Текст книги "Любовь и утраты"

Сергей Кулешов
Любовь и утраты

© Кулешов С. Г., 2022

Любовь и утраты

Книга первая
Времена года

1

С утра Тимофея томило предчувствие. Предчувствие предвещало что-то важное. Но вот уже и день на исходе, а ничего не произошло, и сидит он в зале кинотеатра повторного фильма, а на экране, в феерическом концерте, выкаблучиваются Орлова и Утёсов. «Весёлые ребята». Старый фильм, но сколько бы раз он его ни смотрел – всё как впервые.

Сейчас кончится фильм, и он отправится домой, а предчувствие окажется ложным. Не стоит доверяться предчувствиям. Ещё мелькали на экране последние кадры фильма, но уже где-то в таинственной глубине закулисья заработал реостат, и в светильниках зала стал прибывать свет. Застучали откидные сиденья жёстких кресел, нетерпеливые зрители поднимались с мест. Плевать им было на то, что они мешают настоящим любителям досмотреть всё, до последних титров: «КОНЕЦ». Удивляло только, что так поступали многие. И это совсем не зависело от того, хорош ли фильм или не очень. Другое дело – театр. Там, если спектакль понравился, зрители стоя, по полчаса – а порой и дольше – аплодисментами, то затухающими, то вновь вскипающими, заставляют любимых артистов вновь и вновь выходить на поклоны, не задумываясь о том, что их кумиры так же, как и все, могут устать и спешить домой, к мужьям, жёнам и детям. Но это театр, особая статья. Он и начинается с вешалки. В кинозале этого нет. Наверное, оттого, что нет в кинотеатре вешалки. А ведь случаются фильмы, которым стоило бы аплодировать стоя.

В зале стало совсем светло. Экран, на котором только что кипела забавная и весёлая жизнь, превратился в большой пустой белый квадрат, простыня простынёй. Тимофей продолжал сидеть. Мимо него к выходу протискивались люди, выражая недовольство: пора на выход, а этот расселся, будто у него забот нет. Сейчас, и правда, у него не было забот. Все они остались на службе и вернутся чуть позже, когда он дома засядет за письменный стол. Тимофей не любил толкотни в дверях, а медленное, тягучее продвижение в тесной людской скученности к выходу его раздражало, хотя от природы он был человеком уравновешенным. Да и спешить некуда – сеанс был последним; это на дневных одна толпа вываливается из зала, а другая уже нетерпеливо вливается, помещение не успевали даже проветривать. И теперь Тимофей замыкал колонну покидающих.

Почему-то все кинотеатры в Москве устроены так, что вход у них со светлой улицы, а выход – через тёмные и грязные дворы в плохо освещённые переулки. Вот и сейчас Тимофей очутился в узком дворе-колодце, зажатом между кинотеатром и соседним зданием. Из темноты двора он вышел в Калашный переулок, свернул на улицу Герцена, бывшую Большую Никитскую. В его детстве коренные москвичи ещё долгое время улицы, в начале 30-х поменявшие свои названия, называли по-старому: Пушкинскую – Дмитровкой, Герцена – Никитской, улицу Калинина – Воздвиженкой; а вокзалы – Рязанский, Брянский и Виндавский вместо Курского, Киевского и Рижского. И трудно было понять: то ли это был некий форс коренных москвичей перед нахлынувшей в столицу толпой строителей автозавода, метро и новых многоэтажных зданий, то ли привычка.

У перекрёстка Тимофей остановился. Время позволяло не спеша пройтись по бульварам. Дома его никто не ждал; у него не было ни собаки, ни кошки, даже от попугая, которого предлагал приятель, отказался, жаль было оставлять на время частых командировок. Тимофей достал пачку «ВТ» – это были дамские сигареты, но ему они нравились, лёгкие и ароматные, – снял упаковочную ленточку, поискал, куда бы выбросить. Урны поблизости не оказалось – чего бы проще поставить, так нет же, до таких простых вещей руки не доходят, – сунул ленточку в карман пальто. И уже собрался шагнуть на проезжую часть, чтобы перейти улицу, когда боковым зрением углядел: совсем рядом кто-то упал. Обернулся. Немолодая женщина сидела на заснеженном тротуаре и улыбалась. А чего ж не улыбаться? Ведь это так здорово – сидеть вечером на зимнем асфальте… Дама и вправду сидела с таким видом, будто ничего лучшего в жизни и не желала. Люди, шагавшие мимо, делали вид, будто не видят сидящую на снегу женщину. «Привычный вариант, – подумал Тимофей, – кроме меня, некому». Он сделал несколько шагов в сторону женщины, явно нуждавшейся в помощи, и, склонившись, спросил:

– Вам удобно?

