Текст книги "Рассказы 5. Обратная сторон"

– Да, – испуганно прошептал отец парня, не понимая, как можно знать такие подробности.

– Перестаньте так делать, шестьдесят седьмого посещения не будет.

– Вы же сказали, что место обычное.

– И это правда, место обычное. Просто вы лично не ходите туда больше, и все. Шестьдесят седьмого посещения не будет – это правда, которую не надо проверять.

– Да, конечно, – ответил отец парня. – Спасибо за предостережение.

– Не за что, а теперь прошу извинить меня, но мне надо отдохнуть, я очень много сил потратил на сеанс разговора с предметами.

В интервью после эфира родители хоть и восхищались способностями менталиста Фогеля, но нотки скептицизма по поводу обычности пустыря за больницей выказывали. Им не хотелось верить в отсутствие чего-то злого и таинственного, связанного с местом гибели их детей. А когда в очередной четверг там произошла трагедия, пьяные подростки насмерть забили взрослого мужчину, к пустырю за больницей навсегда приклеилась молва о проклятии.

Часть третья. Менталист

Сначала показалось, что все замедлилось, но потом стало понятно, что все просто остановилось: машины, птицы, люди, двери в отъезжающем автобусе, женщина, пытающаяся в него войти. Даже листья тополя и пыль, задуваемые ветром на остановку, замерли. Это было невероятно: весь видимый до горизонта мир, словно в современном кино, остановился на очередном кадре.

Джон помотал головой и от удивления протер глаза, он даже подошел к пытавшейся залезть в автобус женщине и тронул ее, но – ничего, никакой реакции. Он попробовал потянуть ее за руку, но она была неподвижна, точно вылитая из металла.

«Какая неестественная прочность», – подумал он и попробовал взять листик, застывший в воздухе перед машиной, но и это оказалось невозможным. Шутки ради он попытался на него встать, и каково было удивление, когда хрупкий с виду листочек даже не прогнулся под его весом.

– И что теперь? Что произошло с миром? – сказал он, спрыгнув на землю.

Он шел и рассматривал прохожих по пути домой – единственное занятие, которое пришло в голову в такой необычной ситуации. Мир остановился, когда он пребывал на автобусной остановке напротив работы. Джон Тофи работал актером в городском театре. В свои сорок пять лет он чертовски плохо выглядел: желтые от никотина зубы, землистого цвета лицо, нисходящие синяки под глазами от недосыпания и злоупотребления алкоголем, безразличный взгляд, каштановые с сединой короткостриженные волосы и непрерывный тремор рук. Для актерского ремесла его внешний вид был неприемлем, ну разве что играть в гриме на детских спектаклях.

В самом начале карьеры Джон Тофи снялся в парочке эпизодов и умудрился навсегда поссориться с одним влиятельным продюсером, уведя у того жену. Остальные двадцать пять лет трудовой деятельности ему пришлось провести в маленьком провинциальном театре. Первый брак распался через два месяца жизни в провинциальном городке, а второй начался, когда Джону исполнилось сорок два года. Молоденькая актриса убедила спивающегося господина Тофи, что в сорок жизнь только начинается и его карьера еще может сделать крутое пике на пути к славе. Хотя за кулисами поговаривали о материальном интересе девушки: Джонатану от родителей досталась трехкомнатная квартира в центре города. Но это, как говорится, было их личным делом.

До дома Джон добрался быстро. Дверь в подъезд оказалась распахнута: курьер, доставляющий пиццу, замер в минуту ее открывания, и на лестничной площадке Джонатан застал свою супругу, целующую в губы коллегу и друга. Тот сегодня утром отпросился по состоянию здоровья с репетиции. Они так и замерли: на ней шелковый халат на голое тело, а он с улыбкой держит ее за бедра и целует на прощание.

Джон с силой ударил друга, но кроме дикой боли в кулаке ничего не последовало. Даже одежда на «друге» не помялась от удара.

– Вот тварь! – ругался он и бил то жену, то бывшего товарища. – Грязная похотливая тварь!

