Текст книги "Лимонад"

Неизвестно откуда и когда появился еще один купальщик. Некто гладкий и розовый, как мыло, и удивительно толстозадый. Он жизнерадостно резвился между Романом Романовичем и Давидом, а мне подмигивал, как старому знакомому.

– А хороша водичка! – шептал он с упоением в тон общему настроению. – Вполне очаровательная!.. – И нырял, ловко ударяя пятками одна об другую. – Всё остальное – пропади оно пропадом, – продолжал шептать он, выныривая около Романа Романовича, – прямо-таки заболеть или сойти с ума можно, как вы полагаете? – И снова исчезал под водой.

– Рай! Рай! – нашептывал он, оказываясь около Давида. – Блаженство в высшей фазе!.. Но что обидно – какой-нибудь пустяк, случай – ничтожество, завистник, серая бездарность нацарапает на досуге анонимку о сложной сущности наших доходов, и это как будто еще не беда, – а беда, когда эта галиматья попадет не куда-нибудь, а как раз в неподкупные и суровые руки гегемона-пролетариата, и тук-тук, и – увы нам… – И снова нырял, и весело бил пяткой о пятку. Человек-мыло.

Роман Романович и Давид вышли на берег утомленные, закурили и стояли рядом с отцом погрустневшие, смотрели, как выстилается по реке туман.

Наступил урочный час…

Что значит «навсегда»? Это слово не имело для меня никакого смысла. Я был почему-то уверен, что в нашем долгом путешествии мы обязательно должны встретить деда.

Когда мы выехали из дома, день был жаркий, и я, конечно, уже успел забыть, что еще три дня назад лили бесконечные дожди. А сейчас даже при открытых ветровиках в машине было очень душно. На проспекте отец опустил солнцезащитные жалюзи. Он следил за дорогой, и всё молчал, а я думал о том, где мы должны встретиться с дедом. С тех пор, как мы выехали, отец молчал и молчал, но вот вдруг сказал:

– Ну, Генза, наконец мы с тобой вырвались! – И с облегчением вздохнул.

Мне показалось, что он даже улыбнулся.

– В какой город эта дорога? – спросил я.

– Как – в какой?.. Она идет, вообще, через многие города.

– Ну, вот в какой мы первый приедем?

– Гм… Калугу, например, будем проезжать…

– Калугу… Я задумался.

– Ка… луга… калу… гака… луг… акал… уга… кал…

– Что ты там бормочешь? – строго спросил отец.

«Кал!» – чуть было не сорвалось у меня с языка от радости по поводу такого неожиданного открытия, но я тут же прикусил язык. Связанное с этим воспоминание было не из приятных.

Одно время это слово было новым и очень популярным у них во дворе. Оно склонялось во всех падежах и пробовалось во всевозможных словосочетаниях. Ребята сидели за гаражами и рыдали от смеха. Кирик Милованцев, лучший друг, уже не мог ничего говорить и только икал. Едва припадок утихал, как Генза, захлебываясь, спешил выговорить что-нибудь вроде: «Посторожите мой кал, пожалуйста, пока я за другим сбегаю!..» И припадок возобновлялся с новой силой.

Поводом для таких импровизаций послужил рассказ Кирика о том, как он ходил с мамой утром сдавать анализы и как мама поругалась с медсестрой, которая кричала на всю поликлинику: «Ничего не знаю, сегодня кал не принимаем, приносите завтра!»

Так друзья изощрялись, как вдруг появился Сергей Николаевич. Генза встал, продолжая смеяться, а отец залепил ему такую пощечину, что мальчик едва удержался на ногах. «Негодяй невоспитанный!» Генза, заплакал, а отец потащил его домой. «Полюбуйся на него! – сказал он жене вне себя от возмущения. – Повтори, как ты ругался, какое слово говорил!» – приказал он сыну. «Боже мой, – всплеснула руками бабушка, – он его избил!» – Ты себе не представляешь, как он выражался!» – торопливо объяснял Сергей Николаевич жене, не обращая внимания на бабушкины возгласы. «Гензочка, мальчик мой маленький, иди скорей сюда! – позвал дедушка, а Сергею Николаевичу возмущенно бросил: – Всему, наконец, есть предел, я этого так не оставлю!» – «Он выражался…» – бормотал жене Сергей Николаевич. Генза осторожно трогал пальцами разбитую, опухающую губу. Вся щека горела. Вообще-то, он чувствовал, что понес заслуженную, хотя и жестокую кару. «Псих! Садист! Идиот несчастный!» – вдруг набросилась на мужа Ольга Алексеевна. «Некультурный, неразвитый человек! – восклицала бабушка. – Это же совершенно приличное медицинское слово! Это же научный термин!» Тут Сергей Николаевич не выдержал и выскочил вон из квартиры. «Это тебе даром не пройдет!» – грозно прошамкал дедушка вслед.

