Текст книги "След грифона"

Судоплатова забавляла такая болтовня Суровцева. Он действительно почти отдыхал. К тому же впечатления от Германии были в чем-то похожими. Хотя он был там все же в благополучные времена и его поражало другое: обилие богатых магазинов, хорошо одетые немцы. Что и было неприятно похожим, так это неусыпная деятельность тайной полиции с нашим НКВД. «Пожалуй, что и хватит ему болтать», – решил Судоплатов. Он решил перебить Суровцева. К тому же перед ним все чаще вставал вопрос: как дальше использовать Суровцева? Среди прочего он предполагал пристроить его в какую-нибудь полувоенную организацию вроде ОСОАВИАХИМа, а возможно, и на преподавательскую работу. И хорошенько за ним понаблюдать.

– Ваша разговорчивость на отвлеченные темы сильно опережает вашу скромность в вопросах других. Ответьте мне, вы представляете себе современный уровень развития военного дела? – спросил Павел Анатольевич.

Вопрос был закономерен. Его должны были ему задать. Потому Суровцев не смутился и ответил быстро:

– Думаю, что в общих чертах я хорошо его себе представляю. Возьму на себя смелость утверждать, что представляю даже лучше, чем многие командиры нынешней армии.

Подобное заявление в устах заключенного звучало самонадеянно, но Судоплатов еще ни разу не пожалел во время общения с этим человеком, что не поддавался своим чекистским привычкам, а всегда выслушивал Суровцева до конца.

– И чем, позвольте узнать, подкрепляется ваша уверенность? – спросил он.

– Если среди маршалов оказалось столько врагов народа, то среди младшего командного состава, полагаю, тоже их нашлось немало.

«Конечно, он наглеет, но он прав», – размышлял заместитель наркома. Управление кадрами Наркомата обороны подготовило совершенно секретный доклад на имя Сталина под названием «Численный и качественный состав Красной армии». Сталин пришел в бешенство. Образовательный уровень командиров катастрофически упал по сравнению с 1937 годом. Выяснились вопиющие факты служебного несоответствия. На командных должностях, в том числе командиров дивизий, корпусов и армий, оказались люди, не имеющие высшего военного образования. Командирами многих полков стали капитаны – выпускники школ командиров при этих же полках. И опять усталость опустилась на Судоплатова. Пришла даже мысль, которой он устыдился: отправить заключенного в камеру и поспать хотя бы часок в комнате отдыха, но он решил продолжать разговор:

– В списке изъятых у вас при аресте книг по военному делу было немало современных. Я в последние дни имел возможность убедиться, что ваш военный опыт и знания более обширны, чем могло показаться на первый взгляд. Но вы вряд ли представляете современную войну.

– Напрасно вы так думаете. Я не только представляю правильно, но и нахожу подтверждение своей правоты.

– Поясните. И желательно на примерах.

– Из военных конфликтов последних двух десятков лет я остановлюсь на двух, в которых Россия участвовала.

Павел Анатольевич вздрогнул при упоминании слова «Россия» в непривычном для него контексте, но снова промолчал.

– Это Хасан с Халхин-Голом и советско-финская война, – как ни в чем не бывало продолжал арестованный. – В боях с японцами получила развитие теория военных прорывов, опробованная еще генералом Брусиловым в 1916 году на тогдашнем Юго-Западном фронте. Но, насколько я знаю, было и нововведение. Наше командование впервые использовало практику применения броневых сил без поддержки пехоты. В предстоящей войне следует ожидать использования крупных танковых и механизированных соединений, что потребует создания танковых дивизий и даже армий, а также создания механизированных корпусов. Большие потери в живой силе с нашей стороны, думаю, оказались неожиданными для руководства страны.

– Откуда вы это знаете?

– Я бывший офицер Генштаба. Моим делом всегда было воевать и анализировать. Анализировать и воевать. Информация, которую я получал от людей, побывавших на Дальнем Востоке, была… Как бы это помягче сказать? Была беспристрастной. На тюремных этапах, знаете ли, случаются любопытнейшие встречи и беседы!

— Хорошо. А как же с советско-финской войной? О ней-то правдивой информации нигде почти не было.

– Это еще проще. Советско-финская война для меня всего лишь неожиданное продолжение нашей Гражданской войны.

– То есть? – искренне удивился Павел Анатольевич.

