Текст книги "Живые и взрослые. По ту сторону"

11.

Все-таки заблудилась… нет, не так чтобы заблудилась, просто выбежала из подъезда, а потом повернула не туда, к лесу, а не к метро, ну, и не могла уже остановиться, так и бежала, почти плача от злости, сама не зная почему.

Наверно, просто перепугалась.

Вот уже полтора года, когда становилось плохо, вспоминала: ведь было однажды, когда она, Ника, оказалась сильной и смелой. Да, там, на берегу Белого моря, в бифуркационной точке, в месте силы, сама, своей рукой, она убила хитрого и коварного Орлока Алурина – и это воспоминание было ее маленькой тайной, можно сказать, личной точкой силы.

И вот теперь вернулось бумерангом, смутной угрозой.

Зачем людям из Учреждения убийца Орлока? Чего они хотят от него?

Ника бежит по узкой тропинке, петляя между сугробами. Над нею нависают поникшие под недавно выпавшим снегом ветви столетних елей. Где-то далеко пронзительно кричит ворона, и на другом краю леса многоголосый хор каркает в ответ.

Ника останавливается, переводит дыхание.

Сесть в сугроб, никуда не идти, остаться здесь, в лесу. Пойдет снег, насыплет сверху домик, можно будет зазимовать, как медведь в берлоге. Никто не найдет, никто не тронет.

Покойно, мягко, тихо.

Ни Учреждения, ни Марины, ни Гоши.

Не надо бежать, не надо прятаться, не надо ни хитрить, ни бороться.

Ника навзничь падает в снег. Теперь над ней – синее-синее небо, непривычное для ранней зимы. Черным пунктиром проносится по нему ворона.

Одинокие снежинки пикируют на лицо и тают.

Когда-то мама учила Нику изображать ангела: вот так лечь в сугроб, помахать руками – и тогда на отпечатке в снегу будет казаться, что у тебя выросли крылья.

Нике уже давно не хочется так играть – наверное, потому что нет мамы.

В древности люди верили в ангелов – говорили, они помогают живым при Главном Переходе.

Если ангелов нет – кто же помог Никиным родителям?

Ника садится в снег и вытирает лицо, мокрое не то от слез, не то от снежинок, потом слышит шорох и оборачивается.

На дорожке неподалеку замерла белка. Настоящая белка. Не такая, конечно, как в детских книжках, – скорее серая, чем рыжая, да и хвост не слишком-то пушистый, но все равно: живая белка. Смотрит глазами-бусинками, явно ждет чего-то.

Ну конечно! Наверняка привыкла, что люди ее кормят. Жалко, у Ники с собой никакой еды.

– Извини, белка, – говорит девочка и разводит руками.

Кажется, белка поняла. Показалось даже, будто кивнула – мол, не беда, в другой раз – и заспешила прочь, к ближайшему дереву, старому, могучему, в два обхвата, и вот взбегает по стволу, исчезает в заснеженных ветвях.

Что я так разозлилась? думает Ника. Теперь самой стыдно. Наверно, все из-за Гоши. Что он, в самом деле, как дурак молчал весь день? Извинился бы – и дело с концом.

Ника поднимается, отряхивает налипший снег и еще раз вытирает лицо.

Лес кажется огромным: заснеженные деревья, тихие шорохи, далекий птичий крик.

Целый мир, думает Ника, большой безбрежный мир. Вороны, белки, еще какие-нибудь звери. И посреди этого мира – она одна, маленькая девочка.

Как в сказке про падчерицу, брошенную мачехой в глухом лесу.

В таких сказках, знает Ника, лес всегда выходит лучше, чем казался сначала: набредешь на домик гномов, помогут добрые волшебные звери, спасет какое-нибудь неведомое чудо.

А ведь неведомое чудо всегда рядом, понимает Ника. Вот старая ель пригнулась к земле, словно хочет о чем-то сказать на ухо, вот молочное облако трепещет в голубом небе, шелестит ветвями ветер, одинокая снежинка падает на рукав. Далеко-далеко на два голоса каркают вороны, под густым снегом спят в ожидании весны неродившиеся цветы, скачут в заснеженных кронах невидимые белки…

Ника смотрит на старое дерево:

– Эй, белка! Ты тут?