Разбив кулаки до глубоких ран, он сел на пол подъезда. Крови не было. А ранки тут же стали затягиваться.

– Да что же такое со мной произошло?

Очень странный по физическим меркам мир: все, что имело форму и объем, было неимоверно твердым, его собственная одежда в складках и вмятинах была монолитной, но одновременно с тем двигаться он мог. Джонатан попробовал залезть в карман за ключами, но не смог просунуть руку. Пиджак, брюки, сорочка и туфли стали продолжением кожи.

Он попробовал заорать в надежде, что ему станет легче. Но звук не давал эха, словно Джон пребывал в открытом поле. Воздух казался недвижимым – ни малейшего колыхания. А когда Джон стал прислушиваться к своему организму, то понял, что не дышит, а сердце его не бьется. Невозможно было моргать и плеваться, во рту не было слюны. В его теле вообще отсутствовала жидкость, только кости, мышцы и кожа. Размышления привели Джона к единственно разумному выводу: это была смерть, а мир вокруг – то, что ожидает нас после гибели.

– А где рай и ад? Или одиночество в застывшем мире – и есть мой ад? – усмехнулся он и тут же добавил: – Нет, так дело не пойдет!

Джон помнил, что на последнем этаже хозяйка дома всегда держит открытым лаз на чердак. Мысль осмотреть город с высоты посетила его с самого начала, он хотел проверить, насколько глубоко проникло замирание. Вдруг всему виной какой-нибудь военный эксперимент, и в паре кварталов течет размеренным темпом привычная жизнь.

– Огромное спасибо за бдительность, – вскарабкиваясь на чердак, говорил сам с собой Тофи. – А вот и мой выход отсюда! Сейчас посмотрим, где конец этому замиранию.

Увидев открытое окно на веранду, он не задумываясь вылез на крышу. Весь видимый город был недвижим. Где-то в глубине неба что-то светилось, но Джон принял свечение за застывшие солнечные блики. В то самое мгновение он испытал давно забытые чувства ужаса и безысходности, будто застрял в нелепом сне и никак не мог проснуться. Мир был неизменен: он мог его видеть, мог трогать и даже слышать, но не мог заставить двигаться.

– Да поможет мне бог! – в отчаянье прошептал Джонатан и прыгнул с крыши.

Падение было болезненным и крайне неприятным. Он приземлился на коленки и руки – в самый последний момент сработал инстинкт самосохранения. Сломав все четыре конечности, Джон долгое время, корчась от боли, валялся на асфальте перед домом. Неимоверная боль, звук лопающейся от удара плоти, рвущихся мышц и трескающихся костей…Разум не покидал Джонатана, он прочувствовал каждую секунду неудачной попытки уйти из этого мира. Однако все раны затянулись, разрывы, переломы, ссадины, словно при ускоренной съемке, заросли на глазах. После новой попытки лицо и переломанная шея заживали чуть дольше, но, как и в случае с руками и ногами, исцеление вершилось, оставались лишь маленькие рубцы, как некое клеймо за попытку нанести себе вред. После третьего раза стало понятно, что умереть в остановленном мире нельзя.

– Надо заставлять себя двигаться. Иначе я умом тронусь в такой тишине! – произнес Джон и вдруг заметил, как в окне напротив засветился застывший человек. – Либо у меня галлюцинации, либо это что-то новенькое. Как бы к нему пролезть?

Мужчина средних лет в момент остановки мира, по всей видимости, собирался открыть форточку, чтобы впустить кота.

– Что такое? Оно то появляется, то исчезает! – рассматривал новое явление господин Тофи. – Получается, что не все так стабильно в этом мире. А что, если свечение связано с выходом отсюда?

Однако до светящегося человека было не добраться: дверь в его комнату была закрыта, а разбить руками стекло в остановившейся реальности не представлялось возможным ни с какой стороны. И все же в душе Джона затеплилась надежда, ведь раз есть один, значит, должны быть и другие люди, подверженные столь необычному явлению. Что-то подсказывало ему, что сияние как-то связано с выходом из этого мира.