– Ай-яй! Грешно, юноша, смеяться над беспомощной старухой, – сказала дама, всё так же улыбаясь. Глаза её лучились добротой, и в них не было ни испуга, ни отчаяния.

– Вы предпочитаете сидеть или всё-таки попытаемся подняться? – этим «попытаемся» он как бы давал понять, что теперь она не одинока, есть кому прийти на помощь, одновременно прикидывая в уме: не переступил ли он в своей ироничности черту, за которой это могло бы оказаться грубостью.

– Я бы встала, да у меня что-то с ногой, – почему-то шёпотом сказала незнакомка.

– Ну, ноги ваши на месте, – заметил Тимофей, легко подхватив даму и поставив её на ноги. – Идти можете?

– Не знаю. Не уверена.

– Так, значит, вас ещё и провожать нужно?

– Не очень-то вы вежливы. Но провожать придётся, – теперь уже с виноватой улыбкой сказала дама.

– И далеко ли ваша избушка?

– В Хлебном переулке, рядом с Бельгийским посольством.

– Слава богу, хоть в этом повезло, хорош бы я был, если бы пришлось доставлять вас куда-нибудь в Марьину рощу. Правда, Бельгийское посольство нам тоже ни к чему, но до дому худо-бедно к утру добредём.

– Доберёмся, – подтвердила дама.

Было поздно, и глупо рассчитывать в это время поймать машину. Значит, весь путь придётся проделать пешком, благо недалеко. Переходили дорогу, не торопясь. Повалил крупный снег, и Тимофей сразу «поседел», до настоящих морозов шапку он не носил. Дама шла медленно, тяжело хромая, но никак не давая понять, что испытывает боль. Во всяком случае, без стонов и нытья. Тимофею поневоле пришлось тоже прихрамывать, чтобы попадать в такт с шагом его подопечной. Они пересекли Суворовский бульвар в его начале, свернули в Мерзляковский переулок, один за другим миновали Столовый и Скатертный. «Какие тёплые, домашние названия у этих арбатских закоулков», – подумал Тимофей. Наконец, они вышли к Хлебному. Дом, в который им нужно было попасть, стоял как раз напротив посольства, даже сквозь плотно зашторенные окна которого было видно, что во всём здании горит свет. Не спится им.

Ещё на марше Тимофей узнал, что даму зовут Галина Матвеевна, что живёт она с дочкой – конечно, умницей и красавицей, на которую вся надежда. Квартира дамы располагалась во втором этаже, но лестницу, дружно хромая, они преодолели сравнительно легко. Порывшись в карманах – сумочки, без которой обычно ни одна московская дама из дома не выйдет, у неё не оказалось, – Галина Матвеевна извлекла ключ и отперла входную дверь. Это была обычная московская коммуналка. По дверям, выходившим в общий коридор, Тимофей сразу угадал, где расположены туалет, ванная комната, кухня; определил, что в квартире живут четыре семьи. В жилище Галины Матвеевны вела первая от входа дверь справа. Она не запиралась. На вопрос Тимофея: «Почему?» – Галина Матвеевна ответила просто: «Красть нечего».