Лес, разумеется, молчит.

– Счастливо оставаться, белка, – говорит Ника, – приятно было познакомиться.

Она машет рукой огромным деревьям, высоким сугробам, цепочкам следов на снегу – и отправляется назад: обратно к людям, к геометрически-выверенным зданиям новостроек, к метро, домой.

Она улыбается.

12.

– Ты уверен, что сработает? – спрашивает Вадик.

– Должно сработать, – говорит Гоша. – Ты, главное, лицо сделай пожалобней, а то у тебя рожа бандитская.

– Сам ты рожа! – беззлобно огрызается Вадик.

Они сидят на опушке, у сосны свалены два рюкзака и пара лыж. Гоша зарылся в сугроб и не отрываясь смотрит в бинокль – отсюда хорошо виден поворот дороги. Когда появится фура, у них будет три минуты, чтобы подготовиться.

Спланировал боевую операцию, ничего не скажешь.

А еще года четыре назад Гоша с мамой и папой ходил в лыжные походы где-то в окрестных лесах. Хорошая тогда была жизнь, понятная. Идешь следом за папой, снег под лыжами скрипит, солнце в каждом кристаллике льда переливается маленькой радугой. Когда Гоша уставал, папа сцеплял их лыжные палки, Гоша брался за свою двумя руками, папа ехал спереди, тащил Гошу за собой, как катер – спортсмена-воднолыжника. А мама бежала сзади, подбадривала, кричала: «Быстрее, быстрее!»

Наверно, это и было детство, думает Гоша. Когда все было просто: мама, папа, солнце, лес. Жизнь казалась ясной и понятной: слушайся старших, читай книжки, занимайся спортом, учись как следует – и все будет хорошо.

Жалко, что так никогда больше не получится.

Даже если у Гоши будет свой сын, и он станет катать его на лыжах, даже тогда день не будет таким солнечным, лес густым, а жизнь – простой и прекрасной. Потому что теперь Гоша не сможет учить своего сына тому, чему когда-то учили его: слушайся старших, занимайся спортом, читай, учись, и все будет хорошо… Не сможет, потому что не верит в это «хорошо». То есть, может, и будет хорошо, а может, и нет… кто его знает?

Скажет ли он сыну, что воровать – плохо? Наверное, скажет. А что когда-то, много лет назад, они вместе с Вадиком лежали в засаде, словно налетчики из мертвого кино, – это, наверное, придется забыть. Не скажешь ведь: воровать плохо, но иногда можно.

Или все-таки нельзя?

– А если попадемся – чё будем делать? – спрашивает Вадик.

– Не дрейфь, – отвечает Гоша. – И вообще, не психуй попусту, вот все нормально и будет.

Эх, если бы на месте Вадика сейчас был Лева – он бы психовать не стал. Лева, он такой… если и боится, то виду не подаст: ни когда они пошли в пустой дом, ни когда сражались с целой армией зомби, ни когда Орлок вызвал своих упырей.

Какими они все-таки были тогда маленькими! Сейчас, конечно, не попались бы в ловушку так глупо. Впрочем, сейчас уже нет «их» – все разбрелись, все поодиночке: и Марина, и Лева, и Гоша с Никой.

Так глупо получилось в воскресенье – вроде сразу выскочил из дома, но сколько ни бегал по микрорайону, Ники нигде не было. Наверно, дошла до метро, пока он с Мариной прощался.

Очень обидно.

Ну, ничего, если сегодня все получится – Гоша не просто придет мириться, он придет победителем, героем. Будет что рассказать.

В конце концов, это же история не про деньги – он спасет мертвые журналы от гибели. Хоть чуть-чуть, но пробьет брешь в Границе.

Маме бы не понравилось – а Ника должна оценить.

