Текст книги "В голове моей опилки..."

Там, где живет смерть

...Постепенно жизнь в лагере, что называется, вошла в колею. В один из вечеров Вишневский собрал команду за столом и, шурша картами, повел долгий рассказ об истории Бой Булока. Название пещеры переводится с узбекского как «Богатый источник». Она и в самом деле стала неиссякаемым источником питьевой воды для жителей долинных кишлаков – днем и ночью из-под земли течет тонкий ручеек.

Бой Булок – пещера в своем роде выдающаяся. Уже десять лет она стоит в ряду глубочайших пещер мира и спускается по вертикали на 1158 метров. Протяженность пещерных ходов вообще запредельна – 15 километров. И все бы ничего, если бы ширина коридоров не доходила в отдельных местах до 20 сантиметров. Вход в Бой Булок нашли участники уральской экспедиции 1985 года. Жители кишлака Курганча сообщили, что в горах есть пещера, в которую еще в 70-х годах ушел человек и не вернулся. Идя вдоль ручья, спелеологи обнаружили вход. Спустились туда и обнаружили на дне 30-метрового колодца с отвесными стенами человеческие кости. В 1987 году кости вынесли и передали жителям Дюйболо – кишлака, откуда оказался родом первый исследователь Бой Булока. Его звали Мустафа.

Желая понять, откуда из-под земли берется вода, Мустафа с допотопной керосиновой лампой много раз спускался в пещеру. Однажды фонарь погас. Мустафа прекрасно знал дорогу, но считая, что идет к выходу, попал в нижние коридоры пещеры, доселе ему неведомые. В темноте ему не было видно, как узкая "шкуродерка" оборвалась колодцем, в который без труда можно поставить на попа пятиэтажный дом. Старая керосиновая лампа до сих пор стоит там, где оставил ее Мустафа в последний раз. А колодец, поглотивший отважного исследователя, назвали его именем...

Только в 1988 году экспедиции, возглавляемой Вишневским, удалось пройти все 15 километров Бой Булока. В 1989 году в пещере в составе российской экспедиции были итальянцы, в 90-м – серьезные мужики из Британского Королевского географического общества. Их усилиями на карте Бой Булока появились «Итальянский» и «Английский» коридоры. Наши оставили после себя пройденный и обмеренный "Русский тоннель".

...После недельного пребывания под землей они выходят на подгибающихся ногах. Их лица серы и грязны. Пещерная вода, насыщенная карбонатными соединениями, мигом превращает руки в распухшие культяпки. Чтобы попасть в пещеру сначала нужно проползти метров тридцать по горло в жидкой грязи – так поработал сель над узким входом. "Канализация" выводит в коридор, где можно встать. Мне было отведено только 12 часов, чтобы понять ощущения человека, прожившего в грязи, без солнечного света недельную вахту.

Задача вашего корреспондента была подкупающе проста – таскать за фото-видеооператором Уральского подводного учебного центра "Капитан Кук" Ильей Анисимовым мешок с аппаратурой и подсвечивать для съемки закоулки Бой Булока. Шли вдвоем, где ползком, где на четвереньках. В особенно узких местах передавали друг другу мешок со скарбом. Запомнился эпизод: где-то на третьем часе нашего подземного путешествия, когда вода уже залилась в дырявый гидрокостюм, но творческий запал еще не пропал, нам встретилось необыкновенно узкое место, рассеченное каменными пластинами. Я спросил Илью, стараясь говорить максимально цензурно, как, по его мнению, удобнее будет преодолеть препятствие, поверху или низом? Илья, подумав, ответствовал, что низом, несомненно, будет удобнее. И вот я, распластавшись, как камбала, полез под камнями, куда еле можно было засунуть голову. Застрял, разумеется. Прорванный где только возможно комбинезон никак не давал пойти на попятную, поэтому пришлось остановиться, чтобы перевести дух... Помочь человеку, застрявшему в Бой Булоке, может только господь Бог или он сам – в тесных коридорах вдвоем никак не разминуться.

Был случай, когда один из спелеологов предыдущих экспедиций сорвался с альпинистской навески в колодце и, пролетев 17 метров, сломал себе обе ноги. Все, что смогли тогда сделать для него – это постоянно накачивать обезболивающим. Из Бой Булока человек со сломанными ногами ползком выбирался двое суток...

Так вот, переведя дух и решив, что клаустрофобия мне уже не грозит, я по миллиметру выжал свое тело через узость. Сверху на меня немедленно упал Илья, ехидно и виновато улыбающийся. "Здесь поверху проще". Хорошо, что первым полез не он. Комплекция у нас разная...