Комната, в которую они вошли, была довольно большая, квадратная, в два окна, одно из которых выходило во двор, другое – в Хлебный переулок. У окна, выходившего в переулок, стояла большая тахта, крытая ковром; рядом небольшой письменный стол, заваленный бумагами, и возле старенькой пишущей машинки стопка книг. Тимофей разглядел, что это справочники английского, немецкого, французского и испанского языков. Посреди комнаты круглый обеденный стол, у другого окна – платяной и книжный шкафы. Книг было не много, но они неплохо подобраны и свидетельствовали о хорошем вкусе того, кто их собирал. Слева от двери стояла старинная резная ширма, у тахты – другая, наполовину раздвинутая. Галина Матвеевна, охнув, опустилась на тахту, стала растирать больную ногу. Тимофей стоял рядом. Надо было уходить, но он не знал, как распрощаться.

– А вы, молодой человек, снимайте-ка ваше пальто, – скомандовала хозяйка, – и если вы мне немного поможете, то я вас угощу отличным чаем. Вы любите чай?

– Знаете, как-то не очень. Я любитель кофе, и когда нет хорошего, готов пить любой.

– Ну а мы с дочкой предпочитаем чай. Кофе нам не по карману, да и где сейчас достанешь хороший кофе. А вот я заварю чай, и вы поймёте, какой это чудный напиток.

Возражать он не стал. Да и бесполезно: на нет и суда нет. Снял пальто и повесил его на вешалку рядом с дверью.

– Так, командуйте. Что я должен делать? А кофе для вас я могу достать, – пообещал.

– Прежде всего, помогите мне отделаться от пальто, – сказала Галина Матвеевна, никак не отреагировав на его предложение.

Когда её пальто тоже было водворено на вешалку, хозяйка сказала:

– Мойте руки. Умывальник вон там, – она указала за ширму, стоявшую рядом с дверью.

За ширмой оказался умывальник и небольшая, на две конфорки, газовая плита. Это было необычно. Тимофей полюбопытствовал:

– Откуда это у вас? Большая редкость.

– Был когда-то у нас такой замечательный главный инженер в домоуправлении, – сказала Галина Матвеевна, – он на меня, как говорят, глаз положил, вот во время ремонта дома и воспользовался случаем – провёл мне и водопровод, и газ. Я хоть от общей кухни освободилась, – и добавила: – Хороший был человек.

– Ну, и где же он этот ухажёр? Почему был? – спросил Тимофей, вытирая руки, просто для того, чтобы что-то говорить, всё время молчать было бы неловко.

– Обычная история: он был женат, двое детей…

Потом Галина Матвеевна сказала, где взять чайник, чашки и блюдца, сахарницу и вазочку с печеньем и конфетами. А когда вода закипела, Тимофей по её просьбе придвинул стол к тахте, и она стала колдовать над заварным чайником. Всё получилось скоро и ладно.

– Ах да, совсем забыла, там, в буфете, вазочки с вареньем, несите все. Вы какое предпочитаете?

– Вишнёвое. Но могу съесть любое. Я вообще-то сладкоежка.

– Вот и отлично.

Сели пить чай. Потёк неспешный разговор. Галина Матвеевна рассказала, что разошлась с мужем давно. Замечательно талантливый был художник – все так говорили, – но выставляться не давали. Понемногу начал выпивать, глазом не успели моргнуть, как стал алкоголиком. Кисти забросил, интерес к жизни утратил, болтался днём и ночью с какими-то подозрительными личностями. Потому и расстались. А вскоре он по пьяному делу попал под трамвай. Так и остались с дочкой вдвоём. Была, конечно, возможность выйти замуж, да всё казалось, что новый муж не станет для дочери настоящим отцом, а потом и время ушло.

– Ну, какие ваши годы, – сказал Тимофей, стараясь быть вежливым.

– Ах, оставьте. Мужчины не понимают, что значит для женщины перешагнуть определённый возраст. Женщины и те этого порой не понимают и с ума сходят. А вы кто и что?

– А я – старый холостяк.

– Так-таки и не были ни разу женаты?

– Представьте себе. Почти девственно чист. Женат на работе.

– Но это же никуда не годится! – возмутилась Галина Матвеевна.

– Отчего же?

– Ну, во-первых, вы лишаете себя удовольствия жить рядом с человеком другого вида, а во-вторых, снижаете показатели страны по рождаемости.

– А вы живёте в убеждении, что женщина есть homo sapiens другого вида?

– Убеждена! – твердо сказала Галина Матвеевна. – Только научно доказать не умею.