Они еще долго ругали его, а мальчика утешали. Тогда же бабушка в сердцах произнесла загадочную фразу, на которую мальчик обратил внимание. «Кабы знал еще, что не на своего руку поднял!..» – проворчала бабушка. «Господи, как я устала!» – застонала Ольга Алексеевна.

Эх, камбала!..

Губа давно зажила. Отец меня больше не трогал, но я-то, значит, все-таки помнил и, должно быть, его побаивался.

– Дедушка сейчас тоже в Калуге, лимонад пьет… – задумчиво сказал я.

– Что такое? – не понял отец.

– Ну, дедушка, он, может быть, заехал за лимонадом в Калугу эту, и мы там его встретим…

– Не болтай ерунду! Я же сказал тебе, что он умер. – Ну, умер, да… а теперь в Калугу приехал.

– Какой еще «приехал»! – раздражился отец. – Умер он, понимаешь, умер! – Напоминание о домашних делах всегда вызывало у него раздражение.

– Мне бабушка и мама говорили, что дедушка уехал. Далеко, – неуверенно возразил я. – Может, он там поездил, а потом решил в Калугу тоже, по пути…

– Это всё сказки, понимаешь?

– Понимаю…

– Ничего ты не понимаешь, – отец начал злиться. – Забили тебе голову какой-то ерундой! «Поездил где-то там»! Наплели! Бабьи выдумки!.. Ну теперь всё, конец!..

Я отловил муху, взял ее за крылья и, подумав, оторвал ей сначала одну лапку, а потом еще две. Сознания она не потеряла.

– Самочувствие хорошее, – констатировал я про себя. Некоторое время отец хмурился.

– Так, – сказал он, что-то решив про себя, и круто развернул машину. – Сейчас мы, это самое… Сейчас мы сгоняем туда – крюк небольшой, – и ты сам увидишь… Я тебе всё покажу.

С одним крылом муха летать не может.

– У нас будет настоящее познавательное путешествие! – сказал мне отец. Он не замечал усеченную муху, которая вот-вот должна была провалиться ему за воротник.

Послышался громкий шум. Я выглянул в окно. Над нами прострекотал на вертолете участковый Бирюков.

Оказывается, мы всё еще тащились по кольцевой дороге.

Слева от отца на свободном сиденье лежала папка с нашим Гениальным Планом. Наше будущее было обеспечено. Так говорил отец. Он отломил от буханки хлеба большой ломоть и жевал прямо за рулем. Я устал ехать. Солнце перебралось за спину, и заднее окно превратилось в прожигательное стекло. Мы пили теплый лимонад из одной бутылки. У меня побаливала голова. Прямо через спинку кресла я перебрался к отцу на переднее сиденье. Он убрал папку с Планом назад. Он пообещал, что скоро мы сделаем, привал.

Но мы проезжали много прекрасных мест, где стоило бы остановиться, и… не останавливались. У отца были свои соображения. Вот остались позади заманчивые пригорки в чистом и высоком сосновом бору, промелькнули заросшие мягкой травкой поляны в прохладной тени густого кустарника, уплыла в сторону голубая ртуть водоема… Наконец отец сбросил скорость и свернул на узкое шоссе, по обеим сторонам которого потянулся скучный забор из рифленых железобетонных плит.

– Приехали, – сказал он. – Вылезай!

Ничего хорошего. Небольшая автостоянка. Несколько машин. Железные ворота с будкой. Старухи в черных платках, торгующие цветами, венками и рассадой. Совершенно ничего хорошего.

Отец запер машину.

– Ну, заехали, – сказал я, – тут и реки-то нет!

Но мы пошли прямо через ворота. Жирная бабка с красным носом совала отцу два вялых гладиолуса.