По сантиметру протираясь сквозь камень, мы добрались до колодца Мустафы – действительно страшное оказалось зрелище. Смотришь сверху и еле различаешь в темноте язычки ацетиленового пламени на головных горелках стоящих внизу. Первые дни жизни там, «наверху», были посвящены моим скальным похождениям. Обвешанный альпийским оборудованием, я целыми днями лазил вверх-вниз по веревке, спущенной со скального выступа, чтобы освоиться со всеми этими "жумарами", "кролями", "карабинами" и узлом "двойная петля". Лазить по скалам оказалось просто здорово – болтаешься на подвеске между землей и небом, а вокруг горы, и только веревка знает, спустишься ли ты вниз. Под землей все было не так романтично...

Пристегнувшись карабином к веревочным перилам, я свесился в черный провал колодца. Участь Мустафы меня нисколько не привлекала, поэтому особенно тщательно вставил мокрую веревку в спусковое устройство и медленно поехал по ней. Одно дело, когда при рывке начинает раскачиваться десятиметровая сухая веревочка во время тренировки. Совсем другое – когда начинает амортизировать 20-метровый мокрый шнур. Чертова "спусковуха", пролежавшая в пещере уже две недели, никак не желала пропускать через себя веревку плавно, поэтому качался я, как паяц на ниточке, минут двадцать. Наконец дно колодца можно было потрогать или даже сесть на него. Там уже варился на сухом спирте скромный ужин, который "на воле" есть я бы остерегся – лапша, сухари, горячая вода. Но эстетствовать было глупо – голодного человека немедленно сжимает в смертельных объятиях пещерный холод.

Целью Ильи была съемка стадий прохождения колодцев Бой Булока. Поэтому в колодце Мустафы нас ждала группа, возвращающаяся назад и специально разодетая в шикарные желтые комбинезоны. Пока Илья щелкал фотоаппаратом и жужжал видеокамерой, прошло часа два. К тому времени целительное действие горячей пищи закончилось, и зубы ощутимо постукивали друг о друга. Обратный путь превратился в нескончаемую пытку. Забирался наверх колодца я, наверное, полчаса – глупый кроль (устройство для фиксирования веревки) не желал последнюю фиксировать, и половина моих усилий пропадала даром. Идти назад сложнее еще и потому, что одежда уже мокрая (если не от воды, то от пота), запасы сладких пряников уже закончились, а на обильный ужин нам не позволяла надеяться глубокая ночь, уже наступившая на поверхности...

По заказу НАСА был проведен эксперимент. Исследователь жил в пещере то ли год, то ли три года, данные разнятся. Выяснилось, что в условиях, когда человек лишен возможности вести счет времени, включаются его биологические часы, в корне меняющие представление о часах и минутах. Рабочий день исследователя-одиночки длился, к примеру, 32 часа. Не знаю, не знаю... Мне же смертельно хотелось спать, а Илья то и дело останавливался, чтобы снять момент очередного преодоления опостылевших узких мест.

...Вышли в час ночи. Последние метры (по горло в грязи, как без этого) я не полз, а плыл в надутом гидрокостюме. Черная жижа наконец вынесло мое бренное тело на воздух, где пришлось, лязгая зубами, раздеться догола и переодеваться в сухое. Законные 100 граммов в перемерзшее нутро – и спать.

Садык и другие

...Садык по-арабски значит «друг». А он и в самом деле был добрым другом экспедиции, этот таджик в своей вечной черной лыжной шапочке и галошах на босу ногу. Садык приходил в лагерь, подолгу говорил с Вишневским, приносил ароматные лепешки на козьем молоке и подстреленных им куропаток-кекликов. Кстати, стреляет Садык отменно. До прихода к власти нынешнего президента Узбекистана селение Дюйболо, откуда Садык родом, имело 80 полей опиумного мака, которое находилось под неусыпным контролем 40 охранников. В их число и входил Садык. «Нехороший сегодня день – двух человек убил...» – говаривал он в то время. Теперь Садык ходит по горам и осматривает поля с картошкой, которую воруют также упорно и постоянно, как воровали в свое время драгоценные головки мака.

Хотя воровство по законам шариата приравнивается к святотатству, воровали и у нас. Кражу обуви мы еще понимали – дикая и неописуемая нищета горцев толкает и не на такое, но когда однажды ночью из одной палатки украли фонари, деньги и снаряжение, был поражен даже Вишневский. Садыку было поручено найти виновника неприятного инцидента, и будьте уверены, рано или поздно украденные вещи "всплывут" в горах, и он его найдет.

