Текст книги "Лавка забытых иллюзий (сборник)"

Домом своим ростовским я гордился. Он был не простой, а кооперативный. Это означало, что моим маме и папе не дали квартиру – как давали обычным очередникам. Мои родители квартиру – купили! За свои деньги! Тогда это было странно, диковинно: ничего себе! Жилье можно не получить, а купить – как хлеб или колбасу!

Дом наш – кооперативный! – был длинной панельной пятиэтажкой. Его никто тогда не называл ни «хрущевкой», ни тем более «хрущобой». Никита Сергеевич Хрущев уже был снят со своего поста Председателя Совета министров СССР, но еще жив. Народное мнение о бывшем лидере страны в те времена пребывало в районе насмешливой неприязни. Разговоры вслух о былом властителе – с хулой, а тем паче хвалой – не поощрялись. По радио, телевидению и в газетах о нем не говорили вообще. Тем более никому не пришло бы в голову называть в честь развенчанного кумира что бы то ни было. Особенно тип дома.

И вообще, неологизм этот образован явно по аналогии с трущобой – но какая, к аллаху, трущоба! Ведь квартирой (подобной той, что получили мы) гордились. Представляете, жилье не в военном городке, а в городе, в новом доме! Отдельное! Свое!

В апартаментах имелось все необходимое для долгой и счастливой жизни. Раздельный санузел. Окна на две стороны света. Большая спальня, и даже с альковом. Газовая плита. Центральное горячее водоснабжение. Никаких нагревательных колонок, как в новороссийском булечкином жилье.

Квартира располагалась на первом этаже. Взрослые воспринимали это как существенный изъян. Однако мне это обстоятельство приносило сплошные удобства. Не приходилось орать, если переговариваешься из дома с друзьями, находящимися во дворе. И родителям не надо вопить, когда тебя из дома окликают. А то кричали бы на весь двор с пятого, допустим, этажа: «Сережа! Иди музыкой заниматься!» Стыдоба!

Опять-таки, я гораздо быстрей возвращался домой из школы, чем те, кто проживал на пятом. И скорей выскакивал во двор, когда наконец отпускали гулять.

Однако взрослые упорно относились к первому этажу как к дефекту. Но в случае с ними этот дефект тоже носил элитарный привкус. Ведь мы оказались в самом низу не по воле всевластного исполкома, райкома, жилищной комиссии – или кто там ведал и распределял жилье в советские времена? Нет, мы получили первый этаж по жребию. Такая вольнодумная в те времена имелась привилегия у членов жилищно-строительных кооперативов: этаж будущей квартиры они определяли в соответствии с довольно подозрительной процедурой, и не вполне социалистической, а, скорее, мелкобуржуазной – лотереей.

Тянула жребий на ростовскую квартиру в шестьдесят восьмом году мама. Номинально именно она, а не папа, являлась пайщицей жилищного кооператива. И мама вытащила из импровизированной урны позорный первый этаж. Что отец неоднократно ей поминал впоследствии, полушутя, в качестве примера ее невезучести и, что уж там говорить, общей никчемности. И замечал с веселой презрительностью: «Эх ты, Катя…»

Впоследствии судьба дала моему отцу еще один козырь. В противовес неудачнице маме он смог ставить в пример себя самого. Дело в том, что и вторая квартира, которую заполучили мои родители уже в семьдесят втором году в Москве, также являлась кооперативной. Разумеется, прежнее жилье – в Ростове-на-Дону – нам следовало при этом сдать. Или, в нашем привилегированном кооперативном случае, – продать. Ни один гражданин Советского Союза не мог иметь больше одной квартиры. Кроме, наверное, особо выдающихся товарищей: членов КГБ и ЦК, космонавтов, ядерных профессоров и хоккеистов. И то не знаю точно, позволялось ли.