– Ну, должен вам сказать, эта мысль не нова, но разработка её и дилетантами, и учёными ничего для дела не даёт, подобно холостому выстрелу – пустой звук.

– Не скажите, не скажите, – возразила было Галина Матвеевна, но продолжать свою мысль не стала. – Однако слишком позднее время для серьёзного спора. Оставим это на будущее. Вы же ещё навестите меня?

– С удовольствием. Только дискуссию предпочту на какую-нибудь более стоящую тему.

– Можно и так. Я старуха болтливая, – прозвучало это несколько кокетливо, – поговорить, грешным делом, люблю. А то сидишь целыми днями над переводами, слова молвить не с кем.

– А дочь ваша?

В это время открылась дверь, и не вошло, а впорхнуло в комнату нечто светлое и, как ему показалось, пушистое.

– А вот и она, собственной персоной, – смеясь, воскликнула Галина Матвеевна, которую уже начинало тревожить слишком позднее отсутствие дочери, – извольте любить и жаловать.

– Здравствуйте, пожалуйста! – весело воскликнула девица, делая реверанс. – Матушка, кажется, ухажёром обзавелась!

Она стояла посреди комнаты, лицо её раскраснелось от мороза, глаза живо блестели, чёрное длиннополое её пальто было пошито так, что выгодно подчёркивало и узкую талию, и рельефно обозначившиеся бёдра, и грудь созревающей женщины. Подбородок она прятала в пышный воротник, построенный из чёрно-бурой лисы, так что целиком её лица разглядеть было невозможно.

– Дурёха, что ты глупости говоришь, просто… – Галина Матвеевна вдруг осеклась. – Вот голова садовая, я ж так и не спросила до сих пор, как вас звать-величать.

– Тимофей Егорович, – подсказал-представился гость.

– Какой же вы Егорович, вы Тимоша.

– Можно и так, – несколько смутился Тимофей.

– А по фамилии?

– Чумаков, – как-то скороговоркой проговорил Тимофей, словно не желая, чтоб его расслышали.

Галина Матвеевна заметила, и это её насторожило.

– Так вот, Тимофей Егорович, – Галина Матвеевна акцентировала внимание на полностью выговоренном его отчестве, – мой спаситель.

– И в каком же кораблекрушении Тимоша тебя спас?

– Бесстыдница! – хохотнула мать. – Так со взрослым, к тому же, незнакомым человеком… А крушение, как ты выражаешься, есть не что иное, как то, что сегодня я имела случай завалиться подобно некованой лошади и подвернуть ногу. Вот Тимофей Егорыч и дотащил меня до дома на себе.

– И правда, спаситель. А ты теперь, уподобившись Мухе-цокотухе, угощаешь спасителя чаем и своими баснями. Меня примете в компанию?

– Раздевайся скорей. Мой руки и присоединяйся. Кстати, – обратилась Галина Матвеевна к Тимофею, – зовут эту плохо воспитанную и дерзкую особу Мария.

– А матушка моя, очень воспитанная, называет меня Машка, – отозвалась из-за ширмы девица. – И если мы подружимся, то и вам это будет позволено.

Выйдя из-за ширмы, Мария взяла чайный прибор для себя и, придвинув стул, села так, чтобы видеть перед собой гостя. Теперь и он мог лучше разглядеть её. Чистое белое лицо с лёгким румянцем, то ли от мороза, то ли это природное, не понять. Но вряд ли от смущения. Румянец был ей к лицу. Тимофей особо отметил красивый изгиб чёрных бровей и быстрый взгляд тёмных глаз. Всё в этом лице было ладно и к месту. Нос чуть длинноват, но это могло ему и показаться. На память пришла французская поговорка: длинный нос не портит красивого лица. Но другая поговорка, русская, «с лица воду не пить», была тут явно не к месту. Маша оказалась девушкой весёлой, разговорчивой и компании не испортила. Да и Тимофей, который до её прихода был несколько скован, заметно оживился, много и интересно говорил, буквально обворожив обеих женщин. Впрочем, засиживаться было неловко. Пора и честь знать. К тому же завтра ему предстояло ехать на службу необычно рано. День обещал быть сложным, хорошо выспаться просто необходимо. Тимофей, поблагодарив хозяйку за чай, за варенье и сказав, что всё было очень вкусно, откланялся. И мать, и дочь не отпускали его до тех пор, пока он не дал твёрдого обещания в ближайшее время побывать у них снова.