Розыск светящихся людей во внезапно застывшей реальности он решил начать с севера. Проблем в передвижении не было: все предметы, все, что имело физическую форму, было монолитным и неподвижным. Можно ходить по воде, прыгать по птицам, забираться по листьям на верхушки деревьев. Движение в любом из четырех направлений по сути ничего не ограничивало.

Сложности возникли с погодными явлениями. При дожде через толщу застывших капель воды невозможно было протиснуться. На севере же проблемой стал снег. Снежинки царапались, нанося микротравмы. Туман был словно вата, и чем он гуще, тем труднее в нем передвигаться. Пещеры опасны отсутствием освещения, а пропасти и овраги могли стать вечными ловушками, если нечаянно в них провалиться.

Джон заметил, что солнце тоже замерло и лишь слегка меняло угол в зависимости от того места, где он находился. Это привело его к выводу, что вся планета застыла после его смерти. Еще одним открытием стали животные, насекомые и птицы, которые имели такое же перламутровое свечение. Но то ли Джону так сильно не везло, то ли в том была издевка Провидения – дотронуться до светящихся существ никак не удавалось: либо высоко, либо скрыто за непреодолимыми препятствиями. Свечение появлялось и исчезало хаотично, без какой-либо логики. И чем дольше Джон искал выход, тем чаще посещали мысли о бессмысленности и невозможности его отыскать.

Идея проверить на свечение знакомых пришла не сразу, но, когда в очередном городе он из любопытства заглянул к родственникам по материнской линии и увидел исходивший от племянника свет, его прямо озарило. «Если предположить, что мое сознание сейчас находится в душе, и она застряла между мирами, то лишь те, кто помнит обо мне в движимом мире, являются выходом отсюда».

Родственников у Тофи было немного, друзей вовсе не было – только десятка два знакомых и поклонники его творчества. Небольшой список приближенных закончился довольно-таки быстро. Потом пошли случайные люди, кто помогал или вредил Джону по жизни, но и там не оказалось искомого сияния.

Джон наткнулся на Клауса случайно. Наведываясь теперь уже к каждому человеку, кого так или иначе знал при жизни, он забрел в частную психиатрическую клинику. Там ему доводилось лечиться от пристрастия к алкоголю. Он хотел увидеть своего лечащего врача Орела Сен Тура. Седой темнокожий профессор сидел в кресле заведующего в окружении ординаторов. Время у них остановилось в момент внепланового совещания. Молодой ординатор с гримасой явной обеспокоенности чем-то произошедшим держал в руках историю болезни, словно что-то доказывая коллегам. В этой застывшей сцене, если присмотреться, все были заняты чем угодно, только не совещанием. Темнокожая женщина за первым стулом застыла в попытке удалить SMS-сообщение с пикантным текстом. Сидевший рядом с ней полный мужчина почти дремал, главный врач застыл, рисуя на бумаге невнятный узор. И, наконец, еще одна женщина замерла, поглядывая на свой электронный браслет.

«Пациент Клаус Фогель: делирий, осложненный смешанным употреблением психотропных веществ. Возраст 62 года. Анонимная палата № 6», – прочитал Джон из того, что можно было увидеть на медицинской карте.

«Знакомое имя… наверное, важная птица – за анонимность всегда платишь большие деньги», – подумал он и решил, что хочет узнать судьбу пациента. Тем более когда-то именно в шестой палате он и сам лечился от запоев.

Клаус Фогель лежал неподвижно в смирительной рубашке. На первый взгляд он казался живым, по крайней мере цвет его кожи не был серо-синим, каким мог быть в случае гибели до момента остановки мира. Глаза его были закрыты, и, правду сказать, по виду было не определить, с чем связана столь оживленная дискуссия в кабинете главного врача.

Джонатан вошел в открытую палату, и его внимание тут же привлекло перламутровое сияние книги на журнальном столике.

– О мой бог, ты, наверно, шутишь! – радостно прошептал он, подойдя поближе к книге.

– Эй, чудик, ты реальный? – заметив незваного гостя, тут же окрикнул его Клаус.