Гоша так размечтался, что едва не пропустил фуру – вот же она, кузов укрыт зеленым брезентом, в бинокль видно серебряное пятнышко на дверце – эмблема Учреждения.

– Давай! – кричит Гоша и, подхватив рюкзаки и лыжи, мальчишки бегут к дороге. Грузовик выворачивает из-за поворота, Вадик машет, Гоша, напротив, отворачивается – вдруг та же самая машина, и водитель его узнает?

Скрип тормозов, Вадик, бросив лыжи, бежит к кабине.

– До спортбазы добросите? – кричит он. – Мы на автобус опоздали.

– Вас двое, что ли? – спрашивает мужчина.

Ну, повезло, голос незнакомый.

– Полезайте в кузов, только быстро.

Забрасывают внутрь лыжи и рюкзаки, забираются сами. Только бы всё получилось! Только бы это была та самая фура!

В кузове темно, свет почти не проникает сквозь брезент. Гоша достает фонарик – в желтом круге видны увязанные свертки.

– Нож давай, – шепчет он.

Вадик вскрывает ближайшую пачку – в свете фонаря мелькают мертвые буквы.

– Давай позырим, чё берем, – говорит Вадик.

– Некогда, потом насмотришься, – шипит Гоша. – Открывай рюкзаки!

В рюкзаках – туго перевязанные шпагатом старые газеты. Мальчишки быстро заворачивают их в разорванную обертку от мертвых журналов, засовывают в рюкзак свою добычу.

До спортбазы минут десять, не больше. Надо успеть.

– Я сверху другими пачками завалю, – говорит Вадик, – а ты рюкзаки завяжи.

Гоша не успевает ответить: грузовик тормозит, лыжи падают и больно ударяют по голове.

– Эй, пацаны, вылезайте, – кричит шофер. – Вот она, ваша спортбаза.

13.

Домой возвращались, смеясь. Получилось, получилось, приплясывал Гоша. Два рюкзака мертвых журналов! Никто не заметил, все прошло как по маслу!

Эх, будет, что рассказать ребятам!

Ворвались в комнату Вадика, развязали рюкзак, вывалили добычу прямо на пол…

– Ну чё такое, – говорит Вадик. – Хрень какая-то без картинок, забирай себе, такое фиг продашь.

И действительно – Гоша даже опешил, – в первой пачке какие-то научные журналы, не то что картинок нет, а все сплошь диаграммы и формулы.

Вскрывают вторую пачку, потом третью… сейчас они в самом деле как герои мертвого фильма про грабителей, которые грабили банк, а в сейфе вместо денег нашли акции давно обанкротившейся компании.

– Нет, ну ты куда смотрел? – возмущается Вадик. – Ни одного нормального журнала! Чё нам с этим барахлом делать? Его даже выкинуть нельзя – увидит кто, сразу настучит!

– Ну, я себе возьму почитать, – упавшим голосом отвечает Гоша. – Может, чего интересное…

– Интересное! – кипит Вадик. – И ведь второго случая не будет уже, они ж наверняка прорюхали, чё случилось.

Я – неудачник, понимает Гоша. Полный и законченный неудачник. И все это про него знают. Даже из Учреждения ко всем уже приходили, а к нему – нет. Будто там никто и не верит, что он, Гоша, мог убить Орлока. Хотя вообще-то он – кандидат номер один: об-грушная выучка, хорошая реакция. Просто у Ники был нож, а у него не было, вот и все.

Трель дверного звонка.

– Засекли? – подпрыгивает Вадик.

– Не дрейфь, – говорит Гоша. – Иди, спроси, кто там. Может, Димка твой пришел.

– Кто там? – кричит Вадик из прихожей. – Ступина, ты, что ль?

Эта-то откуда взялась? думает Гоша, а потом вспоминает – ну да, они же с Вадиком соседи, все это давным-давно выяснили.

Он быстро бежит в прихожую – не хватало еще, чтобы Ступина увидела на полу мертвые журналы.

Оля уже снимает присыпанную снегом зимнюю куртку, удивляется:

– О, Гоша, и ты тоже здесь? Давно тебя не видела. Ты чего, в школу вообще забил ходить?