Прилично говорить по-русски Садык научился в армии, а вот его племянник Азам – всегда смущенно-улыбчивый 15-летний подросток – в армии не служил, поэтому общий язык найти с ним оказалось нелегко. Зато после того, как Азаму была подарена несколько поношенная рубашка, он совершенно оттаял и стал бессменным добытчиком заказываемых ему азиатских диковин – от игл дикобраза до банок с копошащимися в них омерзительными скорпионами. За Азама мы были спокойны – горцы, по словам Садыка, имеют иммунитет против укусов как этих тварей, так и теоретически смертельных для европейца укусов паука-каракурта.

...После того, как русские участники экспедиций в Бой Булок вынесли из пещеры и перенесли в Дюйболо кости несчастного Мустафы, двери любого дома в этом горном кишлаке в любое время открыты для людей с рюкзаками. В конце экспедиции, когда мы уже потихоньку выносили из-под земли накопившийся там бытовой мусор, в лагерь пришли дюйболинские старики в шапках-ушанках и вполне русских телогрейках. Попивая чой со сладкими пряниками, они пригласили всех экспедиционеров погостить денек-другой в кишлаке. Зная щедрость, сопряженную с извечной нищетой горцев, Вишневский долго уговаривал Садыка взять денег на покупку барана или козла для нашего плова. "Так нельзя, гость не будет", – отнекивался тот, но Вишневский просто и без разговоров засунул деньги в карман садыковых штанов и удалился.

В Дюйболо вышли в полдень, когда похудевшие рюкзаки были уложены на спины ишаков. Садык говорил, что от лагеря до кишлака всего-то около часа пешего хода. С вершины Чуль-Баира мы и сами видели небольшой дюйбалинский оазис, но идти пришлось часов пять. "Среднеазиатский астигматизм"... Все предметы кажутся намного ближе, чем есть на самом деле. Сколько раз нам пришлось столкнуться с этим явлением, но свыкнуться с ним мы так и не смогли. К тому же приходится учитывать, что Садык не шел – летал по камням не хуже горного козла...

Дюйболо уже 700 лет лежит под вертикальной каменной стеной, обрывающей Чуль-Баир. За это время в кишлак разве что протянули линию электропередачи, хотя быт горцев блага цивилизации мало изменили. Те же арыки, те же глинобитные домики, те же способы передвижения – на ишаках по шато. О шато стоит сказать особо. Не знаю, сколько поколений строилась эта "дорога" из бревен, вбитых в отвесную скалу. На бревна уложены ветки, на ветки _ камни. И такое вот сооружение змейкой поднимается на 300 метров по вертикали. Никаких перил на шато нет и в помине, но дюйболинцам это не мешает разъезжать над пропастью по узкой – метра полтора – "дороге".

...Спустившись с шато, мы попали в настоящий рай. Бьющие из пещеры ручьи превратили небольшую долину в настоящие заросли грецкого ореха, алычи и яблони. Дюйболо, впрочем, ничем не отличалось от других виденных мною кишлаков. Разве что народу оказалось побольше – предупрежденное стариками о нашем приходе, на узенькие кишлачные улочки высыпало все мужское население Дюйболо. Женщины предпочитали разглядывать гостей издалека и при ответном разглядывании закрывали лица и уходили вглубь дома – законы шариата в горах не то, что в городе. Спуск с Чуль-Баира закончился в доме Шахимордона – единственного в Дюйболо хаджи. Хаджой называют "официального святого", человека, совершившего хадж, то есть паломничество на святую для любого мусульманина землю – в Мекку. Шахимордон совершил хадж в прошлом году, причем путешествие в Мекку и обратно обошлось ему примерно в 40 российских рублей, основную часть средств выделило государство. Поскольку Шахимордон имел весьма скудный русский словарный запас, мои расспросы о хадже быстро увяли, и я просто сидел на мужской половине дома хаджи и наслаждался покоем этой застланной одеялами комнаты. Одеяла здесь – эквивалент наших хрусталей, серебряных ложек и прочих проявлений показного благосостояния. Чем больше у человека одеял, тем более он уважаем. В доме нашего гостеприимного хозяина я насчитал 60 одеял. Несмотря на свои 70 с гаком, Шахимордон принял на свои одеяла вторую жену. Правда ни первую, ни вторую половину бравого дедка я так и не увидел. Дом Шахимордона, согласно обычаям, разделен на две половины. Вход на женскую запрещен для любого мужчины (кроме хозяина, конечно), тем более для гостя-иноверца. Женщины, соответственно, не могут ступить на мужскую часть дома. Впрочем, от них этого и не требовалось. Шахимордон увел всех гостей в сад, где уже был расстелен (посредством тех же одеял) достархан.