– Нет-нет, нам не надо! – сказал отец, торопясь пройти.

– С пустыми руками? – удивилась бабка. – Как же? Возьми! Свежие, сегодня срезала. Мальчоночка и возложит. И хорошо будет, как хорошо!

Настырная бабка начала совать цветы мне в руки, отвратно дышала в лицо и, косясь на отца, торопливо повторяла:

– А даште сколько не жалко! Сколько не жалко даште!..

– Не за этим мы, – хмуро отрезал отец. – По делу.

Я почувствовал, что нас разглядывают со всех сторон. Я не сразу понял, что это из-за оградок на нас глядят фотографии. Отец вел меня за руку.

– А вон конфеты, конфеты! – обрадовался я и попытался вырвать руку. – Чур, мои! Я первый увидел!

– Тсс! Не ори! – одернул меня отец. – Здесь не шумят! – И потащил меня дальше по аллее.

– А конфеты?

– Нельзя.

– Почему?

– Потому,

– Почему?

– Они плохие.

– Нет, хорошие.

– Не ори, я сказал. Это чужие конфеты.

– Нет, ничьи. Просто на камне лежат. Я их нашел!

– Не для тебя их положили.

– А для кого? Там никого не было!

– Замолчи!

С отцом трудно было спорить. Конфеты в синих фантиках…

Мы прошли мимо людей, столпившихся кружком, в центре которого что-то происходило. Кто-то ныл или плакал, как будто хотел кого-то разжалобить или выклянчить что-то, – плакал так, что мне сразу захотелось передразнить.

Я бы так и сделал, но меня отвлекло другое.

– Дедушка! А вот дедушка! – воскликнул я и стал дергать отца за руку.

Дед Алексей Дмитриевич, не слишком, правда, похожий на себя, так как был гораздо моложе, чем на самом деле, напыжившись, глядел на нас с фотографии в черной рамке, помещенной между цветами на куче земли.

– Эх ты, «Калуга»! – усмехнулся отец. – Ну что – понял теперь?

– А зачем он здесь свою фотографию оставил? – спросил я. – На память?

– Какую ерунду ты всё время мелешь!.. Слушай меня внимательно. Я тебе сейчас всё объясню.

Отец достал сигарету и чиркнул спичкой. Мне нравилось смотреть, как, задрав подбородок, он глубоко затягивается и как огонек на кончике его сигареты красиво и ярко вспыхивает. Мне хотелось научиться также.

Отец объяснял:

– Значит, так. Человек умирает, его кладут в гроб, относят сюда на кладбище, закапывают в землю… И всё. Понял?

– Понял. А дедушка?

– Я же тебе говорю – всех, кто умер, хоронят. И Алексея Дмитриевича, – отец поморщился, – тоже, это самое, закопали вчера.

– А откуда он вылез? Там есть другой ход? Туннель?

– Какой еще туннель?! Он, понимаешь, мертвый совсем… Ну… Помнишь, ты дохлую кошку видел?

– Да.

– Вот и он точно так же там лежит теперь, под землей, пока червяки совсем не съедят… Ну?

Отец потихоньку выходил из себя.

– Л потом? – спросил я.

– Уф-ф!.. – Отец бросил сигарету, вмял ее каблуком в землю и, заговариваясь от раздражения, напустился на меня: – Что потом, что потом!.. Через месяц в школу уже пойдешь, а ничего не соображаешь, что тебе говорят! Двадцатый раз повторяю, ниоткуда и никогда он больше не вылезет. Тут, тут лежит, мертвый значит мертвый. В земле. Червяки. Приползают. Съедают. И всё… Ничего не остается, даже костей. И не вылезет. Никогда.

– Че вы, мужчина, так шумите? – раздался рядом знакомый голос, – Вполне грамотно и даже доступно объясняете. Вполне аргументировано. Только не надо горячиться. Ваша собственная уверенность в сказанном подкреплена жизненным опытом. Мальчик же Генза такого опыта пока не имеет. Предоставьте ему заняться натурными наблюдениями, и он в конце концов сделает правильные выводы. Это будет вполне культурно и педагогично… А в данный момент… – тут человек-мыло или бывший купальщик (а это был именно он) мечтательно усмехнулся. – Даже с эстетической точки зрения полезнее просто – постоять, прислушаться к загадочным звукам этого печального места, и вы, конечно, услышите за шелестом и шорохом листвы, травы и венков, услышите тихое-тихое «тик-так! тик-так! тик-так!», идущее прямо-таки из-под земли! Прекрасные карманные часы! Словно само Время. Точность хода на уровне современных стандартов… Который сейчас час? Несколько секунд до четырех?.. Внимание!..