В семьдесят втором моим родителям улыбнулась потрясающая удача: им разрешили купить квартиру в Москве. Тогда это воспринималась как… Ну, не знаю… Как если бы сейчас кто-то выиграл за рубль кругосветный круиз. Родители мои с гордостью рассказывали родственникам и близким друзьям: тогда служить в столицу и ее окрестности по линии космоса перевели около ста офицеров. И только четверым из них, включая моего отца, разрешили купить жилье в самой Белокаменной. Всем остальным, правда, дали жилплощадь (бесплатно!), но! Во-первых, дали не сразу, а через год-два. А во-вторых, все-таки за пределами столицы: в городах Одинцово и Калининграде (теперь Королеве).

Итак, на вторую в жизни этажную жеребьевку, в противовес неудачнице маме, отправился папа.

«Раз ты такой счастливый, иди сам!»

И – судьба его хранила. Впрочем, у него и шансов на проигрыш имелось меньше. Этажей в новом доме было уже девять. Вероятность: один к девяти (против одного к пяти у мамы). Отец вытянул достойный восьмой этаж, чем неоднократно впоследствии хвалился, ставя себя в пример.

Бедные наши родители! (Начал я думать только сейчас. В те времена они мне, наоборот, казались: а) богатыми и б) удачливыми.) На самом деле… Ничего-то им не доставалось даром. Ничего-то им не давали, как давали многим при социализме, когда народ на халяву обзаводился жильем, садовыми и дачными участками. Не считая того, что отдельным везунчикам фортуна улыбалась в виде даже персонального авто или командировок за границу!

Родители мои были честными, ясными и прямолинейными тружениками Страны Советов. Ничто им не подавалось на блюдечке. Все им, бедненьким, приходилось добывать – в нелегкой борьбе, жертвуя многим. И экономя на всем – порой даже на еде. А уж на одежде – сам бог велел.

Впрочем, я и сам оказался достойным сыном моих предков. Моя первая квартира тоже была кооперативной.

На жеребьевку тогда ходил я сам. Однако в мои годы жилищная лотерея стала полностью вегетарианской. Во-первых, новостройки сделались семнадцатиэтажными. А значит, шанс вытащить первый этаж здорово уменьшался. Правда, к моему времени нехорошими стали считаться уже не только первый, но и последний этажи. Однако даже при таком раскладе шанс проиграть был два из семнадцати. Условия для меня стали куда благоприятней маминого случая и примерно такими же, как у отца.

Формула успеха:

1/5 (мама) > 2/17 (я) > 1/9 (папа).

Однако моя лотерея на самом деле оказалась практически беспроигрышной. В моем случае ЖСК (жилищно-строительный кооператив) к моменту жеребьевки оказался даже не полностью укомплектован. Поэтому первый и последний этажи просто не тащили.

А что вы хотите! Кооператив был штукой недешевой. Сказать, что имярек строит (или построил) кооператив, являлось эвфемизмом зажиточности. Отсюда – популярная шутка советских лет:

– Что ты мне глазки-то строишь?

– А что мне тебе, кооператив строить?

Когда родители покупали и первый свой, и второй кооператив, они, разумеется, не посвящали меня, ребенка, в денежные дела и тяготы. Зато собственный взнос на квартиру я прекрасно помню до сих пор до каждой циферки и прописи: 5400 (или пять тысяч четыреста) руб. 00 коп. И ее, эту сумму, мы собирали всем миром.

1) Мои родители единовременно и безвозвратно дали тысячу рублей.

2) Столько же – теща Боричева Станислава Александровна.

3) Столько же мой дед Яков Евстафьевич Жила.

4) Еще 1000 ссудила Светина тетка Смирнова Ядвига Александровна (через год мы ей долг вернули).

5) Восемьсот рублей дал мне взаймы мой друг Дима Р-в.

6) И, наконец, шестьсот рублей составляли наши со Светой сбережения. Основная часть сложилась из подарков нам на свадьбу – и с той поры мудро не истрачена! Плюс кое-какие наличные сохранились у меня на сберкнижке еще со времен моего последнего стройотряда.

Так вот, вернемся к жеребьевке. Я тогда счастливо вытащил блатной пятый этаж (из семнадцати возможных).

Все меня поздравляли, а коллега по газете «Лесная промышленность», замечательно умный, мудрый и остроумный Анатолий О-в, сказал мне, прослышав о результате:

– Отлично! Еврейский этаж.