Удивлению не было предела. Джон даже позабыл про книгу и подбежал к заговорившему с ним человеку. Он трогал его волосы, кожу головы, нос, губы, словно проверяя, не сошел ли он сам с ума.

– Хватит, ты чего? – возмущенно говорил Клаус, двигая головой в разные стороны. – Ты что, не видел больных в смирительных рубашках? Ну ты и придурок!

– Я Джон.

– Да мне все равно, кто ты, – негодовал Клаус, двигая головой в разные стороны. – Медсестру позови, пусть меня развяжут.

– Они все замерли, мир остановился. Я не могу никого позвать.

– Как замерли? Что за бред! – возмутился Фогель. – Я тут вечность лежу недвижимый. Я отвалил огромную кучу денег за эту палату, медперсонал обязан по щелчку приползать ко мне. Ты хоть понимаешь, кто я такой? – говорил он, но молчание Джона заставило его повысить голос: – Ты издеваешься, урод? Я же выберусь из этой рубашки и размозжу твое лицо в кровь! Слышишь меня? Тварь, позови медсестру!

Джон просто вышел. Потом еще пару раз он пытался зайти в палату к Клаусу и как-то поговорить с ним, но всегда все завершалось криками, угрозами и приказом позвать кого-нибудь, чтобы его освободили от застывшей, словно самая прочная сталь, смирительной рубашки. Наконец во время очередной истерики Фогеля Джонатан не выдержал и наорал на него в ответ, вспомнив былое мастерство, и заявил, что они умерли, а мир остановился в минуту их смерти. Клаус Фогель даже изменился в лице от услышанного. Словно вдруг понял, что чудик, как он считал, говорит правду. И мир действительно остановился.

– Но почему я вкован в смирительную рубашку, а ты спокойно ходишь?

– Я не знаю ответа, Клаус.

– Я же помогал людям, – сказал Фогель. – Используя свой дар во благо, я искал пропавших, раскрывал преступления, разоблачал убийц, насильников и воров. Вся моя жизнь прошла в помощи людям. Я не должен был умереть. Я здесь случайно.

– Так же, как и я не должен был умереть.

Джон посмотрел в зеленые глаза Клауса и увидел отчаянье, граничащее с ужасом. Менталист боялся принять неопровержимость фактов. Боялся поверить, что все закончилось именно так. Смирительная рубашка и безысходность.

– Ты, наверное, слышал, что я знаменитый менталист, могу считывать информацию с неживых предметов.

– Да, я узнал вас.

– Так вот, где-то год назад я перестал контролировать голоса предметов. Они стали буквально преследовать меня. Раньше я произносил заклинание – и только тогда предметы оживали, а в последнее время даже собственная одежда стала предъявлять мне претензии, все предметы хотели диалога с хозяевами. Так я начал принимать опий. Дурман приносил облегчение, в опьянении я не слышал голосов, но чем больше я погружался в зависимость, тем заметнее уменьшался эффект от наркотиков. Потом… потом я попал в эту клинику.

– Я тут тоже лечился в свое время, у доктора Орела Сен Тура. В этой самой палате.

– А ты знаешь, что эта палата когда-то была кабинетом доктора Рэя Харисона? Он умер от сердечного приступа на том месте, где ты стоишь. Почти сорок пять лет назад.

Джон, пораженный такими сведениями, сделал пару шагов в сторону, будто перешагивая мертвое тело доктора.

– Я не слышал об этом инциденте.

– А на следующую ночь кабинет доктора Харисона непонятным образом загорелся, и все, что было в нем, сгорело дотла.

Джон живо представил, как небольшое помещение поглощают языки пламени в кромешной темноте ночи. Горело все: стол, стены, потолок и окна, даже стекло трескалось от жара огня. Воображение рисовало страшную картину.

– Кто это сделал? – придя в себя, спросил Джон.

– Видишь на моем столике книгу?

– Пособие по эксплуатации токарных станков? Ты сейчас серьезно?