«Трим-трим-пам-па!» – удивительная музыка.

Наступил урочный час, я в точном соответствии со своим ежедневным распорядком дедушка Алексей Дмитриевич вылез из любимого кресла, чтобы запереться в туалете. В своих отправлениях он был пунктуален до фанатичности, так как где-то вычитал и с тех пор свято в это верил, что такая регулярность гарантирует долголетие.

Мы столкнулись с ним у самой двери, и между нами завязалась молчаливая, но упорная борьба за право первого. Престарелый дедушка хотя и был дряхл и слаб, но имел чрезвычайно крупные габариты и, я подозреваю, несмотря на то, что начал постепенно усыхать, не меньше центнера веса. Используя это свое преимущество, он довольно легко оттер меня от двери, как ни старался я просунуть в нее ногу, и заперся на задвижку. «У, слон китайский!» – проворчал я.

Дедушка деловито покашливал. Устраивался капитально. А обосновавшись с максимальным удобством, замер и стал сосредотачиваться.

Уютно сипел сливной бачок. Как всегда, из правого верхнего угла наяривала виолончель.

Идиллия была разрушена оглушительным стуком в дверь, от которого дедушка едва не соскочил со своего сиденья.

– Кто? Что? – завопил он, хватаясь инстинктивно за дверную ручку. – Занято, занято!

– Дедуля, ты скоро? – поинтересовался я из-за двери.

– Скоро, скоро! – отмахнулся дедушка, очень несвоевременно взбудораженный.

Я немного подождал и опять ударил в дверь, как в большой барабан.

– Сказал же тебе: потерпи чуть-чуть! – раздраженно сказа! дедушка.

– Сказал же тебе, что не могу терпеть! – закричал я и, повернувшись спиной к двери, заколотил в нее для большей убедительности то одной, то другой ногой.

– Открой! – требовал я.

– Сейчас же перестань стучать! – требовал он.

Компромисс между нами был невозможен. Дед еще что-то там кричал, потом убеждал, потом просил, «как взрослого», и даже умолял, но я не реагировал.

Тогда дед решил притвориться, что не обращает на мой сумасшедший стук никакого внимания, и вообще не отвечать, то есть «быть выше». Я скоро это раскусил и тоже решил сменить тактику, тем более что и бабушка, которая лежала в комнате со своей головной болью, уже грозилась прийти разобраться.

Итак, стук прекратился, и дедушка облегченно вздохнул. Но тут же щелкнул выключатель – и свет в туалете погас. А в коридоре раздался топот убегающего: это я спешил на всякий случай отступить.

Поддерживая мешковатые допотопного покроя штаны, дедушка был вынужден подниматься, выходить из туалета и включать свет. Потом, мучаясь одышкой, возвращаться на исходные позиции и устраиваться заново.

Однако через самое короткое время свет опять был погашен, и опять затопал по коридору убегающий паршивец-внук. На этот раз, покинув насиженное место и выбравшись из туалета, дедушка заковылял следом.

Спотыкаясь о складки линолеума, он тихим ходом пробирался по желобу коридора и плакал от обиды.

– Плохой, – шептал он сквозь слезы, – очень плохой мальчик! Когда он вошел в комнату, я нырнул под бабушкину кровать.

– Еще что такое? – с трудом спросила бабушка, гримасничая от головной боли.

Дед хотел жаловаться, но от волненья не мог связать двух слов.

– Я тоже хочу, а он всегда по два часа сидит! – закричал я из-под кровати.

Под кроватью лениво колыхались серые, слоистые комки пыли. От самого легкого дуновенья они двигались, точно живые существа.

– Ох, детка, – взмолилась бабушка, – пожалуйста, вылезай! Там кошмарная грязь!

– Он нехороший, хулиган. Он стучит, выключает мне свет, – забормотал, собравшись с силами, дедушка.

– Гензочка, рыбка моя, не нужно быть таким!

– А я его просил, – защищался я, – а он все сидит и сидит!

