру. Занятные ощущения: пишешь и ждешь, когда начнется обещанный врачом отек легких с летальным исходом через 15 минут. Но это ничего, когда рядом есть куча коллег, и «скорая» в случае чего приедет через пару минут, а вот каково было одному ночью дома... Об этом умолчим, но не спал и, глядя в окно, курил сигарету за сигаретой. Кстати, вас никогда не закапывали в могиле? Меня, например, – да.

***

ЗАКУЛИСЬЕ «ПОХОРОН»: НИКОГДА НЕ КУРИТЕ В МОГИЛЕ

У поселка Шапки под Питером есть песчаный карьер. Однажды я и еще полтора десятка человек приехали туда утром, чтобы собственноручно вырыть себе могилу и провести в ней несколько часов. Есть такая индейская практика – «Похороны воина». Смысл в том, чтобы молодой индеец провел под землей ночь, а утром, преодолев страх смерти, вылез мужчиной. Понятное дело, преодолевался страх с помощью разных растительных штук. В нашем случае имел место адаптированный вариант, без мескалинового допинга. «Вам может привидеться всякое, – стращал руководитель тренинга. – Но ничего бояться не нужно, это лишь ваши страхи». Я боялся только не успеть на вечерний поезд в Москву, где работал тогда, поэтому рьяно принялся копать. Рытье – самая неприятная часть процедуры. Во-первых, жарко, а во-вторых, шапкинские перелески полны комаров и гнуса. Часа через три руки и лицо были, как у человека, больного ветрянкой. Я по натуре ленив, поэтому особо не утруждал себя шанцевыми работами, а вот мои сотоварищи – кто из Москвы, большинство из Питера, один человек из Челябинска, пара из Мурманска – устраивали себе настоящие лежбища, чтобы можно было раскинуться, устилали пол могилы мхом и спальниками. Мне было завидно, поскольку из всех удобств имелась только бутылка воды и плеер.

...Я об этом вспомнил, когда недавно «Первый канал» пригласил выступить в программе Малахова «Пусть говорят». Не то чтобы я недолюбливал Андрея, не то чтобы мне не нравилась программа. Просто я ее до этого смотрел один лишь раз. Забавный паноптикум, не более. Обсуждение дутой проблемы без определенных выводов. Бюджетный мозговой попкорн. Не мой стиль. С другой стороны – высокий рейтинг, а значит, возможность засветиться. Могу же и я рассчитывать на свои 15 минут славы в глазах домохозяек, им еще придется сочувственно утирать глаза платками во время рассказа о моих «похоронах». Ведь тема программы звучала пугающе: «Репетиция смерти». Было, кстати, что репетировать: в студии – полный швах. Софиты разогрели площадку градусов до 40. Зрителям хорошо, у каждого второго веер, а мне пришлось узнать, что имеет в виду девушка, когда говорит: «Тушь потекла».

«Сергей, а что вы чувствовали в могиле?» – спросил Малахов, откидывая прядь со лба. До меня уже опросили барышню, проспавшую 16 лет и научившуюся летать и понимать язык птиц и зверей (по студии не летала и не щебетала), моложавую даму из Саратова, мечтающую, чтобы после смерти из ее тела сделали бриллиант, потомка Гоголя, заживо похороненного дедка. В этой кунсткамере ваш покорный слуга был достойным экспонатом и добросовестно начал рассказывать.

...Закончив рыть, я сделал изогнутые воздуховоды (чтобы свет не проходил по верхнему краю ямы, закидал ее ветками, поверх них постелил полиэтилен и забрался внутрь.

В общем и целом, моя «могила» скорее напоминала землянку: я поленился раскопать яму вширь и поэтому умещался на дне ее полубоком. Глубина «залегания» – около метра. Хорошо еще, что выкопал полочку для бутылки с водой, иначе пришлось бы греть ее на груди. Воздуховоды представляли собой каналы по верхнему краю ямы. Когда их накрыл полиэтилен, выяснилось, что свет немного проходит, пришлось заткнуть их клубками сухой травы. Полиэтилен на «стропилах» из еловых веток служил крышей. Плотный и черный, он практически не пропускал свет, но «погребение» без земли – это неспортивно, поэтому сверху на «крышу» набрасывается земляной холм. Снаружи – настоящая могила, только без креста.