– В шестнадцать лет я попал сюда, уверенный, что могу читать мысли предметов. Меня стали лечить, и бредовая идея сошла на нет. Тогда я выдавал желаемое за действительное, не обладая никаким даром. Но я очень хотел научиться. Ночи напролет я слушал стены в надежде услышать заветные голоса. Первым голосом, который я отчетливо услышал, был голос компьютера: он сказал, что доктор Харисон заказал необычную книгу, и если попросить ее, то она выполнит любое желание.

– Пособие? – улыбнулся Джон.

– Нелепо, неправдоподобно, но эта книга говорила со мной, я заключил сделку, мне надо было только нарисовать несколько рун на шестьдесят шестой странице, и книга поделилась секретом. Каждый раз, произнося вслух шестую по счету руну до полного прочтения, я буду устанавливать связь с любым неживым предметом, я буду понимать язык неживого.

– И какова была цена?

– Никакой, – ответил Клаус. – Книга сказала, это подарок, и я вправе сам решать, что с ним делать. Так я и стал менталистом.

– А книга?

– Все сгорело. Но самое интересное, что ни в одной библиотеке мира я не нашел данного издания за 1969 год. Такой книги не существует. Владелец антикварной лавки, в которой доктор Харисон приобрел ее, сказал, что ничего подобного никогда не продавал. Согласно почтовым накладным того года посылка со столь странным содержимым не отправлялась, а курьер, которого я лично видел, ни в одной из курьерских компаний города не числился. Выписавшись в тридцать лет из больницы, я потратил десятки лет на то, чтобы докопаться до истинного происхождения пособия.

– Может, книга – просто форма?

– В каком смысле? – удивленно спросил Клаус.

– Форма… сосуд, вместилище.

Клаус немного задумался над выводом Джонатана, ведь то, что он поведал своему соратнику по несчастью, было очень личным, и никто при жизни так и не узнал тайну Фогеля. Умение считывать информацию с предметов неоднократно проверялось всевозможными скептиками и учеными, в конечном итоге Клауса Фогеля признали уникумом, который развил в себе столь необычные способности. Тут, как говорится, не поспоришь: наличие дара было налицо, но было оно добрым умыслом или деянием зла – вот в чем заключался вопрос.

– Хранилище для зла, – после небольшой паузы уверенно произнес Фогель.

– Почему зла?

– До меня только сейчас дошло, что мой дар забирал жизни. Звучит невероятно, но всегда была жертва: всякий раз, когда я произносил названия рун и читал мысли предметов, кто-то платил жизнью. Первым был доктор Харисон – я тогда применил силу рун на самой книге, спросив, в чем ее суть и почему она подарила мне этот дар.

– И каков был ответ?

– Его не было, книга лишь предсказала несчастье с доктором: когда удвоятся символы, доктор умрет. Я рассказал ему, но разве можно верить психически больному человеку? Мой дар под руку держала сама смерть. И все мои благие деяния были злом. Я сам себе сплел эту смирительную рубашку из неподвижной ткани.

– И прям всегда кто-то умирал?

– Да, – сухо ответил Клаус. – Не прикасайся к ней, я знаю, что ты видишь в ней выход из этого мира, но, поверь мне, все будет не так. Расплата неизбежно мучительная, и я тому пример.

– Я тебе так скажу, Клаус Фогель, – подойдя поближе к книге, заявил Джон, – если книга – мой пропуск отсюда, то мне плевать, что она – вместилище зла. Я просто хочу обратно, и не важно, каким способом.

Он положил руку на книгу и в мгновение рассыпался на миллиарды пылинок.

⁂

– Мужчина, не закрываем глаза! – говорил с Джоном Тофи фельдшер скорой помощи. – Разговаривайте со мною! Вы слышите меня?

– Да, слышу, – прошептал тот, чувствуя сильную боль и жжение за грудиной. – Мне очень больно в груди.

– Понятно, – делая укол, сказал второй медик. – Сейчас станет легче, вы, главное, не закрывайте глаза.

«Нам лишь бы довезти тебя до приемного покоя, братишка, а там тебя вытянут», – улыбаясь, подумал фельдшер.