– У дедули больной желудок, он не может быстро, – объясняла бабушка. – А ты бы вот пока на горшочек сел… – предложила она.

– Не хочу на горшок! Пусть он на него садится!

– Дедуля старенький, ему тяжело, ты же умненький мальчик!

Тем временем умненький мальчик выполз из-под кровати с другой стороны и, незаметно прошмыгнув в коридор, побежал в туалет.

– Осторожно, двери закрываются!.. – предупредил я.

– Он заперся! – в полном отчаянии закричат дедушка, весь трясясь. – Он заперся!.. Сейчас же выходи!

– Сейчас, – ответил я, неторопливо оглядывая занятую территорию.

Уникальный специалист доктор Копсевич посещал клиентов на дому. Прежде всего он стремился подробно вникнуть в их семейные обстоятельства.

Мальчик, конечно, распустился. Хотя ясно, что торчать дома со стариками, когда родители целый день на работе – скука ужасная. Гулять не пускали, потому что на улице лил дождь. К окнам малогабаритной двухкомнатной квартирки тяжелой, мокрой листвой никли июльские липы. С бабушкой Лидией Васильевной не поговорить. Это раньше она читала с мальчиком книжки, а теперь, когда он подходил, только гладила его слабой, чужеватой рукой по головке и просила:

– Ты иди, сам поиграй, почитай, а я отдохну немножко…

– Отдохну! Отдохну! – возмущался, мальчик. – Целый день отдыхает. И мама вечером придет – устала, нужно отдыхать, и папа – тоже устал…

И дедушка – не исключение – отдыхал в своем кресле с продавленным сиденьем, из которого снизу лезли липкие ошметки гнилого поролона. Мальчик заползал под кресло, потихоньку выщипывал из набивки «лишний» поролон, но ошметки продолжали лезть и усеивали ковер под креслом. —

Иногда дедушка совал в рот горьковатую мятную лепешечку и активизировался. Кидал взгляд в окно и брюзжал по адресу лип. Ругал их почем зря. Ишь, какие здоровенные вымахали – до третьего этажа, свет в квартире глушат совершенно, а домоуправлению до этого и дела нет, никто не почешется, чтобы пообкорнать густые ветки. Уже и не помнил, наверно, что когда-то сам эти липы и сажал. Впадал в маразм… А ведь, кажется, еще совсем недавно он был полон сил и энергии, пенсионер, всё хлопотал по высшим инстанциям, добивался расширения жилплощади как имеющий на то право старый коммунист и орденоносец, хорохорился, принимался писать в газету, чтобы, дескать, вызволили его» из этой душной пчелиной кубатуры, – и все без особого успеха. Жаловался, ему что-то обещали, обнадеживали, назначали комиссии – и снова без прогресса. Он становился жалок. Возвращаясь из очередного похода, начинал ворчать, что-де нет справедливости, что обюрократились и классово переродились. «Слава тебе, прозрел на старости лет!» – язвительно восклицала бабушка, тем не менее сильно за него переживая. Но он упорно продолжал борьбу, пока на ступеньках одного из учреждений добрые люди не подхватили его под руки с острым сердечным приступом. С тех пор он как-то сразу разуверился. Замкнулся в себе и теперь вот только на липы ворчал:

– Разрослись, дьяволы! Под корень бы вас, да и в болото! Мальчика почему-то очень веселило это дедово ворчанье. Он копировал его, кривлялся и, проходя около окна, обязательно передразнивал:

– Переродились! Обюрократились! Под корень бы вас, дьяволы, да и в болото!..

Определенно наглел.

Впрочем, дедушка, как никто другой, был от внука без ума. С каждой пенсии задаривал игрушками. Вообще, умилялся сверх всякой меры. Но контакта между ними не было.

Из-за немощности мальчик воспринимал деда как бы неполноценным человеком, которого из взрослого разжаловали в ребенка, и не думал слушаться. Он частенько доводил его чуть не до припадка, но, конечно, не из вредности, а просто от непонимания. Для мальчика было очевидно, что дедуля немножко «ку-ку». Однажды, например, подарил автомат и лил слезы умиления, видя радость внука, а на следующий день, когда внук небрежно расстреливал Лариску Кибиткину, которая стояла на краю песочницы и укачивала запеленатую куклу, он же, дед, вдруг стал кричать и махать руками: «Не делай так! Нельзя, нельзя стрелять в людей!», и хватался за сердце, когда внук и в него, вопящего с пеной у рта «нельзя!», посылал по нескольку длинных очередей. А почему «нельзя», скажите, пожалуйста, если сам этот автомат и дарил? Что же еще с автоматом делать?..