– Железно? – спросила Мария.

И в тон ей он заверил:

– Железно!

– Замётано! Ждём!

2

Тимофей вышел на улицу. Снег валил крупными хлопьями. Окна в Бельгийском посольстве продолжали светиться. «Трудяги!» – с откуда-то нахлынувшей неприязнью подумал. Не спеша, он шёл по переулкам. Было совсем тихо, ни звука не доносилось ниоткуда. Он взглянул вверх, снежинки легко ложились на лицо, приятно щекотали кожу; сквозь хлопья падающего снега сверкали звёзды. «Как там у них? – не имея в виду конкретно, у кого это «у них», подумал он, – узнаем ли когда-нибудь?» Выйдя на Тверской бульвар, Тимофей остановился у памятника Тимирязеву, долго смотрел на задумчивого учёного. «Скучно, наверное, так стоять ночью одному? – посочувствовал, проведя рукой в перчатке по тому месту, где когда-то памятник был повреждён немецкой бомбой, – но уж раз поставили, стой. Не всем дана такая честь». Он продолжил путь по заваленному снегом бульвару. Спать совсем не хотелось, и никакой усталости. Размышляя о разном, он всё время возвращался к неожиданному происшествию, которое сегодня привело его в квартиру в Хлебном переулке, и неотвязно в этих воспоминаниях всплывал образ Маши. «А всё-таки нос у неё длинноват», – подумал Тимофей. Он дошёл до того места, где когда-то стоял памятник Александру Сергеевичу, переехавший на противоположную сторону улицы Горького – за снежной пеленой памятник был едва виден, – повернул обратно и вскоре был у своего дома, находившегося совсем рядом с драматическим театром. Некогда, ещё на его памяти, театр назывался «Камерный», и подвизались в нём Таиров и Коонен. Тимофей часто бывал на спектаклях этого театра, пользуясь тем, что родители его школьного товарища служили там; теперь, состарившись, они продолжали всё так же служить в том же здании, только театр теперь носил имя Пушкина.

Тимофей вошёл в парадное. Внутренняя дверь была закрыта. Он взглянул сквозь дверное стекло: за столом дремала консьержка. Тимофей нажал кнопку звонка. Консьержка встрепенулась, распрямилась, насторожилась. Очнувшись ото сна, она, подойдя к двери, сложила обе ладони у лба козырьком, пытаясь разглядеть, кто там. Узнав Чумакова, проворно сбросила крючок.

– Здравствуйте, Тимофей Егорыч, припозднились вы сегодня.

В вопросе этом не было упрёка, скорее, забота.

– Да уж, извините, Марья Ивановна. Вечер больно хорош, гулял.

Она и видела, что весь он засыпан снегом. Тимофей стал перчатками сбивать снег с пальто, тут же подумав, что сделать это надо было на улице и что теперь консьержке придётся подтирать из-за его несообразительности пол в фойе. Другому консьержка нипочём бы не спустила, сделав суровое замечание, но к Тимофею у всех дежуривших посменно консьержек было особое отношение: он всех их знал по имени и отчеству, и не случалось праздника, чтобы не сделал им презента с сюрпризом.

Тимофей прошёл к лифту, поднялся в третий этаж, вошёл в квартиру и включил свет в прихожей. Его холостяцкая квартира, к которой он привык и которую любил, в этот вечер впервые показалась ему одинокой и неуютной.

3

Следующий день был насыщен делами важными и неотложными. В 5.30 его уже ждала машина у подъезда. Сначала – посещение конструкторского бюро, где он переговорил с теми проектантами, кто сейчас использовал его расчеты для выполнения поставленной перед ними задачи. Задача была трудная, ответственная, а главное – срочная. Сотрудники немного отставали, но пока всё ещё было в пределах нормы.