– Приду еще, – бурчит Гоша. Неприятно, что Оля при Вадике намекает на прогулы: Вадик и без того смеется – мол, мне советуешь идти учиться, а сам прогуливаешь.

– Ну что, мальчики, чайком напоите? – спрашивает Оля. – А то я замерзла совсем.

Еще бы – в такой мороз в такой юбке любой замерзнет, думает Гоша, глядя на круглые Олины колени.

– Да, сейчас, – отвечает Вадик. – Пойдем на кухню, я чай сварганю.

Ступина садится на табуретку, вытягивает ноги и задумчиво рассматривает мертвые картинки на стене.

– Вот ведь живут, а? – говорит она. – Мне бы таких тряпок.

– Они же мертвые, – ехидно говорит Гоша. – Рыба на тебя бы разоралась.

– А, плевать, – передергивает плечами Оля. – Вот этот новенький, Кирилл, все время в мертвом ходит – и ничего. У него, правда, родители дипломаты или вроде того.

– Кирилл? – хмурится Гоша. – Не помню такого.

– Да ты все прогулял, – хихикает Ступина, – он месяц назад пришел. И, кстати, твоя подружка, ну, Ника Логинова, с ним теперь не разлей вода. Прям как с тобой в том году. Нет, ты не подумай чего, это не потому, что он весь в мертвом, они все больше про книжки разговаривают…

– А, Ника, точно! – говорит Вадик. – Она еще с нами год училась, как же, помню, Ника-Кика, да!

Иногда трудно понять, проиграл ты или выиграл. Потому что жизнь, догадывается Гоша, это не единоборство. Нет одного противника, а со всех сторон налетают новые и новые враги. И если победил одного, может, кто-то другой побеждает в это время тебя.

И чего я так разозлился? думает Гоша. Ну и что, что Ника теперь дружит с этим Кириллом? Я вот дружу с Вадиком, а могу еще и со Ступиной тоже… дружить. Она, похоже, совсем не против. И она ничего так, хорошенькая. И одевается сексуально.

Но какая же все-таки сволочь! Зачем она мне сказала про Нику? И без того день – хуже некуда. Я-то думал: возвращаюсь победителем – и к маме, и к Нике, ко всем ребятам, в конце концов. Вот, мол, смотрите, что я сделал!

Был победителем – а оказался мелким воришкой. Подумаешь, украл из-под носа у людей, которые тебя пожалели и подвезли, два рюкзака никому не нужных мертвых журналов. Тоже мне, пробил брешь в Границе! Велика заслуга!

Стыд, да и только.

С этим не придешь к маме и тем более к Нике, и уж точно не вернешься в школу после месяца прогулов. Вот и остается сидеть у Вадика, слушать тупую мертвую музыку и ржать над дурацкими анекдотами.

Но должен же быть какой-то выход, разве нет? Нужно только подумать, нужно как следует поискать.

И вот поздно ночью, ворочаясь с боку на бок, Гоша наконец понимает, что делать. Ну да, все верно: не бывает безвыходных ситуаций.

Ищи выход там, где тебя не ждут.

Кабинет выглядит в точности так же, как кабинет директора, только больше. Выше потолки, просторней стол, шире кресло, в котором сидит Гоша. Да еще на стене вместо портрета Самого – аскетичное лицо основателя Учреждения.

Мужчина за столом совсем не похож на тех, что допрашивали Леву и Нику. Спортивный костюм, широкая улыбка – только холодные глаза такие, каких Гоша и ждал. Интересно, их специально тренируют так смотреть или уже таких отбирают, со стальным взглядом?

– Рад, что вы пришли, Георгий Александрович, – говорит мужчина. – А то мы обыскались: в школу-то вы не ходите.

– Я болел, – говорит Гоша, не особо заботясь, чтобы поверили. Не затем пришел, чтобы обсуждать прогулы.

– Ну, слушаю вас, – говорит мужчина.

