Текст книги "Никола зимний"

– Так уж получилось.

– Не переживайте. Я домой сбегаю и свой принесу, тут рядом.

Колоть дрова он любил и умел. Особенно ему нравилось, когда чурки разлетались с одного удара. Хотелось, чтобы Юлия вышла и посмотрела, как ловко у него получается. Но она не выходила. Татьяна Робертовна догадалась, о чем он думает, и сказала:

– Юля у меня приболела, пойду чаем с малиной отпаивать.

На всякий случай он выбрал толстенный чурбак, высмотрел метик, тюкнул по нему топором, удостоверился, что в нем наметилась щель, в которую оставалось ударить колуном, чтобы чурбак развалился, и откатил его в сторонку, надеясь, что Юлия все-таки выйдет и он сможет показать свою удаль. Но вышла только мать, переодевшаяся в старое осеннее пальто, и стала собирать в поленницу колотые дрова.

– Не надо. Я сам все сделаю.

– Должна же и я свою лепту внести. Юля тоже хотела, но ей переодеться не во что.

– Так болеет же. Зачем рисковать. – Но в отговорку не поверил: если бы хотела, могла бы и выйти.

– Кстати, почему тебя Коляном дразнят?

– Потому что я и есть Колян.

– Некрасиво как-то, – поморщилась Татьяна Робертовна, – словно беспризорник из ночлежки. А ты вон какой статный парнина. Тебе же по святцам имя давали. Существует два праздника – Никола летний и Никола зимний. Овчинников из Юлиного класса родился в августе, значит, он Никола летний. А ты в ноябре, значит, Никола зимний. У вас даже характеры соответствуют. Он мягкий и покладистый, ты – сильный и волевой.

– Я и не знал.

– Теперь знаешь и требуй, чтобы звали Николой.

– Как я потребую?

– Характер покажи.

Когда стало темнеть, Татьяна Робертовна сказала:

– Хватит. Согласно законодательству у школьников укороченный рабочий день. Этак меня и привлечь могут.

– Да тут немного осталось.

– Все, все, все, никаких разговоров. Пойдем чай пить.

– Неудобно как-то, – начал отказываться, хотя самому не терпелось увидеть Юлию.

– Это мне неудобно отпускать работника, не угостив.

Он почему-то думал, что в квартире приезжей учительницы должен быть какой-то особый порядок и особые вещи, но ничего особенного не увидел, разве что свободного места больше. Без лишних ведер, чугунов с кастрюль. Стол в горнице был уже накрыт. Юлия разливала чай. Каждая чашка стояла на блюдце. Его мать блюдца под чашки не ставила. А радиола «Рекорд» такая же, как и у них. Но этажерки с книгами в его избе не было. Над кроватью, чуть выше подушки, приколот портрет бородатого мужика. Сестра Верка тоже вешала открытки с артистами, но этот на артиста совсем не походил. Юлия была одета в махровый халат с капюшоном, как у брезентового плаща, и он никак не мог понять, зачем капюшон домашней одежде, неужели на случай дырявой крыши? Но спросить постеснялся. А про мужика спросил.

– Это Папа Хем.

– Чей папа, твой?

– Близкие так звали, а в историю он вошел как писатель Эрнест Хемингуэй.

– Не слышал о таком.

– В школе его не проходят. А он, между прочим, в Африке на львов охотился. А за рассказ, как старик голубого марлина поймал, Нобелевскую премию получил. Самый модный писатель. Дядя мой обожает его.

– Дашь почитать?

– У меня книги нет, и в школьной библиотеке тоже. Я ее у дяди читала.

– Не ожидал, что ты про рыбалку любишь.

– Думал, что я сентиментальными романами увлекаюсь. Заблуждаешься, я предпочитаю настоящую литературу.

Дома она была совсем другая и не казалась задавакой. Нормальная девчонка, с которой можно разговаривать. Так бы мирно и разошлись, если бы ее не потянуло расхваливать Тулупа, какой он умный и как много знает.

– Так он же ничего делать не умеет, – не выдержал он.

– А ты хочешь сказать, что мастер на все руки?

– Не на все, но кое-что могу.

– Например?

– Валенки подшивать могу, а он не может.