– Что вы сказали про приемный покой? – корчась от боли, переспросил господин Тофи.

– О чем это вы?

– Про вытянут в приемном покое?

– Я ничего подобного не говорил! – заметил медик. – Постарайтесь не шевелить рукой, вы придавливаете вену.

– Да, конечно, – ответил Джон, чувствуя, как боль постепенно стала отступать.

Лекарство, введенное в вену, начало действовать. Услышанные мысли другого человека немножко озадачили его. И если бы он помнил, что буквально несколько мгновений назад неистово искал выход из остановившегося мира, а найденная книга и закованный в смирительную рубашку Клаус Фогель были такими же реальными, как и все происходящее сейчас, то наверняка бы понял, почему может слышать мысли людей. Но он ничего не помнил, а произошедшее списал на действие наркотического анальгетика, введенного фельдшером.

Впрочем, выбранный Джонатаном Тофи путь уже нельзя было изменить, ему предстояло стать новым менталистом. Так пожелало пособие…

Мара Гааг
По эту сторону зеркала

Улицы в октябре пылают золотом и безнадегой. Инна идет быстро, но ритм шагов сбивается. Споткнувшись раз, потом другой, она сбавляет шаг. И уже медленно подходит к подъезду. В горле ком, на глазах слезы, в ушах отстукивают по кругу фразы, сказанные редактором. Инне очень обидно – и от самих слов, и от того, что она знает: все сказанное правда.

Она поднимается на шестой этаж по лестнице, оттягивая момент, и останавливается перед старой железной дверью. Ее давно пора бы поменять, но Инна не спешит, втайне надеясь, что избавится от двери вместе с квартирой. Когда-нибудь. Но не сейчас. Дверь открывается со скрипом. Инна снимает с себя плащ и набрасывает его на зеркало, так, чтобы скрыть целиком. Потом идет на кухню, наливает бокал вина и выпивает почти залпом. Она стаскивает с себя одежду и бросает там, где сняла, прямо на пол. Несколько минут смотрит в стену, снова включая в голове на полную громкость зацикленные, как заевшая пластинка, обидные слова, услышанные от начальника. Решившись, девушка возвращается к зеркалу и одним резким движением сдергивает с него плащ. Отражение смотрит не мигая, а потом вдруг улыбается и говорит:

– Как прошел твой день?

– Ты сама не видишь? – Инна пытается стереть со скулы потекшую тушь, но только размазывает еще больше.

– Вижу, что ты плакала и что ты очень злая.

– Он сказал, текст никуда не годится. Статью надо переделывать.

– Я все исправлю, ты же знаешь. – Девушка в отражении, полная копия Инны, в нетерпении облизывает губы. – Я всегда готова помочь. Все, чего я хочу – это продолжать писать, а у меня здесь нет даже карандаша с бумагой. Просто выпусти меня, и я обеспечу тебе в этом году «Камертон». Хочешь, напишем такой материал, что на «Пулитцера» потянет? Дай мне шанс, мы это сделаем.

– Не мы, а ты! – голос Инны срывается. – Вот скажи, Аня, с какого момента так вышло, что я больше не могу писать? Ни словечка не выдавить нормально, одни потуги. Я старалась, я потратила столько времени и сил! Но моя статья не сравнится с твоей, как бы я ни пыталась. Им нужна ты, а не я.

– Им нужны мы, – говорит Анна из зеркала, и ее голос мягкий и вкрадчивый. – Мы. Потому что я – это ты, только в другом месте.

Слишком большой соблазн. Инна соглашается на него снова и снова. Все эти яркие статьи, гениальные сюжеты, награды и премии, дипломы, расставленные по полкам – это заслуга Анны. Инна знает, что никогда не сможет писать так, как она. И каждый раз обманывает себя, обещая, что этот – последний. Еще одно расследование, еще один громкий заголовок, еще одна номинация. И сейчас, если она не исправит статью, то лишится работы.