– Почему ж еврейский?

– Как?! Не высоко, не низко. Не выделяешься.

Но мне, конечно, с кооперативом судьба в итоге улыбнулась капитально. Суммарная стоимость моей «трешки» в Орехово-Борисово в восемьдесят шестом году составляла 15 000 (пятнадцать тысяч) рублей. И это означало, что в течение ближайших тридцати лет я должен буду ежемесячно выплачивать примерно по тридцать рублей. Такая была замечательная советская ипотека. Практически беспроцентная!

Однако платить тридцатник ежемесячно, не считая коммуналки, все ж таки было ощутимо. Пятая часть тогдашней моей зарплаты. И я стойко рассчитывался за ипотеку лет пять. Впрочем, слова «ипотека» тогда еще не знали, и это называлось «за кооператив». А потом цены стали другими. Они после Гайдара понеслись вскачь. За ними вверх заковыляли и зарплаты. Цены на жилищные кооперативы никто повышать не стал. И вот он мой первый ощутимый и, наверное, единственный профит, который я получил от государства (не считая бесплатного высшего образования): остававшийся долг за квартиру я выплатил легко. Даже, можно сказать, с особым цинизмом. Когда сумма, что я оставался должен за жилье, сравнялась с ценой белой буханки, я отправился в сберкассу и заплатил ее всю. Все оставшиеся восемь тысяч рублей.

Наверно, неприлично так говорить о своем собственном государстве – но все же скажу: с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Да! Давным-давно романтическая эпоха, когда этажность будущего жилья определяли по жребию, канула в Лету. Теперь каждая высота имеет свою цену. И обычно – чем выше, тем дороже.

Никто уже не пишет: последний этаж не предлагать. Панорамный вид стал одним из козырей застройки. За него приплачивают.

…Однако я далеко унесся воспоминаниями от нашего ростовского двора.

На паре сохранившихся фотографий той поры наш дом (он на заднем плане) выглядит бодрым, молодцеватым. Так человеку, когда он молод, идет все, даже гимнастерка с пилоткой. Или спецовка. Или тюремная роба. Общая подтянутость, твердость мышц и румянец оттесняют на задний план неказистую одежонку.

А старость мало кого красит. Может быть, конечно, графиня Трубецкая была хороша в девяносто лет, со своими буклями и бриллиантами. А фамильный особняк становится только благородней с течением времени. Но к советскому панельному домостроению (как и к его обитателям) это вряд ли относится.

В девятом году уже нового тысячелетия мы с моей сестренкой Анной Витальевной Бессоновой (в девичестве Литвиновой) приезжали в Ростов. Нас повезли, по моей прихоти, к тому самому дому: Коммунистический проспект, сорок два.

Как раз в ту пору шел в прокате (и отхватил вязанку «Оскаров») фильм «Миллионер из трущоб». И после посещения искомого двора моя острая на язык сестрица сказала: «Да, Серенчик, ты у нас точно – из трущоб. Правда не миллионер». Вот какое, значит, не подернутое флером ностальгии производит впечатление двор моего детства на непредвзятого человека.

У меня было что ответить сестрице. Я не замедлил сделать это, когда мы остались одни. Просто спросил: «Когда ты родилась?» – «12 апреля семьдесят первого года». – «Девять месяцев назад отсчитай. Что получилось?» – «Июль семидесятого». – «А теперь спроси у наших родителей, где они проживали в июле семидесятого?» – «Неужели?» – «Вот именно! Так после этого: кто из нас – из трущоб?»

В общем, жетончик квартирной жеребьевки тоже занимает почетное место в нашем музее исчезнувших вещей.

Дети стали мало играть. Вы заметили? Во дворах городов и поселков нынче значительно меньше ребят, совместно во что-то играющих. В футбол (а зимой в хоккей) еще сражаются. Порой, редко-редко, режутся в баскет или, скорее, стритбол.

Однако я очень давно не видел, чтобы девочки, скажем, прыгали в классики. А мальчишки – носились в салочки. Или, допустим, в штандер-стоп. Многие даже и не ведают, что оно такое, этот штандер.