И в Юлию сразу же вернулся ее привычный гонор надменной городской красавицы. Расхохоталась и, давясь смехом, спросила:

– А зачем ему валенки подшивать, он после школы в университет поступит. В городе жить будет, а там в валенках не ходят.

Задело. Прищемило. Поблагодарил за чай и быстренько выскочил на улицу. Но домой не пошел, сделал крюк, чтобы посмотреть на окна Ольги, женщины, которая выбрала его, царицы, с которой городская пигалица ни в какое сравнение не идет. Постоял, но вспомнился почему-то не жаркий шепот в постели, а металлический голос в магазине. Понимал, что если постучится, нарвется еще на одну обиду. С раздраженной мстительностью помочился в сугроб и повернул к своему дому.

А Юлия и Тулупу разболтала про валенки. Тот подошел на другой день и спросил:

– Значит, валенки умеешь подшивать?

Чего смешного они в этом нашли, он не понимал.

С Юлией не разговаривал до конца года. Делал вид, что не замечает. Если случайно оказывались рядом, демонстративно отворачивался. Она в ответ равнодушно посмеивалась без гримас и эмоций.

В такой молчаливой ссоре дожили до ее выпускного вечера. Торжественную часть чужого праздника он пересидел дома. Слушать поздравления с напутственными речами парторга и учителей желания не было. Тем более, что его поздравлять было не с чем. Но появиться на танцах имел полное право. На углу возле школы рос большой куст белой сирени. Единственный на всю деревню. Говорили, что его привезла из Красноярска приезжая учительница. Посадила, и сирень принялась. Ухаживала за ней, поливала, убирала сухую листву. Отработав положенные три года, вернулась в город, а на следующую весну кустик зацвел. Разрастался, богател. Любители пробовали отсадить в свои палисадники, но не получалось. Кто-то из ее учеников назвал сирень Анной Сергеевной, и прижилось имя. Еще на днях на сирени назревали всего лишь бледные бутоны, а к выпускному, как по заказу, куст дружно зацвел. Засмотрелся. И тут его окликнули. Повернул голову. В двух шагах от него стояла Юлия и улыбалась.

– Любуешься!

– Красиво цветет! Почему бы и не полюбоваться.

– А подари мне ветку с пятилепестковым цветком. На счастье! – И протянула ему холодную узкую ладошку.

После такой нежной улыбки и ласкового голоса глупо было вспоминать старые обиды. Он шагнул к кусту, выбрал пышно цветущую ветку и протянул Юлии.

– Считать будем?

– Я верю, что он есть, дома обязательно найду, – сказала срывающимся голосом, потом обвила его шею оголенными руками и поцеловала. Мягкие и горячие губы долго не отпускали его. Ветка сирени в ее руке царапала шею. Голова кружилась.

Когда Юлия опустила руки, он поднял голову и увидел, что Тулуп стоит на школьном крыльце и смотрит на них.

– Тебя ждут, – еле выговорил он.

– Я знаю, – нисколько не смутившись, беспечно прощебетала Юлия и помахала Тулупу.

Смотрел на уходящую и продолжал слышать, как билось ее сердце.

Что это было? Не понимал он Юлию. Не понимал.

* * *

В девятый класс он не пошел, да его никто и не уговаривал ни дома, ни в школе. Отец выпил с леспромхозовским начальником, и парня пообещали пристроить, а пока гулял на свободе. Чтобы жизнь медом не казалась, отец плотно запряг в домашние дела и муштровал так, что ни охнуть, ни вздохнуть. Никола не мог дождаться, когда выйдет на работу, там хоть вечера свободные и выходные положены. И зарплату, как взрослый мужик, получаешь.

Вечером с парнями сгоношились на выпивку и уперлись в поселок на танцы. Да еще и леспромхозовская деваха попросила проводить, а сама возле дома даже поцеловать не дала. Вернулся среди ночи, не успел заснуть, а отец уже будит. Недовольный, ворчит, подгоняет. Мать пытается заступиться.

– С вечера надо предупреждать.

– А где его с вечера до утра носило.

Он помалкивал. Надо было пораньше вернуться, да не хотелось от компании отставать. А ведь знал, что поднимут.

– И тебе работа есть, с нами поедешь, – приказал матери, – Верка пусть дома управлятся.