– И вы, и я за последние годы не раз слышали, что, дескать, мы, голодные, разутые, неграмотные, разбили царских генералов в Гражданской войне. Так вот. Царский генерал барон Маннергейм, между прочим, генерал русского Генштаба и генерал-адъютант его императорского величества, взял реванш и разбил теперь и обутых и одетых, но, как выяснилось, неграмотных. В этот раз царский Генеральный штаб не помогал воевать с белыми.

Ну что ему можно возразить? – думал Судоплатов. Если бы их разговор подслушивали, то у «слушателей» волосы дыбом встали бы от таких откровений. А на стол Берии лег бы очередной донос на его заместителя, Павла Анатольевича Судоплатова. Господи, как тяжко работать, когда огромная часть сил и энергии уходит не на дело, а на постоянные подстраховки! Сейчас для порядка надо бы прикрикнуть на арестованного. Дать ему в морду, чтоб все поняли, что негодуешь и возмущен антисоветскими выпадами.

Ощущение, что он принимает участие в каком-то немыслимом спектакле, не покидало его. Актерам, в числе которых и он сам, дали роли. А еще сказали, чем должна закончиться пьеса. Но всем известно, что финал будет другим – ужасным и кровавым. Все знают это, но играют, делая вид, что впереди будет нечто хорошее. А тех, кто усомнится, тут же изымают и уничтожают. И уже новые актеры фальшивят, но продолжают принимать участие в этой мистерии.

Его мысли прервал телефонный звонок. Звонили по внутренней линии. Он снял трубку. Услышал раздраженный голос начальника 1-го Разведывательного управления НКВД Павла Михайловича Фитина:

– Пал Анатольевич, ты меня, конечно, извини, но тут твой человек приходил. Мои секретчики такую тревогу подняли, что до меня долетело.

– Что случилось?

– Да ничего особенного, – явно ерничал телефонный собеседник, – пришел паренек от тебя и так просто, за здорово живешь, попросил показать ему документы на одного немца, на снимках запечатленного.

– Ну и что?

– Да нет, ничего. Только мои, когда поняли, что за немец на этих снимках, выяснили и то, что к документам такого рода даже ты и я можем иметь доступ только через письменное разрешение наркома.

– Крупная птица?

– Не то слово. Вообще давай сделаем так. Я сейчас иду с докладом к товарищу Берии, заодно и допуск возьму. Или давай тоже подходи, расскажешь, что у тебя по этому немцу.

Судоплатову никуда не хотелось идти. К тому же что он мог сказать об этом немце-генерале? Нужно было сначала разговаривать с Суровцевым.

– Я сейчас как раз работаю по этому делу. Так что встретимся вечерком.

– Договорились. – Собеседник положил трубку.

В кабинет вошел секретарь.

– Разрешите?

– Все знаю, – не дав ему сказать ни слова больше, прервал Судоплатов. – Распорядись насчет кофе.

– Есть, – ответил тот и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

Судоплатов долго прохаживался по просторному кабинету. Потом, нервно рассмеявшись, обратился к Суровцеву:

– Меня, прямо скажу, не оставляет желание отправить вас в лагерь, а еще лучше расстрелять, чтоб навсегда избавить себя от лишней головной боли. Мне надоели сюрпризы, которые вы, как фокусник из шляпы, извлекаете из своего прошлого.

– Как я понимаю, мой берлинский знакомый 1915 года жив-здоров и за прошедшие два десятка лет сделал головокружительную карьеру.

– Правильно, – чуть нараспев подтвердил Судоплатов. – И теперь мне придется заниматься еще и этим, а у меня и без вас дел по горло. Давайте добавьте что-нибудь к тому, что вы написали в своей записке. Я думаю, какой-нибудь сюрприз вы приберегли и для нашей встречи.

Он раздражался все больше и больше. Злило то, что он стал зависеть от этого арестанта. Это он только говорил, что может просто его расстрелять. Уже не может. Это еще и обосновать нужно. А будет мало оснований для расстрела, и его самого начнут спрашивать: «Служили ли вы в белой армии?» А сам расстрел такого носителя информации уже не расстрел, а вредительство и саботаж работы органов. Судоплатов посчитал, скольким чекистам дорого обошлось общение с этим белогвардейцем. Получилось, что не менее десятка поплатились карьерой, а кто-то и самой жизнью.