Я не знаю, с чем тотальное исчезновение детей с улиц связано. Вы скажете: компьютер, телевизор, ди-ви-ди? Наверно. Заметите: родители боятся маньяков и педофилов? Отчасти.

Но вдобавок, мне кажется, виновато укрупнение дворов. И – индустриальное домостроительство. Рубеж шестидесятых-семидесятых был в этом смысле поворотным. Оно и на примере нашего ростовского дома видно.

Смотрите: в третьем классе я жил у бабушки с дедушкой в Новороссийске. У них тоже дом был многоэтажный, а именно трех, с шестью подъездами. В общем-то огромный мир! Пятьдесят две квартиры. Человек двести проживающих.

Но все-таки! В том бабушкином дворе все знали друг друга. Кто что собой представляет и чего стоит. А уж дети, особенно одного возраста плюс-минус пара лет, просто обречены были играть вместе.

И теперь возьмите наш дом ростовский. Квартир там было уже под двести. И проживающих, значит, как минимум полтыщи. Такую махину – пятьсот человек! – ни взглядом, ни мыслью уже не охватишь.

К тому же наш новороссийский дом был свернут крендельком, буквой «П», напротив – еще один такой же. От улиц их ограждал железный забор и ворота. Замкнутое пространство создавало уют. Внутри его располагалась площадка для игр с баскетбольными кольцами. Стояли гаражи, сушилось белье, имелось два палисадника и три скамейки, где вечно сиживали бабули. Росли абрикосовые деревья. Словом, типичный сталинский дом. Или, как говорили в те времена, чтобы лишний раз не поминать вурдалака всуе, «его еще пленные немцы строили». Уют в новороссийском дворе определенно был.

А в ростовском доме на Коммунистическом проспекте двора уже не имелось. Он был длинным, вытянутым, словно кишка, вдоль вышеупомянутого проспекта, как тошнотворный путь к тому самому коммунизму.

В тот дом мы с родителями въехали летом. Не все дети тогда разъезжались в пионерлагеря и по бабушкам. Многие оставались торчать в городе. И вот из только что заселенного дома выходили мальчишки – по старой памяти поиграть во двор. Но двор-то – отсутствовал!

А в доме все – новички. Значит, говоря сегодняшним языком, социальные связи еще не установлены. Никто друг с другом через школу не познакомился, оттого что стоит лето, и занятия еще не начались.

Вот и болтались мальчишки возле дома, каждый сам по себе, неприкаянный. Никому ведь не крикнешь: «Эй, Вовка! Выходи гулять!» Кому кричать? Где он, тот самый Вовка? Да и есть ли он здесь вообще?

И тут моей маме пришло в голову блестящее решение. Она вообще была всю жизнь – и до сих пор остается! – неугомонной. И любит не плыть по течению, но подлаживать жизнь под себя. Переустраивать ее.

Вот и тогда: текло жаркое ростовское лето. Не помню, почему мама в тот день оказалась дома, а папы – не было. То ли выходной, а отец, допустим, на дежурстве. А может, она просто раньше пришла с работы домой. Или находилась в отпуске. Не важно.

В общем, мама решила ловить мне друзей на живца. И она позвала меня сыграть в шахматы. Между собой. Но не дома, а на лавочке у нашего подъезда.

Едва мы с ней расставили фигуры, откуда-то возник мальчишка. Он был немного младше меня и потому смотрел на нас, играющих в столь взрослую игру, с немым восторгом. После пары ходов появился второй пацан. Затем возник третий. Они начали довольно бурно обсуждать игру, даже осмеливались давать советы. Мама, естественно, мне проиграла (кто бы сомневался), причем довольно быстро. А потом мудро сказала: «Поиграйте пока сами, а я пойду обед готовить».

В результате ее блестящей педагогической операции я довольно быстро обрел себе друзей – причем далеко не худших, раз их шахматы привлекли. Но, уж поверьте, в дальнейшем долго мы над фигурами не сидели. Радость, конечно, для родителей – два маленьких гроссмейстера, корпящих над фигурами, но уж слишком умная игра – шахматы. Или даже заумная.