Проектанты – испытанные, проверенные в деле люди, к тому же энтузиасты и не новички; каждая встреча с ними была интересной. Даже если дела складывались не лучшим образом и назревало отставание от графика, здесь никогда не возникало напряжённой угрюмости и уныния. Эти умные, работящие люди, посвятившие себя трудному и новому делу, отдавшиеся этому делу целиком, не делившие день на рабочие часы и досуг – умственная деятельность у них продолжалась и дома за обедом, и в городском транспорте, и даже порой во сне, – умели встречать со спокойным юмором неудачи и недовольство начальства. Они отлично понимали: здесь главные они, здесь над ними нет и быть не может никакого начальства, никакого окрика, здесь они творят будущее. А если их и посещали высокие чины, то общение оказывалось рабочим, а порой руководство даже перед ними робело. Для этих людей существовал один начальник, один бог – Главный конструктор, все остальные как бы проплывали мимо, не задевая. Тимофей же здесь был своим. Его всегда встречали шутками и прибаутками, и обсуждение самых сложных, спорных вопросов проходило весело, без нервического напряжения, даже если случалось перечеркнуть, казалось бы, уже завершенную большую часть работы и начинать всё с нуля. Он понимал их с полуслова, они платили ему той же монетой. И ещё: он, как мало кто из ведущих инженеров, умел работать руками. У Тимофея были умные руки.

В этот раз у конструкторов Тимофей задержался недолго. Недавно сделанные им расчёты подтвердили: работа идёт в правильном направлении; выяснилось и то, что расчёты эти были перепроверены и подтверждены и Главным конструктором, и Мстиславом Всеволодовичем Келдышем, не раз и не два поздними вечерами звонившими ему, спрашивая: почему это так? а это этак? Теперь работа конструкторов, по всему, должна была быстро продвинуться, а значит, новый аппарат будет изготовлен к сроку, и полёт ещё одной группы космонавтов – а это было новое слово в сложном деле – окажется выполнен в срок. Позже Тимофей побывал в одном из сборочных цехов. По-настоящему никакого дела у него здесь не было, но он любил наблюдать, как в тишине под ловкими и умелыми руками специалистов постепенно возникает аппарат, которому суждено унести очередного космонавта в просторы Вселенной; ему нравилось чувствовать себя сопричастным этому сложному и интересному делу. Потом он отправился к себе в институт. Надо было подписать несколько бумаг, которые не могли быть отправлены без его визы, и ещё раз просмотреть завершённые несколько дней назад расчёты, так непросто давшиеся ему на этот раз, но которые безоговорочно были приняты Главным и пошли в работу. Расчёты эти оставили в его душе тревогу. Любой математик вам скажет: всякая формула оказывается правильной лишь тогда, когда имеет красивый вид. А этого-то и не было в последних его расчетах. А ещё следовало просмотреть гранки написанной им статьи, присланные из журнала «Авиация и космонавтика», чтобы потом не возникли претензии у тех, кто поставлен на стражу государственных тайн и секретов. Сроки поджимали, он задерживал выход очередного номера журнала – а статья была интересная, своевременная и нужная, – главред нервничал, но ждал. Но, несмотря на то, что весь день всё шло гладко и легко, он постоянно чувствовал присутствие чего-то нового, что отвлекает его, мешает заниматься нужным и главным. Он не мог понять, что, и это беспокоило. Слушая очередной доклад руководителя одной из институтских лабораторий, он вдруг вспомнил: «Это было вчера. Две женщины – мать и дочь. Маша. Её зовут Маша. Нос длинноват. О чём это я? При чём тут нос? А, это у Маши нос длинноват. Красивая девушка». На мгновенье ему показалось, что он слышит её голос, смех. «Непременно в ближайшие дни надо найти время навестить их», – подумал он, пропустив то, что ему говорил начлаб. Извинившись, попросил повторить. Начлаб не обиделся, заметил: что-то беспокоит руководителя, мешает сосредоточиться, – спокойно повторил то, что сказал минуту назад.