Понягу собрали неподъемную. До берега брел, запинаясь. Окончательно проснулся только в лодке, на свежем ветру.

Отец работал бакенщиком. На берегу у него была избушка, приспособленная под мастерскую. По договору с колхозом он должен был сделать десять саней, за это ему разрешалось заготавливать сено.

Приехали, разгрузились, попили чаю – и сразу за дело. Сначала проверили сети. Мать оставили разбираться с рыбой, а сами отправились в лес. Пока выбирали жерди для оглобель, отец показал небольшую, но чистую полянку и велел вечером скосить.

Ужинать сели уже в сумерках. Заснул сразу. Где-то под потолком занудствовал шальной комар, по другую сторону занавески храпели на два голоса мать с отцом, но спать не мешали.

Истеричный лай разбудил, когда уже светало. Поднялись все трое. Ему показалось, что мать первой подбежала к двери. Отец сразу понял, какого зверя встретил кобель, схватил свое ружье, а второе не раздумывая протянул ему.

– Ребенка-то оставь!

– Пусть идет, – оборвал отец и, не оглядываясь, выбежал на улицу.

Движением ладони отец приказывал держаться у него за спиной. Сразу за избушкой начинался редкий подлесок. Медведя было не видно, но пес лаял так громко, что казалось, будто они совсем рядом. Когда между сосенок мелькнула белая шкура кобеля, он даже приостановился от неожиданности. А пес мелькнул и снова пропал в темноте. Но воинственный лай не прекращался, а сквозь него проступал грозный медвежий рык, похожий на хрюканье. Отец остановился, когда до схватки оставалось метров пятнадцать. Пес бросался на медведя, норовя вцепиться ему в ляжку. Зверь сбрасывал его, уворачивался, отбегал и сам бросался на собаку. Отец выждал момент, когда перед ним задержится медвежья спина, и выстрелил. Зверь взревел и встал на дыбы. Он был уверен, что после отца добивать нет надобности, и все-таки не удержался, пальнул в медвежью грудь, и так получилось, что рухнул он после его выстрела. Собака первой поняла, что медведь неопасен, и кинулась к нему, рвала за бока и давилась шерстью. Он тоже сделал шаг, но отец загородил дорогу и придержал за руку.

– Погодь, не торопись. Всяко может случиться.

Потом, когда разделывали тушу, спросил:

– Струхнул, поди?

– Да вроде нет.

– Значит, не успел.

– Наверное. – Такое объяснение его устраивало. – Все так быстро произошло, я даже не понял, как выстрелил, но прицелиться не забыл.

– Ладно. Герой. Ловко управились. И пес геройский. Бобка, Бобка, иди ко мне.

Но того никакие похвалы не могли отвлечь от бурой туши. Остервенело рычал и отфыркивался от выдранной шерсти.

– И куда стоко мяса девать! Битый центер. Ты знаешь, где бригада взрывников русло чистит?

– Конечно, знаю.

– Газуй к ним, скажи, чтобы водки взяли и приезжали за мясом.

В лодке ему не терпелось рассказать, как они с отцом добыли медведя, но от волнения рассказ не получался: залаял Бобка, разбудил, отец схватил ружье, побежали, Бобка рвет медведя за ляжки, отец выстрелил первым, медведь поднялся на дыбы, и тогда пальнул он, и медведь рухнул к его ногам. Боялся, что мужики не поверят, но они слушали, не перебивая, и понимающе кивали.

Когда привез взрывников, отец уже разделал тушу и, сидя на чурбаке, бросал Бобке куски мяса и нахваливал его самыми нежными словами, которых даже детям не говорил. Мать стояла у плиты и варила медвежатину. Мясо еще не успело дойти, но отцу не терпелось налить гостям.

Он еще ни разу не выпивал при родителях. Отец протянул стакан.

– Ребенку-то пошто, – неуверенно встряла мать.

– Какой ребенок, если зверя завалил! – отмахнулся отец и, обращаясь к гостям: – Не струсил, мужиком себя показал. Осталось только бабу попробовать, – потом заглянул ему в глаза и, усмехнувшись, спросил: – А может, уже?

Он не понял, от чего загорелось лицо – от водки или от смущения.