Поэтому откуда-то взялся мяч, и начались более нам подходящие по возрасту игры с беготней. И в тот самый день, в ходе наших первых совместных игр, один из моих вновь обретенных друзей – кажется, Рубен – задал вопрос, который до сих пор наполняет меня гордостью: «Это твоя сестра была?» – «Нет, мама». – «Молодая», – завистливо протянул мальчишка.

Я возгордился. Да, она у меня такая. Я до сих пор иногда об этом вспоминаю и горжусь, что у меня молодая мама.

Еще б не молодая! Матери тогда было тридцать два года. Девчонка!

А сынок у нее уже в четвертый класс перешел. И в шахматы играл! Да, маме тоже было чем гордиться.

Но разговор сейчас о детских играх. Я нынче стараюсь припомнить все, во что мы играли, и получается впечатляющий список. Конечно, прятки: «Кто не спрятался, я не виноват! Кто за мной стоит, тот в огне горит!.. Топор-топор, сиди, как вор! Пила-пила, лети, как стрела!» До сих пор сквозь пропасть в четыре десятка лет звучат у меня в ушах эти крики. И помнится нетерпение и азарт, и предвкушение… опускается тихий южный вечер, пастельные сумерки окутывают двор… И ты сидишь, затаив дыхание, в совершенно новой нычке, куда ни ты, ни кто другой еще не прятался. Ту, которую ты только что сам придумал и впервые использовал. И сердце колотится часто-часто-часто, и ты остался последним непойманным, и сейчас все решается: то ли ты прилетишь к кону раньше «вóды», то ли он тебя заметит и застучит, и в следующий раз водить придется тебе. И вот водящий не может понять, где ты, и отваживается удалиться от кона совсем в противоположную сторону. Вот он делает еще один шаг. И еще. И полшажка. Пора? Бегу? Мчусь? Или слишком рано? Или пора? Вдруг он дальше не пойдет? А не то сейчас развернется и отправится обратно? А потом еще, чего доброго, прямо ко мне. Ну! Решайся! И я не выдерживаю, выскакиваю и несусь, стараясь сдерживать дыхание и не топать, чтобы выиграть у водящего еще хотя бы пару секунд своей невидимости. И тут он оглядывается, замечает меня – и тоже бросается к кону во всю мочь. А я – лечу! Я бегаю вообще-то медленнее своего противника, я младше, но он находится чуть дальше от кона. И еще за меня играет преимущество неожиданности. И то, что я уже набрал скорость. Ну?! Кто кого?!

Мне кажется, в тот раз прибежал я на полсекунды раньше, чем соперник. Застучал себя! Победил! Но кому теперь, по прошествии четырех десятков лет, это нужно?!

А еще мы играли в салочки. И в штандер-стоп. А кроме того существовали:

Вышибала.

Картошка.

Казаки-разбойники.

Съедобное – несъедобное.

Слон.

Козел.

Расшибалочка.

Ножички.

Гигантские шаги.

Девчонки играли в классики и прыгали через скакалку. Пацаны, разумеется, рубились в войнушку. Стреляли друг в друга из пистолетов – с помощью пистонов (вот он, еще один экспонат для лавки забытых вещей – пистон).

А вечерами, когда становилось во дворах совсем темно, играли в «колечко» («Колечко-колечко, выйди на крылечко!»). И в третий лишний. И в ручеек. И именно этим играм я был обязан первым в жизни сексуальным впечатлениям (когда еще и не знал природу этих ощущений, не говоря уж о том, как они называются).

Больше того, в каждой географической точке, где я проживал, существовали свои игры, присущие исключительно данному месту и не повторяющиеся в других.

Например, в бабушкином дворе в Новороссийске существовала совершенно локальная забава под названием: «По деревьям, по заборам». Дело в том, что там (как я уже упоминал) был ограждавший двор забор. С каменным, оштукатуренным основанием и внушительными, заостренными на концах железными прутьями. А вдоль ограды росли абрикосовые деревья. Плоды их были маленькие и невкусные, и назывались «жердели» или, как их именовали многие, «жердёлы». Невкусность усиливалась еще и за счет того, что мы их срывали совсем зелеными.