«Да ты эгоист», – многозначительно заметил голос сверху. «Посвятитель воинов» еще немного поворчал, что я мог бы хотя бы наполовину прикрыть полиэтилен песком, чтобы ему работы было меньше. «Но я тебя с удовольствием закопаю», – резюмировал он, взял лопату и бодро воздвиг на моей могиле внушительный, как потом выяснилось, холм. Наступила тишина без комариного писка в ушах, стало прохладно и сыро. Сдуру я закурил. Вот этого никогда не следует делать в могиле. Дым не выветривается, а оседает на одежде и премерзко воняет. Воткнув наушники, я поставил в плеере альбом Жана-Мишеля Жара. Не послушав и трех минут, выключил. Замогильные синтезаторы гуру электронной музыки вызывали ужас. Казалось, что в этой темноте, когда все равно, закрыты или открыты глаза, что-то высунет костлявую руку из песка и схватит за лодыжку.

В общем, стараясь не думать о груде песка, под тяжестью которой полиэтилен на «потолке» вздулся пузырями, я уснул. Снилось всякое, но ничего не запомнилось, кроме боли в пояснице. Отлежав положенные четыре часа (это было минимальное время «погружения»), я начал кричать. Минут через пятнадцать мои крики услышал проходящий грибник. Не знаю уж, что он подумал и какие памперсы использовал, но подмогу вызвал. Организаторы семинара, отошедшие подальше от «могил», чтобы не мешать шумом, откопали меня... Никогда не курил с таким удовольствием и при таком скоплении журналистов. Смачно затянувшись, я ехидно сказал в диктофоны коллег, что интервью не будет. Этот эксклюзив мой.

После горячего чая мне вручили бубен и отправили будить остальных «покойников». Звук бубна под землей чувствуется, как удар подушкой по голове. То тут, то там, как в «Возвращении живых мертвецов», из-под земли показываются руки. Бледные, засыпанные песком тела, вяло вылезающие из ям, дополняют впечатление. Жаль, нет профессиональной камеры, вполне можно снимать сиквел... А дальше – каждый сам по себе: паренек из Мурманска сел у сосны и жестами, как комаров, отгонял назойливых журналистов. Он не вообще не желал говорить, а думал о своем. Девушка из Москвы впала в истерику и часа полтора рыдала в голос. Ей за время лежания под землей пришла в голову здравая мысль – помириться с матерью. Челябинца, к слову сказать, я так и не дождался. Он был на семинаре во второй раз и, судя по словам организаторов, собирался пробыть в яме всю ночь. Что касается меня, то в истерику я не впадал и не ощущал, как «черный осьминог вытягивает из моего тела щупальца по одному», как одна впечатлительная дама из Москвы. Честно говоря, главной задачей было – написать статью о людях, которые идут на психотренинг, чтобы избавиться от каких-то личных проблем. Поэтому я прислушивался больше не к внутренним ощущениям, а фиксировал происходящее снаружи. И главный вывод «Похорон воина», сделанный мной, вынесен в заголовок статьи. Наверное, это обычная журналистская толстокожесть. А может быть, просто проблем нет. Мне в могиле понравилось: тихо, прохладно, и мухи не кусают. Но я не стал бы советовать вам самокопание как лучшее средство избавления от жары, впрочем, как вариант может подойти. Главное – не курите в могиле...

***

90-е – это моя молодость. Время, которое не может омрачить даже инфляция, нищета и спирт «Рояль», подкрашенный «Юпи». Мотало тогда меня-студента знатно: из этнографических экспедиций на курсы крупье в казино. От сочинителя предвыборных листовок для Елены Мавроди (ага, жены того самого, который построил МММ) до педагога-организатора в средней школе. Моя жизнь всегда напоминала лоскутное одеяло с прорехами. Был пионером и прошел курс молодого комсомольца, но в ВЛКСМ вступить не успел, потому что падение Союза, как цунами, прошлось по одной шестой части суши. До сих пор в подкорке прекраснодушные слова о мировом братстве, а сталкиваться пришлось с проявлениями мерзейшей и бессмысленной жестокости на улицах городов и войнах. Хотел честно служить, а надо было хапать. И профессию выбрал по степени взбалмошности характера, и этот сборник текстов прыгает по годам и территориям. Но мне просто нужно было закрепить каждый кусок пазла в общей картине, чтобы он не потерялся. Или не потерялся я сам...