– Вы не боитесь, что я расправлюсь с вами? – глядя в глаза Суровцеву, спросил он. – Вы плечами не пожимайте. Отвечайте. Вы же понимаете, что удерживать стойкий интерес к себе вам долго не удастся? Отвечать! – грозно повысил он голос.

– Гражданин майор государственной безопасности… – начал говорить заключенный.

Судоплатов, заподозрив вдруг издевку в таком обращении, впился взглядом в глаза говорившего. До сих пор тот избегал обращаться к нему таким образом. Он, собственно, никак к нему не обращался. Что-то издевательское все же было в этом сочетании «гражданин» и «майор госбезопасности».

– Ну-ну, – нависая, точно коршун над мышью, сказал Судоплатов. – Продолжайте. Продолжайте!

– Меньше всего я намерен морочить вам голову. Не скрою, мне приходилось этим заниматься, встречаясь с вашими коллегами. Но с вами, уверяю вас, я предельно откровенен. Мало того, я убежден, что с вами именно откровенность более всего и подходит. Вы не какой-то низовой оперуполномоченный, чтоб я надеялся вас перехитрить. Не скрою: конечно, я многое опасаюсь рассказывать. Но это и понятно. Люди, менее грешные перед советской властью, легко теряли и здоровье, и саму жизнь за сущие пустяки, а у меня непростой груз прошлого.

– Да уж, – только и сказал замнаркома. – Я не далее как вчера ознакомился с любопытнейшими документами. А потом вспомнил то место из вашей биографии, где вы говорите о благодарности, полученной от командования 1-й Конной армии. Очень удивились бы и Семен Михайлович Буденный, и Клемент Ефремович Ворошилов, когда узнали бы, что за год до этого вы имели такую же горячую благодарность от адмирала Колчака.

– А что тут удивительного? Вы же знаете, что я был у Колчака.

– Да вы циник, каких поискать надо. Или понятие «военная косточка» предполагает цинизм?

– Профессионализм, в определенной степени, невозможен без цинизма. Любое мастерство по-своему цинично.

– Но не настолько же?

– Военное ремесло, более чем любое другое, цинично. И потом, в Конной я воевал, ей-богу, с большим подъемом. Я, конечно, не воспринимал и не воспринимаю Польшу как плацдарм для мировой революции, но до сих пор готов ее воспринимать как часть России.

Судоплатов усилием воли сбросил тяжкий плащ усталости и заставил себя почувствовать легкость. Это была легкость искусного фехтовальщика, решившегося нанести противнику смертельные удары. Но он не бросился сломя голову. Он только начал нападать:

– Вы скромничали, а я и не понукал вас. Но почему в своей, в который раз переписанной, биографии вы не указали, что были начальником штаба сначала корпуса, а затем армии в Вооруженных силах Колчака? Почему вы не указали, что после командующего Северной группой войск 1-й Сибирской армии генерал-лейтенанта Пепеляева вы, по существу, являлись в ней вторым по старшинству начальником?

– Потому и не сказал, что за такое признание меня сразу же расстреляли бы, – парируя удар, ответил арестованный.

– Так вам известно, как товарищ Ленин назвал захват Перми вашими частями?

– Владимир Ильич Ленин назвал это событие «Пермской катастрофой».

– Откуда вам это известно?

– Из собрания сочинений Владимира Ильича. Но я знал это и в 1919 году. У нас же была разведка.

– И вы, как начальник штаба белой армии, руководили ее работой?

– Разведка традиционно – епархия начальника штаба.

– Как и контрразведка. А за колчаковской контрразведкой закрепилась репутация самой кровавой. А известно ли вам, гражданин Суровцев, кто руководил устранением последствий «Пермской катастрофы»?

Суровцев молчал. Ему, конечно, было известно, кого послал на Урал Ленин. Мысли его витали в тех холодных днях декабря 1918 года. Красные уже были выбиты из Екатеринбурга. Весь восточный Урал был в руках белых. Выстроившись на линии Екатеринбург – Лысьва – Калино, корпус генерала Пепеляева повел наступление на Пермь. Знал бы Судоплатов, что замысел грядущей операции родился в голове тогда двадцатипятилетнего полковника Мирка-Суровцева! Что это он обосновал и нацелил основной удар корпуса на Калино, что первоначально не предполагалось. Анатоль Пепеляев, часто с пренебрежением относившийся к советам штабных офицеров, верил ему – своему другу с самого детства. И не просчитался. Корпус Пепеляева расколол пополам и обратил в бегство войска 3-й Красной армии. И уже через несколько дней этот корпус с другими войсками генерала Войцеховского вошел в Пермь.