Так вот, соревнование «по деревьям, по заборам» представляло собой модифицированные салки. В ходе игры не разрешалось касаться ногами земли. Передвигаться позволялось лишь по веткам деревьев и, как следует из названия игры, по забору. Мальчишки и даже отдельные (наиболее бедовые и оттого самые популярные) девчонки, как обезьянки, перепрыгивали с ветки на ветку, с дерева на забор, с забора на дерево.

Так как ловкость, координация и быстрота не являлись (и не являются до сих пор) моими коронными качествами, «деревья-заборы» к любимым моим играм не относились. И я всячески против нее лоббировал, когда обсуждался вопрос, во что играть. Я предпочитал другие виды активности – те, где требовались хоть минимальные, но интеллектуальные усилия. Там, где, помимо ловкости и быстроты, на авансцену выступали хитрость с сообразительностью. Прятки, например. Или казаки-разбойники. И когда пацаны решали: «сыгранем по деревьям, по заборам», я расстраивался. Кому охота гарантированно проигрывать!

Кроме того, существовала в Новороссийске другая игра, в которую мне бабушкой-дедушкой запрещалось играть под любым видом. То была вариация тех же салок. Однако играть полагалось на пляже. А точнее, ареной становились бетонные мостки, а также море вокруг и под ними, и железные лесенки, уходящие с волноломов в воду.

Играть на мостках запрещала мне бабушка-врач при поддержке деда и родителей. И, когда я просился уйти с пацанами на море, мне приводили два примера: первый, который бабушка видела своими глазами:

– Мальчика на мостках товарищи раскачали, хотели в воду бросить. Да не рассчитали – и он спиной прямо на бетонный мостик упал! Ох, как же он кричал, как кричал!

Второй случай бабуля не видела сама, но он имел место и был даже более жутким: мальчик прыгнул с мостика головой вниз, а под ним в море в это время как раз проплывал другой пацан. Тому, кто находился в воде, слава богу, ничего не было. А тот, кто прыгнул, сломал себе позвоночник! И на всю жизнь остался инвалидом! Прикованным к постели!

В четвертом и пятом классе мне дозволялось ходить на пляж только со взрослыми, которые для меня раз в день выбирались к морю: то бабушка, то дед. Кроме того, существовали родители моих друзей, или родственники, или те, кто приезжал к нам погостить, покупаться. Тем в нагрузку к бесплатному морю обязательно прилагался я.

Впрочем, море одно из тех великих вещей наряду с небом, травой, листьями и снегом, что никогда не меняются. И так же шумит и пенится в эпоху твоей зрелости, как шумело и ласкалось в дни твоего детства.

Мы же ведем разговор о субстанциях, напротив, изменчивых и текучих.

Так вот, о детских играх.

В Ростове в нашем новом дворе тоже со временем появилась игра сугубо местная. Она называлась «футбол на горе». Ее придумал мой лучший тамошний друг Витя Е-ко. (Он оказался как раз одним из тех пацанов, что подошли к нам с мамой в жарком дворе, привлеченные шахматами.) В чем заключалась суть горофутбола и чем он отличался от футбола обыкновенного, я не помню. Впрочем, у меня осталось ощущение, что даже тогда, в девятилетнем возрасте, я плохо понимал правила. Витя объяснял их мне, но крайне путано. В конце концов я даже прекратил попытки их освоить. Тем более что наш (точнее, Витин «футбол на горе») не существовал как реальная игра с воротами и мячом. Он, скорее, являлся прообразом виртуальной стратегии, когда игрок отождествляет себя с главным тренером или президентом клуба.

В сражении принимали участие вырезанные из бумаги фишки с номерами и именами футболистов. Мы (а чаще Витя сам с собой) передвигали их туда-сюда по правилам, которые я, убей меня бог, не запомнил. Велась турнирная таблица, Витя проводил чемпионат СССР по горофутболу. Помню, на первых ролях там была команда «Калитва» из города Белая Калитва. Бодрые белокалитвчане раз за разом выигрывали один турнир за другим. И когда я спрашивал у Витьки, почему все время побеждают именно они, он ответствовал мне даже с удивлением: «Потому что они лучшие!»