Любой 20-летний рано или поздно начнет оправдывать собственные неудачи или, наоборот, победы, а главное – пороки принадлежностью к «потерянному поколению». У Ремарка герои любили и пили, оправдываясь войной, ставшей водоразделом между юностью и взрослением. После Великой Отечественной пили по той же причине, в 60-х – потому что «страну построили», в 80-х – потому что застой. Мое поколение старательно губило себя из-за несоответствия ожиданий. Вот представьте: мои родители с младенчества моего ежемесячно платили за мою страховку. Предполагалось, что к моменту моего 16-летия, когда сумму можно будет получить на руки, она будет настолько внушительной, что позволит мне обрести крылья или, как минимум, трамплин во взрослую жизнь. Где там! В итоге на эти гроши в 1991-м можно было купить две палки колбасы. Ну, или вот еще пример: в первом классе я расписал свою жизнь в блокноте. Как сейчас помню, в 2000-м должен был состояться мой первый полет в космос (естественно, космонавтом). В школе я методично продвигался в этом направлении – ходил в астрономический клуб «Апекс» при Дворце пионеров, тренировался, читал кучу специфической литературы. И вот – невозмутимый Сфинкс страны Советов начал разрушаться. Сначала нос отпал, потом накладные волосы из песчаника, дальше – лапки, коготочки, пищевод... И все накрылось медным тазом. Пришлось переквалифицироваться в журналисты.

Справедливости ради нужно заметить, что ближе к звездам я все-таки стал. В 2004 году по заданию все того же «Русский Newsweek» прошел часть курса подготовки космонавтов в Звездном городке. Однако унылое верчение на центрифуге и поглощение орбитальной пищи на Земле оказалось ну никак не интересно. Ни невесомости, ни «только из космоса я увидел, как прекрасна наша планета». Но все-таки мне повезло больше, чем одногодкам, которые в свое время избрали лукавый путь торговли металлическим ломом. В живых остались единицы, и их искореженные судьбы не могут быть примером для подрастающего поколения.

Вот, кстати, оно – нынешние 20-летние. Поколение Z, как их сейчас называют. Жили на шее прилично зарабатывающих родителей, добровольно погрузившихся в пучину офисного планктона, ловили Wi-Fi в Макдоналдсе под неспешное поглощение картошки фри и сливочного коктейля. Потом закончили элитную школу и престижный вуз (а сейчас они все такие, да), только-только стали разбираться в смузи, сортах сыра и офисном этикете, как выяснилось, что сыр не растет на дереве и офисный перекладыватель бумаги, в общем, не нужен. А за окном – поддатые группы уволенного пролетариата, а за дверью – коллектор, пришедший с битой спросить про ипотечные выплаты. И вот уже образовалось новое потерянное поколение, а значит, мне можно перестать манкировать годом рождения и эпохами, через которые пришлось продраться. Да, звезд не хватал, но космос в итоге нашел – на Земле...

***

ЗАКУЛИСЬЕ АЗИИ: САДЫК И ДЕВАЛЬВАЦИЯ

...Он никогда не отличался многословностью, тихий был этот Садык. Молча сидел, гоняя чаи, в нашей палатке, бесшумно уходил, так же бесшумно приходил, без слов резал горло козам. Коверкая русские слова, только застенчиво просил тряпку – оттереть кровь с рук – и несколько раз предупреждал, чтобы не трогали его берданку – кремневое ружье с прикладом в изоленте, доставшееся в наследство от деда. Еще помню его взгляд: ресницы одного глаза были у Садыка совсем седые, а зрачок подернут плесенью бельма. Мертвый глаз, дурной. В другом – напротив – плескалось черное горное безумие, когда Садык припадал к прицелу ружья, чтобы подстрелить байбака. В пыльном засаленном халате, такой же невообразимого цвета чалме, раздвинув ноги, словно сошки пулемета, уперев ступни в чунях из кусков автомобильных покрышек в камни, часами он лежал, выслеживая толстого горного сурка. Байбак нас и познакомил.