* * *

Служилось легко. Сначала стыдился, что попал в стройбат. Надеялся, что возьмут в пограничники, все-таки сибиряк, охотник, но в военкомате решили, что крепкий парень с восьмилетним образованием в стройбате нужнее. Осмотрелся, освоился и случайно приглянулся «старику» из мастерских. Сибиряк сибиряка чует издалека. Леха вырос на Чулыме, в леспромхозе. Метил в чокеровщики, но, к счастью, промахнулся, попал в ремеслуху и больше года успел потокарить на военном заводе, многому выучился. Разговорились о рыбалке. Чулым, конечно, не Ангара, Леха и не спорил, но стерлядка и в Чулыме водится. Когда пришла посылка с ангарской рыбой, принес похвастаться, наша, мол, и жирнее, и крупнее. Леха отрезал кусок, скривился, сказал, что пересоленая, и пошел в свой тайник за спиртом. Пока выпивали, Леха завернул в газету половину рыбины и сказал:

– Это старшине. – И, наткнувшись на вопросительный взгляд, объяснил: – Пойду договариваться, чтобы тебя ко мне в ученики определили. Хороший токарь – специальность хлебная, все время со спиртом будешь. А я хороший токарь. И тебя научу.

– Так, может, целую старшине отнести? У меня осталась одна.

– Хватит ему и половины, он такого деликатеса у себя на Донбассе отродясь не пробовал. А целую, если не жалко, я Валюхе в санчасть презентую, чтобы спиртом бесперебойно обеспечивала.

Он думал, что земляк хвастается, но Леха слово сдержал. Через неделю его перевели в мастерскую, а обмывали новое место медицинским спиртом и закусывали тушенкой, которую Лехе принесли за левый заказ.

– Рыба хорошо, а тушенка лучше, – пошутил он, чтобы не впадать в откровенный подхалимаж, довольный, что все так ловко получилось.

– Не скажи. Валюха говорила, что подруги визжали от удовольствия, когда пробовали. И сама была очень ласковая со мной.

Терпения Лехе не хватало. Учил нервно, порою казалось, что издевается над ним. Доводил до того, что хотелось врезать учителю между глаз, но сдерживал себя, терпел, и через месяц стало получаться. Сам понял, а потом и Леха признал. Сели перед дембелем, суровый наставник запил водой глоток неразбавленного, обнял ученика и заявил, что из него получится классный токарь.

Лехин дембель отпраздновали хорошо, а со своим все пошло наперекосяк. Началось с дурацкой самоволки. Чувствовал, что не надо рисковать – отпуск обещали. Так нет же, побежал, нарвался на патруль, и отпуск заменили «губой». Но самое страшное ждало впереди.

Оставалось меньше ста дней. Когда из дома перестали приходить письма, особой тревоги не появилось, полагал, что ленивая Верка все новости приберегает до встречи. Мать стеснялась малограмотности, поэтому переписку доверила Верке. Раз в полмесяца она исправно сообщала старшему брату о деревенских новостях, передавала приветы от знакомых и от своих одноклассниц. В одно из писем вложила записку от подружки Галки, которая тоже хотела переписываться с ним. Он смутно помнил эту Галку, но обижать девчонку не хотелось, и он ответил. Веркины письма были короткие и сухие, а Галка писала намного подробнее: рассказывала, как отелилась корова Февраля, как смешно учился ходить теленок, как ждали ледоход на Ангаре, как льдины громоздились друг на друга, а потом, подтаяв, рушились и осыпались, издавая музыкальный перезвон, как ходила собирать первые подснежники. Он понимал, что девчонке хочется понравиться взрослому парню, посмеивался, но ждал ее писем и радовался им больше, чем весточкам от сестры. Последнее письмо было от Галки коротенькое, без привычных историй. Потом совсем перестали приходить. Особой тревоги не появилось, да и почта никогда не отличалась порядком. А душа рвалась домой.

Когда садился в Ан-2, осмотрелся, надеясь увидеть кого-нибудь из своих деревенских, но никого не высмотрел. С дембельским чемоданом не разбежишься, но шел ходко, аж взмок. Первой увидел Верку. Она несла домой два ведра воды и остановилась перед калиткой. Хотел подкрасться сзади и напугать, но не выдержал, окликнул. Сестра оглянулась, ахнула, потом, чуть не споткнувшись о ведро, подбежала к нему, уткнулась в грудь и заплакала, но это были не детские слезы радости, а бабьи рыдания.