Свою игру мы придумали впоследствии уже в Москве. Там мы с моим другом Димой Р-вым учились в новой, недавно открытой школе. (Как раз напротив нее находился наш дом, в котором папа столь счастливо вытянул восьмой этаж.)

В той столичной школе – и это было для меня внове после Ростова, Новороссийска и Авиагородка, – помимо коридоров, существовали большие залы, называемые рекреациями. Восхитительное место, чтобы играть на перемене. Девчонки прыгали там со своими резиночками или скакалочками – а мы гоняли в футбол. Размеры рекреации прекрасно подходили для игры трое на трое. В качестве штанг использовались, разумеется, портфели.

А вот со спортивным снарядом мы экспериментировали. Настоящий мяч в школу не принесешь. Да и маленький резиновый – не слишком удобно в ранцах таскать. А потом – не ровен час, разобьем окно или портрет классиков, висевших в коридорах.

Но если уж мальчишки решили во что-то поиграть – их ничто не остановит. Надо сказать, нас с Димой Р-вым, помимо общих интересов, объединяло то, что у каждого имелось по младшей сестре. Его была младше Димы лет на семь, а моя, вышеупомянутая Аня Литвинова, мой будущий соавтор, отставала от меня на все одиннадцать. Сестренкам, когда мы познакомились, минуло соответственно пять лет (его) и полтора годика (моей).

Ассортимент игрушек для малышей тогда (как и любых прочих товаров) был весьма скуден. Любимейшим материалом, из которого они производились, являлась пластмасса. Из нее производились разнообразнейшие кубики всяческих расцветок и размеров, звери с грубыми чертами лица и, наконец, кольца для построения пирамидок.

Вот эти пластиковые кольца подходили нам в качестве мячей наилучшим образом.

Они были компактными – сунул в ранец, и вперед.

Великолепно скользили по школьному линолеуму.

Были удобными для битья – кольцо, которое ты засветил ногой, летело, как шайба после мощнейшего броска атакующего защитника Александра Рагулина, – но притом ничего не могло разбить.

И мы с Димой по очереди – то он у своей, то я – похищали у собственных сестренок пластиковые шайбочки. И тайком таранили их в школу.

Мы предусмотрительно не забирали их насовсем. Нет, сегодня я, скажем, брал в школу синий кругляшок. Завтра благополучно возвращал его домой, а уносил играть следующее колечко – красное, диаметром поменьше. На третий день менял его на совсем маленькое. Это придавало нашим играм определенное разнообразие. А главное, на возможный вопрос родителей, куда кольца подевались, всегда можно ответить с деланым возмущением: «Откуда я-то знаю, куда она его засунула?»

Позаимствованное утром благополучно возвращалось домой вечером. Впрочем, если вставшая не с той ноги завучиха вдруг отбирала у нас спортивный снаряд, что ж! Для дома имелось прекрасное оправдание. «Я-то при чем?! Ребенок неразумный куда-то заныкал». А когда, много лет спустя, я повинился в том, что происходило, своей выросшей сестре, она рассмеялась: «То-то я тогда думала: чего это у моей пирамидки кольца все такие жеваные?!»

Еще б не жеваными им быть! У нас ведь с ними нешуточные баталии происходили. Большая перемена длилась минут двадцать – самое время для полноценного матча!

У нас была спаянная команда, дивная, сыгранная тройка: в нападении – длинноногий, длинноволосый красавчик-блондин Андрей П-в, в защите – я, а ворота оберегал Дима Р-в.

А всего в классе было создано четыре команды по три человека. Играл даже франт К-в, и очень большой и толстый, флегматичный, неповоротливый Слон.

Мы проводили первенство класса – натурально, с турнирной таблицей. Вызывали даже на состязание класс «а» – но высокомерные «ашки» наш вызов проигнорировали.