– А чего слушать? – Гоша нервно передергивает плечами. – Вы вроде ребят спрашивали, кто убил этого мужика на Белом море. Ребята, конечно, знали, но меня выдавать не хотели… вот я и пришел.

– И как это вам удалось, Георгий Александрович? – спрашивает мужчина. – Я понимаю, спортсмен, мастер об-гру, но ведь и Орлока голыми руками не возьмешь, правда?

– Конечно, – кивает Гоша, – но я же не голыми руками. У меня нож был. Серебряный. Я его ударил прямо в сердце, ну, там, на берегу, когда упыри полезли.

Мужчина задумчиво барабанит пальцами по лакированной столешнице.

– Подождите здесь, Георгий Александрович, – говорит он, – я сейчас вернусь.

Возвращается через пять минут, и не один, а после битый час Гоше наперебой задают одни и те же вопросы, ясное дело – пытаются поймать на лжи. Не на такого напали! У Гоши своя техника: надо все время помнить, что делала Ника, и рассказывать, будто это было с ним.

Потом Гошу ведут в другой кабинет, еще больше. Седой мужчина с густыми бровями поднимается из-за стола и протягивает руку:

– Рад, что ты пришел, сынок. Давно тебя искали.

Гоша пожимает вялую стариковскую ладонь:

– А зачем меня искать? Что нужно-то?

Мужчина вздыхает:

– Тебе не сказали? Тоже мне, горе-конспираторы! От своих-то чего таиться? Сынок, у нас для тебя задание, очень важное задание.

Все не так уж страшно. Он-то думал, что спасает Нику, – а эмпэдэзэшники всего-навсего искали опытного человека, способного, если надо, убивать мертвых. Ну, в любом случае, он лучше Ники подходит на эту роль.

– Какое задание? – спрашивает Гоша и в ответ слышит такое, что сначала не верит своим ушам, а потом сердце замирает от ужаса и восторга, и он только и может спросить: – Когда?

– Прямо сегодня, – отвечает мужчина. – Мы и так потеряли слишком много времени.

Интермедия. Красивой быть неинтересно

Маленькая я думала, что нашу черепаху зовут Мина, потому что на нее можно случайно наступить. Это потом бабушка объяснила, что Мина – мертвое женское имя.

Женские имена у нас в семье – это что-то! Черепаху, как вы уже знаете, зовут Мина, ушедшую в прошлом году бабушку звали как цветок – Роза, маму зовут Софья (это значит «мудрость»), а у меня вообще имя не как у девочки, а как у мальчика – Шура.

Маме, наверно, нравится быть мудрой. Мине, напротив, совсем не нравится, когда на нее наступают. Я так и не спросила бабушку, хотела ли она быть цветком, – а я вот много лет мечтала стать мальчиком.

Если вы меня не видели, то скажу, что на мальчика я совсем не похожа: у меня длинные рыжие локоны, большие глаза и полный нос веснушек. А еще мама всегда одевает меня в платьица девчачьих нежных цветов, их еще называют «постельными» – я думаю, это потому что в розовом или персиковом выглядишь как кукла среди мягких игрушек, которую вот-вот уложат спать.

Наверное, я хотела быть мальчиком из-за Левы. Лева – мой старший брат, и он очень умный. Я не скажу, что он прочел все книги на свете, но уж точно прочел все книги, которые читала я, – и, конечно, раньше меня.

До этого года Лева каждое утро отводил меня в школу. По дороге он рассказывал книжки, которые недавно прочел, а чтобы не скучать, иногда смешивал вместе две или три. Я думаю, это страшно здорово – потому что теперь, когда я подросла и сама их читаю, мне гораздо интересней: я никогда не знаю, что будет дальше, у меня в голове все книжки перемешались.

Я хотела быть мальчиком, потому что считала, что мальчики умные. Мама и папа до сих пор так говорят: Лева у нас умный, а Шурка – красивая.