– Что-нибудь с мамой? – закричал он.

Не в силах говорить, она отрицательно замотала головой и зарыдала еще громче.

– Отец?

– Пойдем в избу, все узнаешь.

Мать сидела на табуретке спиной к печи и вязала носок. Увидев его, спросила:

– Совсем отпустили?

– Конечно, совсем!

– Хорошо, – выговорила с тусклой радостью, – потом все-таки отложила носок, обняла и бессильно заплакала.

– Где отец? – тихо спросил он.

– Пусть Верка рассказыват. – Вернулась на табуретку и взяла носок.

Сестра вывела его на двор.

– Не могу при маме. Не хочу лишний раз напоминать. Нет у нас больше папки.

– Да где он? Что вы тянете?

– В бане угорел.

– Как угорел? – не понял он.

– Не знаешь, как угорают? Ольгу Шумакову помнишь, она продавщицей работала?

– Конечно, помню. – «Она мне всю службу снилась» – чуть было не сорвалось с языка, но как-то не соединялись отец и Ольга, да еще и баня. Несуразица какая-то.

– На третий день нашли их. Валяются растелешенные. Ольга на полке, отец на полу, – у Верки сорвался голос, и она замолчала.

Обнял сестру, погладил по спине. А перед глазами стояла Ольга. Без одежды. Склоненная над ним, лежащим на кровати. Он даже чувствовал касание грудей. Ольгу – видел. Отца – нет. Даже представить их вместе не получалось. Тем более в бане. Не верил.

– Так таились, что и подумать никто не мог. Мать догадывалась, что гуляет, но терпела. Да и бабы на похоронах болтали, что у него в леспромхозе шалава была. Но Ольга, ее и представить рядом с деревенским мужиком невозможно. Да еще и старым ко всему. Мало ли, что в шелковые платки наряжается, а никому ни разу не улыбнулась, лицо словно каменное, все думали, что мужа тюремного боится, слухи-то и до зоны могут доползти. Вот и пряталась в бане со стариком. Мать не то чтобы умом тронулась, по дому управляется, но все молчком, редкое слово скажет, а по ночам стонет. Это она вызывать на похороны не велела. От позора берегла. И Галке приказала не писать.

– А я-то гадал, почему писем нет.

– Мать запретила. А что писать? Врать – глупо, а правду – стыдно. Решили дождаться приезда. Слушай, а может, мне за Галкой сбегать?

– К нам, чё ли, звать? Да я и не помню ее.

– Так пойдем к ним, увидишь – и сразу вспомнишь, она, пока ты служил, расцвела, хорошенькая стала. У дядьки Миши самогонка есть, выпьете за встречу.

– А как же мама?

– Ей одной лучше. Пойдем, предупредим, что в гости уходим.

На их предупреждение мать рассеянно кивнула и продолжала вязать. Сестра успела привыкнуть к такому поведению матери, а он даже смотреть на нее боялся и все-таки оглянулся с порога, увидел сгорбленные плечи. Захотелось сказать что-нибудь утешительное, но к горлу подкатил комок, да и слов подходящих не находилось.

Галка засмущалась, засуетилась, рассаживая гостей. Она и впрямь выросла во взрослую девушку. А дядя Миша совсем не изменился, все такой же суетливый и матерящийся через слово.

– Никола, ну, красавец вымахал. Орел.

– Да я, дядь Миш, вроде и призывался таким.

– Не ломайся. Будто я не помню. Возмужал, в плечах расширился. Галина, ты пока развлекай жениха, а я быстренько на стол соберу.

– А кто тебе наплел, что жених? – зарделась Галка.

– К слову пришлось. Но с другой стороны, лично я не против. Ты, кстати, в каком звании пришел?

– Рядовой.

– Тоже хорошо. Чистые погоны – чистая совесть. Мать, а ну-ка, поторопись. Все, что в печи, на стол мечи, а рыбки сам в дуплё спушшусь и достану, я и краснухи добыл, и тугун имеется. Соскучился, поди?

– Еще бы!