Я слышал, как за дверью дедушка скребется и охает.

– Сейчас, – повторял я рассеянно, – сейчас…

Для начала я спустил из бачка воду и понаблюдал, как весело забурлила она в унитазе, как мгновенно исчезла в канализационных недрах, и сразу же тихое сипение в бачке сменилось бурной внутренней деятельностью, сколько теперь ни дергай ручку – из трубы накатит лишь слабенький ручеек, и какое-то время нужно ждать, пока восстановятся прежние водяные ресурсы.

Из ящичка, подвешенного на двери, торчала пачка «восьмушек», аккуратно надранная дедом из старых газет. Я сложил из одной «восьмушки» кораблик и опустил на воду. Кораблик медленно поворачивался в узком, тесном колодце, стукался бортами о стенки. Я дернул ручку – и он сгинул под нахлынувшим водопадом. Я представил себе, как кораблик несется по изогнутым, уходящим в неизвестность трубам и вдруг оказывается в некоем страшном подземном мире, среди океана нечистот, островов из объедков и прочей дряни, потрепанный и размокший в опасном путешествии, «начинает тонуть. Приняв сигнал бедствия, я немедленно начал складывать второй кораблик, чтобы отправить на выручку первому.

– Гензочка! – блеял в это время за дверью дедушка в ужасе от мысли, что нарушается самое жизненно важное условие его существования. – Гензочка, я иду звать милиционера, ты слышишь? – И он даже зашаркал для вида тапками, как бы иллюстрируя, что его угроза – не пустые слова. Потом постоял, подождал. Но мне и этот прием был знаком.

– Что ты там делаешь? – закричал дедушка и задергал ручку.

– Я еще не всё, – откликнулся я как можно серьезнее, – я еще только начал! – И изобразил натужное кряхтение.

– Я тебя побью! – пригрозил дедушка, давясь слезами.

Я взобрался на унитаз, чтобы поискать, не найдется ли чего подходящего для снаряжения экспедиции на полках над бачком.

За пачками стирального порошка обнаружились кое-какие «криминальные предметы»: полная окурков банка и коробок спичек, которые отец припрятывал здесь, чтобы совмещать приятное с полезным.

– Я тебе лимонада куплю! – пообещал дедушка.

Я выбрал из банки несколько окурков и разместил их на кораблике как якобы членов команды. В качестве вооружения добавил несколько обгорелых спичен. Я сам, уже уменьшившийся до соответствующих размеров, оглядывал с капитанского мостика белые отвесные стены гигантского фьорда, прямо над которым сияло электрическое светило, и отдавал последние приказания матросам, готовящимся достойно встретить водяную лавину, которая засосет наш корабль в адскую пучину и вышвырнет в неизведанные, полные ужасов пространства.

– Я тебя в последний раз предупреждаю, Геннадий, – задыхался дедушка, – если ты сию же минуту не откроешь, то я… я… Я тоже погашу тебе свет!..

Но капитан был слишком занят, чтобы обращать внимание на всякие посторонние звуки.

– Считаю до трех! Раз!.. Два!.. Два с половиной!.. Два с четвертью!.. – считал дедушка.

– Три, четыре, пять, шесть, семь, – считал капитан. – Три!!!

Светило погасло. Внезапная тьма упала на фьорд, но капитан не растерялся.

– Зажечь костры! – скомандовал он.

Я нашарил коробок, чиркнул спичкой и подпалил клочок газеты. Черно-желтые тени запрыгали по стенкам унитаза. Я подбрасывал новые комочки газеты, намокшая бумага зачадила, и дым защипал глаза. Вокруг корабля кружил и шелестел пепел, в котором играли последние огненные точки. Великолепная, фантастическая картина!

Тут я нажал на ручку сливного бачка – и корабль с отважным капитаном и всей верной командой отправился в путешествие.

В тот же момент что-то упало и сотрясло пол тяжело и глухо.