Анна протягивает ей руку и улыбается. Инна зажмуривается… принимает рукопожатие в ответ. Секунда, вспышка – и она по другую сторону зеркала. Здесь почти всегда темно, нет окон, единственный источник света – проем, в котором видно Анну.

– Не беспокойся! – Анна собирает с пола разбросанную Инной одежду. – Я за пару дней все исправлю, а потом вернусь за тобой, и мы опять поменяемся. А ты потом расскажешь, как прошла церемония награждения. – Она подмигивает и скрывается из виду. Инну окатывает холодной волной паническая атака. Каждый раз она боится, что сестра не вернется, и ей предстоит остаться здесь навсегда. Зеркало становится темным и неживым. Оно работает, только если они обе смотрят.

Анна. Инна. Одна буква, вот и вся разница. Анне легко представить, что эти дипломы и золоченые статуэтки отмечены ее именем. Стоит только прищуриться, разглядывая их. Было бы ложью не признать, что она хочет эту жизнь себе, но она никогда не бросит сестру. Потому что знает, каково там – на другой стороне. Но в ближайшие двое суток она не станет об этом думать. Она будет самозабвенно писать статью, гулять по городу, флиртовать с главным редактором. Может, успеет сходить в кино или заказать пиццу на дом и посмотреть фильм в интернете. Еще она купит новый ковер – взамен старого, который Инна прожгла сигаретой. И обязательно пирожные. Инна не любит сладкое, в холодильнике всегда рыба, овощи и вино. Анна обожает шоколад, эклеры и булочки синнабон с корицей. В предвкушении девушка потягивается, как кошка.

Анна не понимает, как можно страдать, имея такую жизнь. Но рада возможности получать ее в свое распоряжение.

Инна в темноте поворачивается к зеркалу спиной. Наощупь она находит койку – подушка жесткая и сырая, а одеяло колючее. Девушка ложится поверх него, жалея, что не надела что-нибудь более удобное. Сестра вернется. Она всегда возвращается.

Инна отдает себе отчет, что они никакие не сестры. Но проще так, чем сходить с ума, размышляя о параллельных вселенных и зеркальных близнецах. Как и раньше, она уверяет себя, что это последний раз, а потом она переедет в другой город, найдет другую работу и купит квартиру, в которой не будет зеркал.

Анна пишет всю ночь. Ей кажется, что ее руки становятся одним целым с клавиатурой, проводниками, превращающими мысли в буквы. Файл с работой Инны она безжалостно переносит в корзину, не открывая. С темой статьи она хорошо знакома, ведь они обсуждали ее вместе и материал собирали по очереди. Ее талант – единственный ключ в мир Инны, иначе сестра давно бы ее бросила. Анна не собирается давать ей повод, и статья выходит идеальной – тема острая, текст гладкий. Под утро она собирается вздремнуть пару часов, потом отвезти статью на согласование к редактору. А оставшиеся полтора дня – наслаждаться жизнью.

Никто из них не хочет быть там, на другой стороне. Но оставаться здесь может только одна.

Инна в темноте в ужасе открывает глаза, проснувшись. Ей слышатся шаги и голоса за призрачной дверью. Она пытается разглядеть зеркало на стене, надеется увидеть знакомое свечение и лицо Анны, но не видит даже собственного. Два дня проходят как в бреду, короткими промежутками между тревожным сном, кошмарами и пробуждением. Инна не сводит глаз со стены с зеркалом, а потом снова засыпает.

– Эй! – голос вырывает ее из сна. – Сестренка, я здесь!

– Почему ты так долго? – Инна соскакивает с койки. Затекшим ногам больно ступать по полу, но Инна все равно бежит к зеркалу. – Вытащи меня отсюда.

Анна смотрит на нее внимательно, с прищуром. Инна думает, что у нее самой, должно быть, такой же. Но не знает наверняка, потому что собственного отражения в зеркале она не видела уже очень давно, только Анну.

– Я сдала статью, и ее сразу же номинировали, – говорит Анна после короткой паузы.

– Спасибо! – Инна старается унять дыхание, но сердце колотится и гулко стучит в ушах.