Дядя Миша вернулся с плошкой тугуна и шматом осетрины, бутылку самогонки с водочной этикеткой достал из-под рубахи.

– Чуть не разбил, наставили банок, ступить некуда. Ладно, Никола, с увидом. И за отца твоего, Василия, пусть земля ему будет пухом.

– Ты бы попридержал свое ботало, – буркнула жена.

– А ково я сказал? Хороший был мужик – и охотник фартовый, и мастер на все руки, и хозяйственный, все в дом.

– Не чета тебе. Вчерась сковородник взяла, а у него ручка отвалилась.

– У них порода такая. Дедушка, царствие небесное, когда ноги заболели, все одно не мог без дела, сапожничал на всю деревню.

– И Васька тоже не мог без свово дела.

– Ково теперь вспоминать. Держись, Никола, назад ничего все одно не воротишь.

Веселья не получалось. Самогонка не брала. И Галку не рассмотрел, даже спасибо за письма не сказал. А собирался.

* * *

Прячась от позора, мать отвадила гостей, а сама не выходила за ограду. Невыносимо было смотреть на нее сидящую, с вязаньем на коленях. Случалось, она засыпала, спицы соскальзывали на пол, она вздрагивала, испуганно поднимала их и начинала торопливо накидывать петли. И ни слова. Хоть бы расплакалась или пожаловалась. Ему даже стало казаться, что обиду на отца она переложила на него. Не знал, куда деть глаза. В избу заходил только по необходимости. Искал заделье на дворе или на реке. Готовился к сезону. Ондатры для накрохи добыл с полуторным запасом. Почистил ружья, хотя после отца проверять было необязательно, он всегда содержал их в порядке.

Когда погода начала портиться, посоветовался с мужиками. Да и сам понимал, что завозиться рановато, но не терпелось, и решил все-таки смотаться до базовой избушки. Мотор тянул, не задыхаясь и не чихая, да еще и по течению, и все равно казалось, что лодка идет слишком медленно. Когда увидел знакомую корягу на берегу, обрадовался, словно друга встретил. От коряги надо было подняться на сотню метров. Разгрузил лодку. Провиант и одежда про запас уместились в рюкзак и понягу. Первой ходкой решил отнести рюкзак, он был полегче, оглядеться, перекурить, а потом уже вернуться за остальным.

Отца не стало, а избушка стояла такая же, как и прежде, разве что справа от лабаза росла молодая березка, но отец почему-то срубил ее, видимо, на что-то понадобилась. Он выпростался из-под рюкзака, но заходить внутрь не решался. Присел на чурбак у входа. Отец любил на нем покурить. Говорил, что он приносит удачу и не велел пускать на дрова. Он достал сигарету и присел на отцовское «кресло», только не лицом к тайге, как любил отец, а лицом к избушке. Сигарета погасла, а он все еще не мог собраться войти. Выкурил вторую, и только после нее встал и осторожно толкнул дверь. Внутри было выметено, возле печки лежали колотые дрова и тонкие завитки бересты. На столе рядом с топчаном стояла почерневшая алюминиевая кружка, остальная посуда, аккуратно расставленная на полке, прибитой к стене, ждала хозяина. Вот только старый хозяин, любящий порядок, ушел далеко-далеко и заблудился.

Притащив понягу к избушке, он поднялся в лабаз и увидел неизрасходованную муку, завезенную отцом, и аж горло перехватило. Второй приступ случился, когда вернулся в избушку, увидел на полке запас махры и початую пачку «Севера». Достал из нее папиросу, хотел понюхать, но пересохший табак высыпался на пол. Невелика потеря, если в кармане пачка сигарет, но такая тоска подступила, что не выдержал и простонал:

– Эх, папка, папка, что же ты наделал!

Без обиды, без обвинений, только с болью.

* * *

Погода капризничала, дурила, но выждал неделю и все-таки добрался до ближней избушки. Путик вдоль ручья забила ольха. Пришлось вырубать, чтобы потом не цепляться за нее и не запинаться. Возле первого капкана достал тушку ондатры, нюхнул и похвалил себя – удачно заквасилась. Вспомнил любимую присказку армейского друга Лехи: «Сам бы ел, да денег надо». Пока вырубал ольховник, пока наживлял ловушки, стало темнеть, да и проголодался. С утра не терпелось на путик, волновался до мандража, даже еда в рот не лезла.