Я слушала и думала: зачем мне быть красивой? Красивой быть совсем не интересно. Лучше быть умной. Вовсе не потому, что умные получают пятерки, – я тоже всегда получала пятерки, – а потому что умному не бывает скучно. Если ты умный, всегда можешь думать какую-нибудь мысль, даже если ты дома один и тебе немножко страшно. А если ты красивая – что ты будешь делать? Любоваться на себя в зеркало? Тоже мне, радость!

Я сказала, что Лева умный, потому что прочитал много книжек, но, конечно, не только поэтому. Одних книжек недостаточно, чтобы быть умным. Например, папа объяснил однажды, что умный отличается от дурака тем, что знает, когда нужно промолчать.

И хотя говорят, что Лева умный, вот с этим у него не очень: он страшный болтун.

Наверно, очень трудно быть одновременно умным и болтуном, но у Левы получается. У него вообще все получается.

А сейчас я должна сознаться: я вам соврала, когда сказала, что у меня всегда пятерки. Бывали и четверки, и даже тройки. В третьем классе я однажды схлопотала «пару»! Правда, это была ненастоящая двойка, я тетрадку дома забыла, вот и всё, но я думаю, лучше все-таки сказать как есть, а не врать.

Я знаю, если человек врет, это рано или поздно становится всем известно, и ему от этого делается очень стыдно. А я не люблю, когда мне стыдно, – потому что я от стыда краснею. Вы видели, как краснеют рыжие девочки? Если да, вы поймете, почему я не хочу врать.

Кстати, рыжие мальчики краснеют точно так же – и поэтому Лева никогда не может мне соврать, даже если очень хочет.

Вот сегодня я спросила: как поживает Марина Петрова? – а он ответил: «Нормально поживает!» – и сразу покраснел.

Марина – это Левина одноклассница. Они с первого класса в одну школу ходили, а в этом году Лева поступил в лучшую на свете математическую школу, и теперь они с Мариной совсем не видятся.

Мне Марина очень нравится. Во-первых, она красивая – хотя про нее никто никогда этого не говорит. Я думаю, это очень здоровско – быть такой красивой, чтобы об этом даже не хотелось говорить. Во-вторых, она настоящий друг, а я думаю, что быть настоящим другом еще важнее, чем быть умным. Потому что если ты настоящий друг, то когда тебе станет скучно, всегда можешь позвать своих друзей, и они к тебе придут.

Во втором классе меня побили старшие мальчишки из «пятнашки», то есть из пятнадцатой школы-интерната. Я домой возвращалась, а они на меня напали. Лева попытался заступиться, но они и его побили: я думаю, потому что их было много, а он один.

И когда Марина об этом узнала, она заманила их в ловушку, и вон там-то им и надавали!

Это длинная история, я ее расскажу как-нибудь в другой раз. А вспомнила я об этом, когда сказала, что Марина – настоящий друг.

Я бы хотела с ней дружить, но, наверное, я для нее слишком маленькая, на целых пять лет младше.

Но все равно: пусть я и не могу дружить с Мариной, она мне очень нравится.

Только из-за Марины я согласилась и дальше быть девочкой – вот как она мне нравится!

Я думаю, она и Леве нравится. Поэтому он и покраснел, когда я про нее спросила. Я об этом не стала ему говорить, я ведь стараюсь быть умной и слежу, когда нужно промолчать.

Я уже сказала, что когда мама с папой говорили Лева у нас умный, а Шурка – красивая, я переживала и хотела стать умной. А сейчас подумала: может, все эти годы Лева, наоборот, хотел быть красивым?

Мне кажется, это очень умная мысль, и здорово, что она пришла мне в голову. А еще я подумала, что эту мысль Леве тоже не надо говорить, так что теперь у меня целых две мысли, которых я не скажу моему старшему брату.

Наверное, это значит, что я становлюсь все умней и умней.

А потом я подумала: вдруг мы с Левой оба станем такие умные, что вообще не будем разговаривать?

Я так испугалась, что тут же сказала Леве: я думаю, ты в Марину влюбился! – а потом побежала прятаться в ванной, потому что это единственная комната в доме, которая запирается.

Конечно, Лева рванул за мной, но не догнал: я ведь не только умная и красивая, но еще и очень быстрая!