День подходил к концу. Тимофей попросил вызвать машину, чтобы ехать домой. По пути он ещё заскочил в больницу, что на Петровском бульваре, навестить одного из начлабов своего института, тому предстояла сложная операция, которой он боялся; надо было поддержать его. Водителя Тимофей отпустил, сказав, что прогуляется, подышит воздухом. День выдался безветренный, лёгкий морозец не стал помехой для прогулки, тротуары и дорожки на бульварах были уже очищены от навалившего вчера снега. В фойе больницы его встретил какой-то недовольного вида то ли охранник, то ли швейцар, ни за что не хотевший пропустить. Пришлось предъявить удостоверение депутата Верховного Совета СССР. Это подействовало, но, не желая признать поражения, всё-таки проворчал, что в верхней одежде никак нельзя, а гардероб закрыт.

– Куда ж я дену пальто?

– А это ваша забота, – весьма грубо ответил «цербер», – надо приезжать в часы посещений.

Тимофей был человеком незлобивым, но это замечание, а главное, тон, каким оно было сделано, возмутили его. Он понимал: порядок есть порядок, но хамство удручало. Хотелось одёрнуть грубияна, но он одёрнул себя: не бодаться же с этим наглецом. Сняв пальто, Тимофей бросил его на барьер закрытого уже гардероба и по чугунным ступеням бывшего Английского клуба поднялся на второй этаж, где находились больничные палаты.

– А охранять ваши вещи я не обязан, – крикнул вдогонку «цербер».

Встретившаяся ему медицинская сестра с уже наполненными и готовыми к применению шприцами на блестящем металлическом лотке помогла найти дежурного врача, совершавшего вечерний обход. Этот очень пожилой и очень усталый человек, целый день ассистировавший на операциях – самостоятельных операций он уже давно не делал, – желал только одного: поскорее закончить обход, выпить чаю, лечь в ординаторской на старый кожаный диван и уснуть. Узнав, для чего в неурочный час в больнице объявился этот человек, он проводил Тимофея в палату, где находился начлаб. Кроме последнего, там было ещё пятеро больных. В этой больнице оперировали лучшие московские хирурги, попасть сюда можно было только по направлению Минздрава, истоптав не одну пару башмаков или имея связи в «высоких сферах». Направление сюда для своего начлаба «пробивал» Тимофей; это оказалось не трудно, но потребовало времени. Обращаться с личными просьбами он не любил, но в данном случае это было не совсем личное, а значит, позволительно.

Начлаб лежал на койке, повернувшись лицом к стене. Он до дрожи боялся предстоявшей операции, но не хотел, чтобы другие видели это.

– Здравствуйте Иван Иванович, – сказал Чумаков.

Иван Иваныч повернулся на голос, на лице его появилась виноватая улыбка. Сейчас это был совсем не тот решительный, не боявшийся никаких преград и трудностей человек, которого уже не один год знал Тимофей. Перед ним лежал пациент, обуреваемый, буквально раздавленный страхом, страхом сознания, что врачи станут терзать его тело – ещё неизвестно, будет ли от этого польза, – страхом сознания, что он стоит на пороге жизни и смерти. Тимофей видел и понимал: какие бы слова он сейчас ни сказал этому, он не сможет освободить начлаба от страха, от ужаса перед тем, что завтрашний день операции может стать его последним днём. Так уж устроен человек. Не задумываясь о том, что он не вечен, что когда-то настанет и его конец, он бодро шагает по жизни, но однажды вошедшая в его мозг мысль о смерти уже не отпускает никогда, с этого момента он не может не думать об этом постоянно, не то чтобы ложится и встаёт с этой мыслью, но она постоянно присутствует в его подсознании, и освободить от страха перед смертью может только сама смерть, очень глубокая вера в бога или приверженность фатализму.

– А, это вы, Тимофей Егорыч, – слабым голосом и как бы удивившись, отозвался Иван Иваныч. – Спасибо, что навестили.

– Не нужно ли вам чего?

– А что мне сейчас может быть нужно? – каким-то потухшим голосом то ли спросил, то ли сообщил о своём положении Иван Иванович. – Последний парад наступает, – попытался он пошутить.

– Ну, что вы такое говорите. Вот завтра вас подлатают, и мы снова вместе будем делать большое и нужное дело, – попытался подбодрить Тимофей.