Самым близким родственником Шахимордона можно назвать только Садыка и его многочисленных ребятишек, своих детей у хаджи нет. Подавая пиалу с шурпой, грустно и тепло Шахимордон заглядывал в глаза самых юных участников экспедиции...

В ожидании ужина мы отправились осмотреть горное селение. Возле тамошнего "сельмага" уже ждала нас целая толпа любопытных таджиков. Узрев фотоаппарат, мужчины Дюйболо изъявили желание немедленно быть запечатленными для истории. Разбитные продавцы включили кассетный магнитофон на стойке магазина и поставили для гостей европейский "музон". Выглядело это просто чудовищно – где-то на окраине Средней Азии, в горах выла музыка челябинских дискотек. Пришлось искать убежища. Я быстро нашел его в кузне, где старый Ушбай заканчивал очередной нож-"пчак". Одно удовольствие было смотреть, как он спокойно орудовал железными клещами и молотом. Помогала Ушбаю целая армия внуков, едва достающих руками до веревки мехов. Им тоже суждено всю жизнь вытаскивать из горнила рдеющие полосы металла.

...Спали под открытым небом, в саду. Утром разбудили горластые петухи и аппетитные запахи из "кухни". Там готовили козла, замурованного глиной в печи-тандере. Удивительно вкусное блюдо. После завтрака я обратил внимание на то, как мужчины то и дело запихивали под язык какую-то буро-зеленую смесь. "Насвай" – местный слабый наркотик, заменяющий курение. В его состав входит тертый табак, кора арчи, куриный помет и негашеная известь. Штука безобидная, не дай Бог только сглотнуть слюну, когда насвай лежит под языком – рвота предстоит долгая и продолжительная.

Жаль, что из Дюйболо ушли рано, но аквалангистам, бывшим в составе экспедиции, предстояло еще нырнуть в Холтан-Чашму – бурливый источник, рожденный в глубинах Бой Булока, чтобы выяснить, соединяется ли он с тоннелями пещеры. В лучах подводных прожекторов удалось выяснить, что соединяется, но скорость потока не позволила забраться поглубже. Холтан-Чашма была оставлена как деликатес для будущих экспедиций.

Мы же, стегая непокорных ишаков, спустились до Курганчи – кишлака, где нас уже ждал Урал со своим верным "ЗиЛом". Вечером мы были в Бойсуне, а ночью "Икарус" нес нас по дороге в Бухару.

...Лил дождь. Холодные капли с настойчивостью маньяка колотили по обритой голове. Тучи скакали по небу, как клубки шерсти, подброшенные расшалившимся котенком. Вслед за ними трусил на ишаке улыбающийся Садык с ружьем наперевес... Я проснулся. В окне пылила челябинская улица, запорошенная осенней желтизной. Теперь кажется, что все было во сне: горы, пещеры, азиатское небо. Как жаль, что в один и тот же сон вернуться снова никак нельзя...

***

Несуществующий жанр «Закулисье...» хорош тем, что настраивает на мелодичный, душевный, мемуарный лад. Ведь, в сущности, вся журналистика – это погоня за жареной уткой, которая так и норовит протухнуть. Репортер – самый, пожалуй, медлительный ремесленник. Ему нужно уладить дела с бухгалтерией, куда-то на чем-то добраться, заселиться в гостиницу, набрать материал (а иногда и остаться в живых) и только потом отписаться. Причем отписаться как надо, как велит момент и редактор. Свои ощущения и эмоции он может засунуть в – правильно! – «Закулисье...»

Помню, в пору, когда мобильный телефон считался совершенной фантастикой, пейджер на поясе был признаком респектабельности, а текст создавался на печатной машинке, меня отправили в командировку в отдаленное южноуральское село. Дело было в феврале, по-моему, то есть как раз, когда вид за окном вызывает подсознательное воспроизведение в мозгу песни про «в той степи глухой замерзал ямщик».

Задачу облегчало то, что в редакцию приехал на своей «Ниве», собственно, герой материала. Обычный фермер, которого стандартным образом развели – зерно приняли, а денег не дали. Модная тема была, да. И вот с этим фермером меня и послали, чтобы, так сказать, увидеть все своими глазами и взять комментарии у участников конфликта. При подъезде к селу выяснилось, что гостеприимство фермера настолько широко, что спать я буду в его доме. Вернее, на заимке, в нескольких километрах от села. Поначалу это даже обрадовало. Хорошая, большая изба, о которую, как о крепкий маяк волны, разбивалась поземка, уединение, романтика и прочее, городскому жителю малодоступное.