«Садык, а что это за зверь живет в соседнем ущелье, жирный такой, как хомяк?» – спросил я его как-то. «Когда приходит?» – живо заинтересовался мой собеседник. «Утром...» На следующее утро Садык уже лежал в засаде. Унялся даже ветер над хребтом Чуль-Баир, и даже солнце ушло за арчу, чтобы не ослепить единственный рабочий глаз стрелка. Щелкнул курок, фыркнул порох на полке, ружье оглушительно, по-стариковски отхаркнуло заряд. «Не попал...» – Садык поднялся, не спеша зарядил ружье, пробормотал молитву, и мы пошли пить чай. Был 1998 год. Россию, как грушу, тряс дефолт, где-то в другой жизни можно было принять горячую ванну, в четырех сутках пешего пути есть книжный магазин, тут – Средневековье, тишина и постоянное ощущение опасности...

Это была первая моя серьезная экспедиция. На месяц, в горы Узбекистана, недалеко от афганской границы, а дальше – в одну из глубочайших пещер мира Бой-Булок. Я долго уламывал друзей-спелеологов взять меня с собой. «А ты с рюкзаком-то ходил?» – спрашивали они. «Да, на Таганае был», – отвечал я, не понимая, почему дружный смех был мне ответом. Когда все-таки спелеологи согласились, настало время уламывать главреда. В самом деле, странно выглядит, когда корреспондент областной газеты уходит на месяц непонятно куда, непонятно зачем, а самое главное – какое отношение все это имеет к сельскому хозяйству, металлургии и прочей общественной значимости. В итоге пришли к компромиссу: я еду, но в счет своего отпуска, зато с оплаченными суточными...

Выехали на «Икарусе». Почти неделю прожили в автобусе. Водители работали посменно, так что останавливались, только чтобы дважды в день поесть. Российские дороги, обласканные классической критикой, это хайвэй по сравнению с дорогами Узбекистана. Зато хватало экзотики. Как только cолнце уходило за горизонт, мы останавливались поужинать. Меню узбекского придорожного общепита стандартно: лагман, шурпа, плов, самса. Зато цены – просто фантастика. Точно не помню, но накормить бригаду в 20 с лишним человек можно было за сущие копейки. Мне нравился лагман – жирная похлебка из мяса, овощей и лапши.

Начальник экспедиции Александр Вишневский настоятельно рекомендовал пить за ужином водку. Во-первых, чтобы снизить опасность отравления в антисанитарных харчевнях, во-вторых – для скорейшей акклиматизации (все-таки мы резко набирали высоту), ну и для глубокого сна. Водка, да и вода в тех краях, надо признать, просто омерзительна. Сделана из кукурузного жмыха – мутные такие бутылки с криво наклеенными этикетками. Мало кто мог выпить больше 50 положенных граммов, так что на остатки нашего застолья, как чайки, слетались страждущие и сцеживали из бутылок... На стоянках вокруг автобуса приплясывали цыганки с зажженными вениками. Запах конопли не оставлял сомнений. Сегодня такие танцы называются «промоушн», или продвижение товара.

Особенно мучительно пришлось нам на границе. Солнце раскалило стоящий в очереди «Икарус» до состояния сауны. Ходить с голым торсом, а уж тем более в шортах в Узбекистане не принято. Во избежание проблем мы сидели и не высовывались из автобуса, а Вишневский бегал снаружи, кому-то что-то доказывал, тряс документами.

В Ташкенте я первым делом побрил голову наголо: прожить месяц в такой жаре без возможности помыться – пытке подобно.

Наконец приехали в Бойсун, маленький городок, где дни население проводит в чайханах. Чертовски хотелось арбузов и персиков, которые кучами продает малая, трудоспособная часть этого населения. Но Вишневский наложил вето, зато разрешил упиваться чаем (чоем, как его тут называют), чтобы вывести шлаки перед долгим подъемом к вершине Чуль-Баира. Пару дней мы не вылазили из чайханы, пили чой литрами, потея. Ночевали в доме (вернее, в саду тамошнего милицейского начальника. Ножки здоровенного деревянного спального настила опущены в консервные банки с водой – чтобы не тревожили пауки, многоножки, сколопендры и прочая нечисть, которой тут в избытке...