– Я повторяла много раз, мне это в радость. Я готова писать от твоего имени снова и снова. Прежде чем мы поменяемся, можешь мне кое-что обещать?

– Что угодно, только давай скорее, я хочу домой.

– Давай заведем кошку! Сиамскую. Я у Димы с Верой вчера видела, она такая чудесная!

– Ты ходила в гости к моим друзьям, пока я здесь? – У Инны пересохло в горле. – Ты не можешь так делать, не договорившись со мной. О чем вы говорили? Что ели? Теперь ты должна мне все рассказать. Я не хочу, чтобы они подумали, будто я сумасшедшая или у меня проблемы с памятью.

– Они позвали отметить номинацию. Тебе ведь не жалко? Ты хоть каждый день можешь что-то отмечать. – В голосе Анны звучит укор. – Но я не об этом. Я хочу котенка, пожалуйста! Хотела сегодня заехать в зоомагазин, но не успела, боялась опоздать к тебе. Ты всегда сердишься, когда я задерживаюсь. И еще: кажется, кран в ванной капает. Я вызвала сантехника на вечер пятницы.

– Хорошо. – Инна пытается улыбнуться и унять дрожь. Она готова на что угодно, лишь бы оказаться по другую сторону. – Я поняла. Заведем кошку. В пятницу придет сантехник чинить кран.

– Спасибо, сестра! – Анна прижимается лицом к зеркалу. – Я так тебе благодарна!

– И я тебе. – Инна протягивает руку вперед и закрывает глаза. Дотронувшись кончиками пальцев до ладони Анны, она чувствует привычное головокружение.

В своей прихожей она быстро машет Анне на прощание, прячет зеркало за покрывалом и почти бежит в кухню – проверить, осталось ли в холодильнике вино.

Больше никогда она этого не сделает, никогда. Руки дрожат, вино проливается мимо бокала. Инна знает, что врет себе. Даже если она выбросит все зеркала, не будет смотреть в витрины, спрячется под матовыми стеклами темных очков, Анна всегда будет с ней, в каждой строчке написанных ею статей, за которые Инна получает награды и гонорары. Инна рыдает, сидя на кухонном полу, а разлитое вино походит на лужу крови.

В палате очень светло, пахнет антисептиком и накрахмаленным бельем. Уборщик в синей спецовке протирает полы, стараясь не греметь старой металлической шваброй о кафельный пол. Девушка на кровати его не замечает. Она плавно раскачивается из стороны в сторону и монотонно ведет диалог сама с собой. Медсестра дежурит в палате, пока не закончится уборка.

Пациентка смотрит перед собой, потом резко вскакивает, бросается на стену и шарит по ней руками, словно пытаясь что-то найти. Медсестра достает из кармана приготовленный заранее шприц, с профессиональной легкостью вкалывает его содержимое пациентке в плечо, отчего та медленно оседает на пол. Уборщик вздрагивает.

– Вы у нас какой день на работе? Третий только? Привыкнете. – Медсестра осторожно закрывает иглу колпачком и прячет шприц обратно в карман. – Эта еще не очень буйная.

– Что с ней случилось? – любопытствует уборщик, забыв о швабре.

– Шизофрения. После того, как ее сестра умерла, проявилась. Доктор говорит, с близнецами такое иногда бывает.

– Неужели не вылечится? Такая молоденькая.

– От психики зависит, как лечение пойдет. Она то ли писательница, то ли журналистка, а у творческих натур же знаете как, никогда не поймешь, нормальные ли они изначально. – Медсестра замолкает и переводит тему. – Вы скоро закончите? Нам еще палат шесть надо обойти.

– Да, конечно. – Уборщик с усердием принимается тереть кафель, стараясь не смотреть на лежащую на полу девушку. Входят два санитара, подхватывают ее за руки и осторожно оттаскивают к кровати. У одного из них под рабочей туникой покачивается зеркальный кулон на цепочке. С неимоверным усилием девушка пытается сорвать украшение, но вторая доза успокоительного заставляет ее безвольно уронить руку.