На другой день заправился основательно и решил двинуться ко второй избушке. Не прошел и километра, как залаяла Дамка. Свернул на ее след. Лай то прекращался, то взрывался с неудержимой яростью, и казалось, что собака совсем рядом. Он прибавил ходу, но по бурелому больно-то не разбежишься. Дамкин след спустился к ручью, заросшему тальником, а дальше предстояло пыхтеть в горку, огибая сучкастые валежины. Соболь сидел на верхушке сухостоины, снег возле нее был вытоптан, мелкий кустарник поломан, кора с дерева содрана. Дамка от нетерпения прыгала на ствол, словно сама собиралась добраться до загнанного зверька. Он выстрелил и, глядя, как добыча падает меж ветвей, смачно крякнул. Соболюшко оказался молоденький, светлый, но почин был сделан.

Едва вернулся на тропу, Дамка снова залаяла. Голос был не такой жоркий, как на соболя, звонкий с подвизгиванием – белочку загнала. Однако петлять до нее пришлось еще дольше, через другие расщеперенные валежины.

Спустив чулочек шкурки, разделил тушку пополам и бросил переднюю часть Дамке. Собака поймала добычу на лету и встала перед ним, заглядывая в лицо преданными глазами. Не выдержал просящего взгляда и отдал вторую половину. Расщедрился, а потом уже подумал, что отец бы не одобрил.

Вторую белку добыли где-то на середине пути к избушке, и сразу после этого он наткнулся на чужой след. Откуда ему взяться на их участке?! След от сапога сорокового размера. Ну, может, сорок первого. Не очень крупный гость. Да какая разница, если внутри все закипело. Захотелось плюнуть в этот поганый след, но слюны во рту не было. Он принялся топтать отпечатки чужих сапог, и тут залаяла Дамка, совсем рядом, разохотилась собака, во вкус вошла. Идти к ней не было никакого желания, но не бросать же, старается подруга – грех обижать. Перевозбуждение – плохой помощник. Когда целился, чувствовал, что промажет. И промазал. Попал только с третьего раза. Такого с ним и в детстве не случалось.

Набегался за день, разбираться с гостем было уже поздновато, и непонятно еще – куда уведет след. Вернулся на обжитое место. Посидел в любимом отцовском «кресле», пытался обмозговать, как вести себя с незваным соседом. А чего думать, если не знаешь, кто и зачем – надо утром идти знакомиться, а там видно будет.

Чужая свежесрубленная избушка стояла на их участке, чуть не доходя до большого ручья, по которому считалась граница. Еще на подходе выскочил рыжий пес и кинулся на Дамку. Чувствуя себя хозяином, прыгал нахраписто, но Дамка не отступала. Избушка была небольшая, но аккуратная. Лабаза пока не стояло и дрова не заготовлены – видимо, не успел. Увидев дымок над трубой, понял, что ждать не придется. Надеялся, что до стрельбы не дойдет, но ружье на всякий случай зарядил. Услышав собачью грызню, вышел мужичок лет сорока, невысокий, но крепенький. Смотрел удивленно, явно не ждал.

– А ты кто?

– Сосед.

– Ну, проходи. Чай будешь?

– Буду, – согласился, потому как с чаем разговаривать спокойнее.

Чайник стоял на краю печки и еще подпаривал. Мужик взял чистую кружку. Налил наполовину чуть ли не чифира и придвинул банку с песком.

– Сласти по вкусу.

От сахара он отказался. Чай был слишком горячий.

– Сосед, говоришь? Что-то я тебя раньше не видел, – спросил без намека на подозрение, скорее из любопытства.

– Из армии недавно вернулся. А ты в курсе, что построился на чужом участке?

– Почему на чужом? У меня разрешение имеется. Охотовед приезжал и выписал. Справка с печатью дома лежит, могу предъявить, – оправдывался мужик.

– Да мало ли что твой охотовед с пьяни напишет. Вся деревня знает, что мы здесь тыщу лет охотимся. И дед мой, и папка.