И вот представьте картину: мирное бойсунское утро, еще прохладно, еще в арыках течет вода, мулла только что закончил намаз, старики расходятся по чайханам, молодежь тащит тележки с дынями на рынок. По дороге идет толпа из двух десятков парней с бритыми головами. На ногах у них – тяжелые ботинки, в руках – коробки с тушенкой, печеньем и макаронами. Они громко смеются и громко говорят. Это – мы. По пути замечаем книжный магазин. Он, разумеется, закрыт на ржавый висячий замок. Из двора выбегает маленький сухонький старик в тюбетейке и очках, делающих его похожим на глазастого лемура. Он суетливо отпирает замок: «Прошу вас, зайдите, – чисто говорит на русском, – у меня уже полгода не было покупателей». Внутри магазинчика пыльно и прохладно. На полках – книги, но сплошь на тюркских языках, о которых мы не имеем ни малейшего понятия. Извинившись, собираемся уходить. «Постойте, вот книга на русском», – говорит старичок и протягивает «15 способов познания женских прелестей» – сумрачный репринт, самопальный покет-бук, были такие в 90-х. «Это перевод персидского трактата, – говорит хозяин магазина. – И цена символическая...» Объясняем, что с прелестями у нас в ближайший месяц напряженка, а туалетной бумагой и так запаслись. «Ну тогда просто возьмите», – книжник раздает каждому по трактату бесплатно. Восточное гостеприимство...

Помнится, в командировку я взял с собой диктофон. Одна из многих совершенных глупостей. Наравне с рюкзаком-сидором, таскать который отказывались даже ишаки, и ватным спальником, весящим после дождя килограммов двадцать. Вся фактография экспедиции уместились на нескольких клочках листа А4. Остальное – в голове. Что можно записать о пешем переходе по – как сейчас кажется – отвесной стене Чуль-Баира, о пауке-каракурте, уютно устроившемся на лямке моего рюкзака (я тогда наивно спросил побелевшего от ужаса коллегу, как называется этот черненький блестящий паучок)? Какой диктофон передаст звук селя, к чертям смывшего наш первый лагерь? Где найти фотоаппарат, который передал бы вестибулярное ощущение, когда кажется, что линий горизонта – несколько, когда падаешь на ровном месте, словно после литра водки..?

Чуль-Баир – это не гора, это хребет, который похож на врезавшийся в землю углом кирпич. Высота лагеря – что-то около трех тысяч, там находится узкий лаз в Бой-Булок, выше – острый гребень, отвесно обрывающийся в долину. Когда штурмовые группы одна за другой ушли в пещеру на две недели, в лагере остался только я, Илья и Дэн. Задача – присмотреть за вещами и сделать несколько неглубоких вылазок в Бой-Булок для фотосъемки. «Ты на веревке как, висел?» – сумрачно спросил как-то Илья, альпинист со стажем. «Да нет, не пришлось». «Пойдем», – сказал он, навьючил меня веревками, альпинистским железом и отправил под стену ущелья-сая. Объяснения Ильи были конкретны и немногословны. «Короче, надеваешь обвязку, это – туда, это – сюда. Берешь молоток и забиваешь вот эту фигню в стену. Потом крепишь ухо, на него карабин и встегиваешься. Когда добьешь до верха, лазь по веревке вверх-вниз с перестежками». Наверное, так и нужно было. Илья уходил, чем-то занимался в лагере, готовил еду, а я долбил скалу и «с перестежками» лазил по веревке часами. Мне нравилось, появилось чувство, что вот оно – мое. Через несколько дней Илья привязал веревку на скалистом клыке метрах в двадцати от земли. «Давай!» крикнул он откуда-то сверху. Я полез, пугаясь, когда веревка начинала «играть», как резинка. На клыке лежал улыбавшийся Илья. «Это хорошо, что ты нашел себя», – сказал он. И было это дороже любой похвалы...