Еще некоторое время я развлекался тем, что бросал в унитаз зажженные спички и слушал, как они скворчат в воде. Но спички скоро кончились, и делать стало нечего. Сидеть в темноте было скучно.

– Дедуля! – позвал я тогда. – Свет! Включи мне свет! Ответа не было.

– Включи свет! Включи! – орал я.

Дед никак не реагировал, и я орал довольно долго. Наконец я выдохся. Мое сопротивление потеряло смысл. Я приложил ухо к двери и прислушался. Ничего. Потом отодвинул задвижку и приоткрыл дверь. В коридоре на обоях плясали солнечные зайчики. Пока я находился в осаде, тучи рассеялись, дождь прекратился, и в квартиру сквозь листву деревьев пробивались солнечные лучи. Можно было гулять. Я шагнул вперед и споткнулся.

Вот, оказывается, как было дело.

Дедушка Алексей Дмитриевич лежал на полу под дверью в туалет, наискось, лицом в угол между стеной и холодильником. Одна рука прижата к груди, а другая неловко торчала из-за спины. Он лежал в лужице, как бы оттаивая.

– Дедуля! – позвал мальчик и присел на корточки.

Сначала он подумал, что дед обиделся и потому не отвечает. Он потрепал его по плечу, и дедова голова как-то независимо мотнулась и слегка стукнулась лысиной о плинтус. Косматые, седые брови были высоко вздернуты, а вылупленные глаза сделались неподвижными и слепыми.

– Ты что, умер? – спросил мальчик и перелез через деда. Немного постоял, удивляясь своей догадке: надо же – не обиделся старик и не спит, а просто умер.

Проникало радио.

– Московское время – шестнадцать часов! – сообщила снежная королева.

– Шестнадцать часов стою без трусов! – закричал мальчик и, подпрыгнув, обернулся вокруг себя.

Однако дедушка не зашипел на него «Тсс!», не заторопился к своему креслу, чтобы успеть поудобней устроиться и с толком и расстановкой усвоить обожаемые им метеорологические калории. Не достал сверить свои замечательные часы. Он даже не пошевельнулся. На кухне хлопнула форточка.

Мальчик побежал в комнату.

– Бабуля!

– Что, моя радость? – спросила бабушка Лидия Васильевна, открывая глаза.

С улицы донеслись пронзительные детские крики.

– Я пойду на велосипеде покатаюсь… А дедуля там на полу в коридоре оттаивает.

– А-а-а… – выдохнула бабушка.

– Оттаивает, – заверил мальчик, – прямо как камбала! Бабушка в ужасе закрыла глаза.

– Нет-нет, не он должен был первый, не он… – прошептала она, не в силах подняться. – Как камбала…

Но мальчик уже побежал в ванную. По пути ему опять пришлось перелезть через деда. Велосипед стоял около стиральной машины – одним колесом под раковиной. Он выволок его в коридор, пыхтя и краснея от натуги, приподнял и протащил по стенке у деда в ногах. Стоптанные задники дедовых шлепанцев топырились, как кроличьи уши. Потом, прислонив велосипед к ящику для обуви, завозился с замком на входной двери. Одним глазом он видел, как бабушка – настоящая развалина, свесив с кровати босые ноги, цепляется в поисках опоры за этажерку, а этажерка кренится набок, и с полок падают на пол коробочки и пузырьки с лекарствами. Опасаясь, как бы бабушка не позвала и не запретила идти на улицу, он поспешно вытолкнул велосипед на лестничную площадку, захлопнул за собой дверь и стал спускаться по лестнице.

Велосипед подпрыгивал на ступеньках, задевал педалями о решетку, гремел. Мальчик придерживал его за руль и так трезвонил в звонок, что резкий металлический звон, усиленный лестничным эхом, просверливал подъезд сверху донизу.

Выйдя из подъезда, он глотнул ртом свежего воздуха, показавшегося на вкус как сладкий компот. Над лужами поднимался пар. В песочнице под грибом уже возился кое-кто из ребят. Увидев его, ребята привстали и смотрели. А он быстро выкатил велосипед на асфальтовую дорожку, обегающую двор, пощупал шины, которые оказались приспущены, – вот уже неделю отец всё обещался поднакачать, – махнул рукой, оседлал велосипед и, давя на педали изо всех сил, рванул вперед, руля преимущественно по лужам и поднимая веера брызг.