– Дай-то бог, дай-то бог.

– Я вас оставлю, – полушёпотом произнёс дежурный врач, словно извиняясь, – у меня там больные.

– Конечно, конечно. Спасибо вам.

Иван Иваныч перевернулся на спину и лежал с закрытыми глазами. «Делает вид, что спит», – подумал Чумаков, но он знал, что Иван Иваныч не спит, просто не может преодолеть страх и пытается спрятаться от него и спрятать страх от начальника. Говорить, по сути, было не о чем, не в том состоянии пребывал начлаб, чтобы вести сейчас долгие беседы. Надо было встать и уйти, но Тимофей, человек деликатный, не мог придумать, как это сделать, чтобы не обидеть, чтобы в его скором уходе Иван Иваныч не углядел своей безнадёжности. Всё-таки на прощанье Тимофей решил сказать по-мужски, что надо взять себя в руки, преодолеть страх, который может доконать, и тогда никакие врачебные усилия, никакие профессора не помогут. Решил сказать, но… не сделал этого. Понял: Иван Иваныч не готов принять подобные слова, они пройдут мимо его сознания.

– Что ж, отдыхайте, готовьтесь морально, Иван Иваныч, – сказал Тимофей. – Вот увидите, всё будет хорошо.

– Спасибо вам, – едва слышно проговорил Иван Иваныч и, не дожидаясь, когда Чумаков уйдёт, повернулся лицом к стене.

На лестничной площадке курил дежурный врач.

– Скажите, чего можно ждать от операции? – спросил Тимофей.

Старый доктор внимательно взглянул на Тимофея: сказать, не сказать?

– Простите, вы ему кто?

– Директор института, в котором он служит.

– Ничего хорошего, скажу я вам.

– Что, совсем никакой надежды?

– Почти никакой, – ответил врач. – Конечно, будет сделано всё, что в наших силах, для того мы здесь и обретаемся, но…

– Жаль. Хороший человек.

– Всех жаль, но это мало чему помогает.

– И всё-таки.

– Я наблюдаю за ним несколько дней и скажу вам прямо: он уже умер.

– Как так?

– Его сожрал страх. У него напрочь отсутствует воля, он не борется, а это плохой признак, уж поверьте моему опыту.

– Да, я заметил в нём этот страх. И всё-таки уповаю, – он поймал себя на том, что ни с того ни с сего заговорил словами из прошлого, – уповаю на искусство хирургов.

– Да-да, – сказал врач, но было видно, что разговор уже стал ему неинтересен.

– До свиданья. Спасибо вам.

Тимофей спустился по лестнице, взял пальто и, не надевая, пошел к выходу.

– До свидания, – сказал он «церберу», но тот уткнулся в газету, не ответил. Всё ещё злился.

4

Он вышел на Страстной бульвар и медленно направился в сторону Пушкинской площади. По ту и по другую сторону бульвара жилых домов не было, в эту пору окна оказались тёмными, и стояла такая тишина, будто во всём мире только и было, что этот бульвар и он, Тимофей. В слабом свете фонарей голые деревья казались тенями. На скамейках одеялами лежал вчерашний снег. Тимофей снял перчатку, зачерпнул рукой снег и стал его есть. Совсем как в детстве. Мама – он давно позабыл её лицо – говорила ему: не ешь снег, заболеешь. У него действительно было слабое горло, и ангина частенько донимала его, даже летом. Потом ему удалили гланды, и с возрастом это прошло. Теперь уже мама ничего не скажет. Ничего и никогда. Как давно уже никто не может ему сказать: не делай этого, не делай того. А лучше не стало. Вот ещё Иван Иваныч. Может, не нужно было к нему ходить. Ничем он ему не помог, а понимание, что человек обречён, оптимизма не прибавляет. «Хороший был человек Иван Иваныч», – подумал Тимофей и о вдруг поймал себя на том, что размышляет в прошедшем времени. В лаборатории все любили Иван Иваныча, и работник он хороший. Замена, конечно, найдётся, сколько их, молодых, подпирают «стариков», пора давать им дорогу.