Вечерами, когда ночь падала нокаутирующей тишиной, мы сидели у костра и молчали. Иногда Илья играл на комузе. Днем ходили на вершину, каждый раз уходя все дальше от лагеря, или опускались в саи. Когда-то в этих саях кипела жизнь. Жители долинного села Дюйбало еще в конце 70-х сообразили, что охотой на горных козлов можно лишь поддерживать собственную жизнь. Чтобы развиваться, нужны деньги. Из Афганистана пришли сумрачные бородатые люди, объяснившие, что в этом скрытом от посторонних глаз районе можно неплохо заработать. Дюйбалинцы – и Садык, конечно, – принялись рассаживать мак и коноплю в саях. Селение имело 80 полей опиумного мака, находившихся под контролем 40 охранников. Сумрачные афганцы забирали урожай и растворялись среди приграничных хребтов. Садык охранял плантации от воров, стреляя на звук и на поражение. Все было хорошо до тех пор, пока не прилетели советские вертолеты и не выжгли напалмом ущелья. Садык ничего не понял, но снова начал бегать по горам за козами. В незамутненной системе его моральных ценностей не было места высоким материям. То, что приносит прибыль – правильно. Если кто-то оказался сильнее – переживу, потому что жить надо. Одно колесо от «жигулей» в сезон – обувь, одна лепешка из непросеянной муки – пища на день, одна подстреленная коза – еда для всей семьи на неделю. Первобытная эта логика и пугала, и восхищала одновременно. Садык – как змея. Тронешь – убьет, не задумываясь и не терзаясь потом по ночам. Подружишься без посягательств на его образ жизни и имущество – станет верным товарищем. Он и был таким: показывал, как ловить за хвост скорпионов, как связывать человека, свежевать козу. Хотя причиной тому вряд ли была его врожденная благосклонность к русскому пришельцу. Дело в том, что много лет назад экспедиция с участием Вишневского вынесла из Бой-Булока останки жителя Дюйбало Мустафы. Он стал первым исследователем пещеры и первой ее жертвой. В благодарность за это родственники Мустафы (а это – понятное дело – все село) разрешили приходить сюда и не трогали понапрасну, разве что воровали по мелочи: консервы, старые майки, сапоги...

В Дюйбало по приглашению Садыка мы пришли в самом конце экспедиции. Спускались по шато – вбитым «змейкой» в вертикальную стенам бревнам. Высота стены – 300 метров, перил нет и в помине. Жутковатое ощущение. В Дюйбало нас уже ждали. В ореховом саду у старого Шахимордона – дальнего родственника Садыка – постелили достархан. После месяца на тушенке и макаронах мы, как саранча, смели плов, который не имел ничего общего с уральским «контрафактом», наелись шурпы. Нет ничего лучше, чем, наевшись, наконец, лечь у достархана и слушать рассказы Шахимордона о хадже, Мекке. Садык как младший мужчина неслышно подливал чой в пиалы. В этом раю было почти все: звезды, цикады, прохлада и чистые носки. Садык сел рядом и учил меня употреблять насвай – легкий местный наркотик из коры арчи, табака, извести и, как ни печально, куриного помета. Класть насвайную колбаску надо за губу или под язык. Мерзость неописуемая, но вполне аутентичная. Утром я попробовал самое, пожалуй, странное блюдо в жизни. Оказалось, что всю ночь, пока мы спали, в тандере, где пекут хлеб, была замурована козлиная туша. За много часов она превратилась в нечто тушено-копченое. Удивительно вкусно...

На этом книгу благостных воспоминаний можно закрывать. Был, конечно, Самарканд, была Бухара, но так хотелось домой, что древние города и современные кабаки меркли в сравнении с дымящими трубами Челябинска. Но Родина встретила нас неприветливо. На границе с Казахстаном я купил пачку сигарет по цене, за которую до поездки купил бы блок. Дефолт 98-го. Все, что нажито непосильным трудом, и так далее. В голове не укладывалось, что беда может произойти вот так стремительно и беспощадно. Голодный, злой, бритый, выжженный до черноты узбекским солнцем, с пробившейся щетиной я шел через толпы бледных, но тоже злых, внезапно обнищавших людей.