– Так это твой, значит, с девкой в бане угорел? – И уже с нагловатой уверенностью стал объяснять: – Вот видишь, все по закону, потому охотовед и выписал справку. Батьке-то участок уже без надобности.

Мужику, видимо, понравилась собственная рассудительность, и он примиряюще улыбнулся. Но улыбка получилась какая-то гаденькая. Захотелось врезать в улыбающуюся рожу, но сдержался. Отодвинул чай. Встал и выложил:

– Раз уж так получилось, до конца сезона промышляй, а на следующий год проси своего охотоведа, чтобы он тебе другой участок выделил.

– Я на твои путики не полезу. Только по своему.

– Будем считать, что договорились. Но я предупредил.

Когда вышли на улицу, Дамка игриво обнюхивала чужого рыжего.

– Видишь, – сказал мужик, – собаки помирились, надеюсь, и мы поладим.

Незваный сосед не наглел. Следы иногда пересекались, но как без этого на охоте. Раздражало, но, коли договорились, терпел.

Надеялся, что человек понял. Но на следующую осень к нему подошел отец Галки и обрадовал:

– Слышь, Никола, а твой-то снова завозится. Вчера утром видел его лодку. Не понимат по-людски.

Дядя Миша не советовал, что надо делать, знал, что обойдется без подсказки.

Дождался дождливого дня и отправился к чужой избушке. Наколол мелкой лучины и разжег три костерка. Два – по углам и один возле стола. Потом выбил окно и распахнул дверь. Огонь лениво лизал стены, и он пожалел, что не прихватил бензина – было бы без лишних переживаний. Когда пламя стало вырываться в дверь, бросил в него окурок и зашагал к лодке, уверенный, что в дождливый день тайга не загорится. На душе – гадко, словно в дерьмо вляпался. Избушку было жалко, но не мужика – сам виноват.

* * *

Случай, который постоянно вспоминал, когда что-то не ладилось и начинало казаться, что невезуха не собирается уходить.

Совсем челяденком был. Училка пришла к отцу и пожаловалась, что Коля прогуливает уроки, не делает домашние задания, и, если не исправится, придется оставлять на второй год. Отец был выпивши и понял, что училка учуяла запах, застыдился и, как только она ушла, зажал его между коленей и отходил ремнем, приговаривая: «Если оставят, выпишу еще одну порцию, с двойной добавкой». Не плакал, не обещал, но сумел вырваться и убежал на берег. Хотел заночевать в лодке, простудиться и заболеть, но сидеть без дела не умел. В лодке нашлась удочка и банка с остатками червей. Закинул, ни на что не надеясь. Пока шарил глазами по воде, высматривая пробочный поплавок, удилище резко дернулось в руке и хвост его согнулся в дугу. Откуда на мели крупная рыба?! Кроме пескарей и ельчиков на этом месте никто не клевал. Неужели шальной налим заблудился на мелководье? Чтобы не упустить добычу, он выбрался из лодки и вытащил рыбину на плоский берег. А когда понял, что поймал не налима, а настоящего ленка, побежал домой хвастаться отцу, забыв про недавнюю порку.

Почти так же получилось и с женитьбой. Не ждал, не гадал.

Верка чуть ли не за полгода стала требовать, чтобы он пришел на их выпускной вечер. Обязательно в костюме и при галстуке. Пообещал, чтобы отвязалась. И на галстук согласился – как откажешь младшей сестренке? Платья для «первого бала» шила Галка и себе, и ей. Примерки и подгонки затянулись до последнего дня. Когда оставалось до выхода меньше часа, его в очередной раз выгнали на улицу. Возле калитки прогуливался дядя Миша, уже при орденах и медалях, тоже маялся в ожидании.

– А ну-ка, паря, загляни ко мне, кое-что покажу. – А что он мог показать, кроме бутылки? Завел в стайку, достал стаканы и чашку с солеными огурцами. – У меня самогонка лучшая в деревне. Я два раза не ленюсь перегонять, потом молоком чищу, потом на травках, корешках настаиваю, но главный секрет в змеевике, мне его в городе из особой нержавеющей стали выгнули, марка где-то дома на бумажке записана, большого осетра отдал. А раньше, когда знакомых в городе не имелось, стволом от старой берданки пользовался, клал в корыто со льдом, и капало, но качество, конечно, не то.