– Ура! – закричал он.

Ребята повылезали из песочницы и побежали следом.

– Ура! – надрывался он. – Ура-а-а!..

– Нет, я ничего не слышу, – смущенно проговорил отец. – Какие часы? Какая музыка?.. – Он повернулся к сыну. – Ты, Генза, погуляй, а мы тут с товарищем постоим, покурим…

А Давида брали именно ночью. Время было выбрано не очень удачное. Когда за ним пришли, он позаботился спустить с цепи свою золотозубую зверюгу, и сразу стало ясно, что та разорвет каждого, кто попытается перелезть через забор. Кроме того, на коньке его крыши был установлен ослепительно мощный прожектор, который отлично и угрожающе просвечивал насквозь весь сад, сделав его похожим на искусный макет, будто бы ажурно выкованный до самого последнего листка из серебристого металла. Сотрудники обложили дачу со всех сторон. Отправили машину за опытным ветеринаром, а за домом следили в приборы ночного видения.

Со всей деликатностью и извинениями пришлось побеспокоить и Романа Романовича как непосредственного соседа.

– Это логически вытекало из моего Гениального Плана, – загадочно произнес тот, любезно пригласив начгруппы – еще молодого человека – в свой кабинет на втором этаже.

– Вы, следовательно, хорошо знали подследственного? – осведомился начгруппы. – Имели с ним знакомство, общие дела?

– Вот смотрите! – нетерпеливо ответил Роман Романович. – У меня не может быть никаких дел, кроме моей работы и сна. Неудивительно, что при такой самоотверженности я кое-кому могу показаться сумасшедш… странным! Да, странным!

– Возможно, – сдержанно согласился начгруппы.

– Вы говорите «возможно»?! Как вы смеете? У вас для этого нет никаких оснований!

– Вы упомянули о каком-то плане… – заинтересовался начгруппы.

– А уж это не в вашей компетенции! – высокомерно заявил Роман Романович. – Совсем не в вашей, молодой человек!

– Хорошо… А скажите, ваш сосед человек по натуре решительный?

– Что вы хотите сказать?.. Мы обязаны ему пусть скромными, но успехами в нашей мебельной промышленности!

– Не стану отрицать… Однако предполагаю, что он вполне способен теперь оказать вооруженное сопротивление.

Прибыл ветеринар и уложил собаку одним метким выстрелом снотворной ампулой из специального пневматического ружья. Группа захвата метнулась к дому. А через пять минут невозмутимо и даже деловито Давид сошел с крыльца в сопровождении наших сотрудников и был усажен в машину. Обошлось без шума.

– Торжествуете? – как бы между прочим спросил он у начгруппы. – Воображаете себя в кино?

– Я? – удивился тот. – Никакого кино. Это справедливость торжествует, гражданин.

– А вы мистик, молодой человек. Просто люди потеряли чувство меры. Идут на поводу у своего мелочного самолюбия. Вот как вы, например. Я уверен, что всё утрясется… Как фамилия вашего начальника? Кто ведет мое дело?

Начгруппы молчал, тихо улыбаясь.

– Кто, я спрашиваю? – вдруг закричал на него Давид.

– Молчать! – побледнев, резко оборвал Давида начгруппы, еще молодой человек.

И почти до самого рассвета в доме Давида горел яркий свет. Выносили, согласно описи, ящики, коробки, свертки и грузили в подъехавший пикап. Запасливо жил человек. Дожил до конфискации.

«Мы уезжаем, уезжаем!»

От Давида у нас остался памятный предмет. Когда Давид выяснял у отца, сколько он должен тому за дружеские автомобильные услуги, отец застеснялся:

– Обижаете, Давид, какие там счеты! Мне это даже для технического удовольствия…

– Ты дурака не валяй, – убеждал отца Роман Романович, – бери, чудак! Мы же ему одолжение сделали.

Но отец денег не взял. Давид же настаивать не стал, но и в долгу оставаться не захотел. Он культурно преподнес отцу в качестве дружеских подарков, во-первых, квадратную бутыль «Белой лошади», наклейку от которой я променял через два года на порнографическую открытку, и, во-вторых, произведение мебельного творчества – торшер-светильник в виде огромного розового шара из дымчатого стекла на короткой наборной ножке из ценных пород дерева. Отец был явно польщен.