Новая игра имела свои правила – в основном они повторяли футбол, но существовало важное отличие: запрещалось наступать на мяче-шайбы (или шайбо-мячи) – так игра теряла всякий смысл. Ты накрывал ногой кольцо, левой отталкивался от пола – и прекраснейшим образом скользил по линолеуму. И отнять у тебя пластиковый снаряд было никак не возможно – только если с ног сшибить.

Игра наша по всем признакам являлась совершенно новой и потому нуждалась в названии. Я предложил в память о моем ростовском друге Вите назвать ее «футболом на горе», однако остальные члены команды меня дружно освистали: «Еще чего! Горе-футбол какой-то!» В итоге новый вид спорта мы обозвали «скулболом» (от английского school – англомания уже потихоньку захватывала подрастающих подростков).

Нам было чуждо в ту пору тщеславие. И мы не стремились вывести изобретенный нами спорт на межшкольную, а потом межгородскую, всесоюзную и всемирную арену. Не мечтали, что скулбол станет олимпийским видом спорта. Может, кстати, зря. Вошли бы в историю как изобретатели нового вида спорта.

Однако на день рождения Диме Р-ву я в ту пору тем не менее подарил свою любимую книжку. Оторвал от сердца уже прочитанную автобиографию Пеле. И сделал на ней дарственную надпись:

«От короля футбола – будущему королю скулбола».

Однако ни его, ни моя карьера скул– или хотя бы футболиста не сложилась. Равно как другие попытки покорить высоты большого спорта – о чем уже рассказывалось и еще будет рассказано.

Впоследствии скулбол как-то незаметно сошел на нет. После восьмого класса закончилась неполная средняя школа. Из четырех восьмых классов образовалось всего два девятых. Многие ушли в техникумы и даже в ПТУ. Среди них и блондинистый красавец, третий в нашей гениальной тройке, Андрей П-в. В другую школу перешел учиться Дима Р-в. И – как отрезало. В футбол на открытом воздухе еще играли. А со скулболом – покончили.

Играм на свежем воздухе я, кстати говоря, обязан своим ростовским прозвищем. Если помните, в Авиагородке меня звали Жилкиным или Жиликом. Я был доволен своим прозвищем и не возражал, если б меня продолжили называть именно так. Однако ни с кем из ростовского двора я в одном классе не учился, потому ребята понятия не имели, какая у меня фамилия. И они меня обозвали «Филей». (Никакого отношения к герою передачи «Спокойной ночи, малыши!» моя кличка не имела – хотя бы потому, что мы ее не смотрели.) В детстве прозвища часто возникают спонтанно. Вот и мы: играли вечером в «Штандер-стоп». Суть игры, если кто не знает, заключается в том, что водящий подкидывает вверх мяч. В то время, пока он летит, «вóда» должен выкрикнуть имя, кому его следует поймать.

Итак, водил – я. Бросил вверх мячик и, покуда он летел, стал выкрикивать имя «принимающего». Меня в тот момент распирали, переполняли эмоции – настолько, что сначала я хотел назвать одного, Саню, но в процессе полета переменил свое желание, и начал выкрикивать Валеру. В итоге получилось: «Са..! Ва..!» Пришлось даже игру останавливать. И надо мной товарищи посмеялись: «Что еще за Са-Ва? Са-ва какая-то! Сам ты сова! Филин настоящий! Гы-гы! Филя! О! Точно! Будем тебя Филей теперь звать». И ведь прижилось.

Может, оттого и прижилось, что я в самом деле был Филей: наивный круглолицый лопушок с богатой фантазией и романтическими взглядами на окружавший мир.

Это касалось в том числе политических взглядов. Как я уже упоминал, они тогда, в десятилетнем возрасте, отличались крайним идеализмом. Вот пример. В нашей ростовской дворовой компании был парень по имени Рубен. А фамилия лучшего моего друга Витьки была Е-ко. И я втихаря гордился тем, что мы, дети разных народов, живем вместе и не ссоримся, и никого из нас не волнует, что Рубен армянин, а Витька украинец. Правда, когда первый и единственный раз мы с Е-ко подрались, я орал ему в пылу схватки: «Ах ты, хохол проклятый!» А он мне в ответ: «Сам ты хохол!» Причем оба были как минимум наполовину правы.