После знакомства с многочисленным семейством фермера меня усадили за стол. Оказалось, что жена и дети уже поели, и вот эти вот миски с капустой, грибами, пласты хлеба, сала и колбасы предназначаются нам. Что ж, закусили. «Ну, неси ужин теперь», – скомандовал богатырским голосом герой моего будущего репортажа. Когда на столе появились два эмалированных таза (в одном – вареники с квашеной капустой, в другом – с картошкой), я испуганной икнул. Но вот когда фермер, хитро улыбаясь, извлек из-под стола две полуторалитровых бутыли с самогоном, мне стало по-настоящему страшно. В те васильковые годы вашего корреспондента алкоголем еще можно было напугать.

Стали пить и есть. Продолжалась эта пытка часа полтора, пока фермерова жена не позвала нас смотреть телевизор. Славный ритуал российских семей – просмотр сериала «Санта-Барбара». Но мне смотреть не хотелось, к тому же пришлось выдержать схватку со стулом, который так и норовил вырваться из-под меня. Наконец надо мной сжалились и отправили спать.

Наутро я проснулся без признаков похмелья и после титанического завтрака из трех видов пирожков и ведра чая мы выдвинулись в село. Обстановка на элеваторе была грустной: мужики отчего-то надеялись, что корреспондент областной газеты, как фокусник из рукава, сейчас же вытащит деньги. «Офис» закупщиков как пустовал с октября, так и пустует, короче, ничего нового и интересного, но материал я набрал, фотографии сделал, остались пара телефонных звонков, но и из города позвонить можно. Пора возвращаться. «В ночь не поедем, метет, – сообщил фермер. – Сейчас ко мне рванем, баню истопим, выпьем-поедим». У меня перед глазами запрыгали оранжевые точки приближающегося обморока. Пришлось вежливо отказаться и намекнуть, что может возникнуть нужда в доборе информации, а из медвежьего угла с «Санта-Барбарой» до села с кондачка не добежишь.

Фермер понятливо кивнул и отвез меня в гостиницу, ну или чем бы это ни называлось. Представьте двухэтажный барак из кирпича, в котором из живых – только вахтерша, ее кот и телевизор. Больше в этой юдоли скорби никого не наблюдалось. Вахтерша выдала мне вафельное полотенце и отвела на второй этаж. «Тут теплее», – объяснила она. Теплее, чем на улице – безусловно, но пар изо рта все же предательски показывался. Впрочем, комнатенка два на два с половиной метра (ни в одном слове не соврал) обогревалась, судя по всему, за счет телесной теплоты постояльцев. Не умирали же они тут массово, в самом деле. Невеселые размышления мои прервал деликатный стук в дверь. Это приехал мой фермер! Жена, увидев, что он один, развернула его с порога, вручив для «худенького из газеты» кастрюлю с фаршированными мясом перцами, буханку хлеба и – да-да – полтора литра самогона.

Задевая плечами стены «номера», фермер неловко повернулся и вышел, сообщив уже из коридора, что завтра утром заедет. Я сел на кровать, налил полстакана, выпил, не закусив, а потом вытащил диктофон и, пока хмель не ударил, тихонько напел несколько песен: «Ой, мороз-мороз», «Ходють кони», «Степь да степь кругом» и что-то еще из соответствующего репертуарного списка. За окном видно было только желтое пятно раскачивающегося на ветру фонаря. За пределами светового круга царила ночь. Я сидел у окна, одинокий, как ледокол, застрявший во льдах, пил самогон, ломал хлеб руками и макал его в обжигающую жижу подливки. С ленты диктофонной кассеты доносилось пение моего трезвого собеседника...

Чем хорошо ремесло газетного репортера – так это одиночеством. Ты себе и фотограф, и писарь, и имиджмейкер. Телебригада – это микроавтобус с корреспондентом, оператором, водителем, а то еще и с осветителем, звукачом, режиссером. Мне такой вавилон никогда не нравился. Из минусов – опять же одиночество. Ведь не все репортажи сопровождаются просмотром сериалов в теплых хатах. Когда я приехал в бесланскую школу через год после ее захвата террористами, я первый раз заплакал в голос где-то в классе химии, что ли. Этих слез никто не видел, а мне очень был нужен кто-нибудь рядом. Репортаж получился, как обычно, деловым, информативным, с кучей собеседников и статистических выкладок. Совсем чуть-чуть эмоций я позволил себе все в той же отдушине «Закулисья...».

***