Но Суровцев заблуждался насчет Судоплатова. Судоплатов, как никто другой до этого, понял, что за действиями генерала Пепеляева стоял грамотный штаб. И тогда под Пермью, и позже под городом Глазовым чувствовалось присутствие если не опытного, то чрезвычайно грамотного штаба. И уже зная, что по каким-то причинам Мирк-Суровцев после этих событий оставил войска, становилось понятным, почему генерал-лейтенант Пепеляев потом воевал не столь удачно.

– Так, значит, вам известно, что устранять последствия вашей деятельности личным приказом Ленина на Урал были командированы товарищ Сталин и товарищ Дзержинский?

Сказанное не произвело на арестованного никакого эффекта. Любой воспитанник новой эпохи затрепетал бы от страха даже при намеке на возможную личную неприязнь к нему со стороны вождя могущественнейшего государства мира. Этот же и ухом не повел. Одно слово – «бывший»…

– Отвечайте! А впрочем, молчите. Слушайте меня. Внимательно слушайте. Я вам расскажу одну поучительную историю про вашего, так сказать, боевого товарища.

Суровцев с интересом поднял глаза на чекиста. «О чем это он собирается рассказывать?» – подумал арестованный.

– Вы же не станете отрицать, что были знакомы с колчаковским генералом Анатолием Николаевичем Пепеляевым еще с юнкерских лет?

– Не совсем так.

Судоплатов уже готов был рассвирепеть от такого лживого заявления, но арестованный тут же поправился:

– Я хотел сказать, что мы с Анатолием были знакомы и дружны даже не с юнкерских усов. Мы знали друг друга, как говорится, «с кадетских соплей».

– Известно ли вам что-нибудь о судьбе Пепеляева после Гражданской войны?

– Я слышал какие-то слухи, но не верил им.

– Что ж, давайте излагайте, что за слухи до вас доходили, а я вам скажу, что было на самом деле.

Суровцеву не хотелось врать. В общих чертах он знал все, исключая то, жив или же расстрелян Анатоль на сегодняшний день. Скорее всего расстрелян. Иначе разговор о нем происходил бы как-то по-другому. Но и рассказывать о своей послевоенной встрече с Анатолием он не собирался. Он, по обыкновению, выбрал путь полуправды:

– Я слышал, что после разгрома армии он был в Харбине. Жутко бедствовал. В 1923 году с вооруженным отрядом вторгся на территорию республики. Говорили, что сдался властям. Был, как и я, приговорен к высшей мере. Но расстрелян не был. Говорили, что отсидел десять лет, был прощен и освобожден. Последнее, думаю, слишком невероятно, чтобы быть правдой.

– Если вы что-то недоговариваете, то тем хуже для вас. А теперь слушайте правду. Он действительно сдался нам. Но сдался лишь тогда, когда у него не оставалось другого выхода. Отсидел он не десять, а тринадцать лет. Причем, что любопытно, после ярославской тюрьмы и Бутырок во внутренней нашей тюрьме он содержался в той же камере, в которой теперь содержитесь вы. Прямо мистика какая-то. Вы не находите? Его делом занимался тогдашний начальник особого отдела НКВД Гай с ведома самого наркома Генриха Ягоды. Они действительно освободили вашего дружка. Я не стану скрывать, что это тоже было им поставлено в вину наряду с другими преступлениями, за которые их судили, а затем расстреляли. Я вам больше скажу: отпустили они Пепеляева именно из-за того, что в очередной раз всплыл вопрос о золоте Колчака. Причастность Пепеляева была, казалось бы, очевидной. Вот и решили понаблюдать за ним на свободе. Из показаний Пепеляева в ходе следствия всплывала и ваша фамилия. Пепеляев даже назвал вас как Мирка. Но умолчал, что это только часть двойной фамилии Мирк-Суровцев. Я думаю, он что-то знал про золото, но убежден, что главным в этой истории были вы. Именно вы, а не Пепеляев.

– А почему не Пепеляев?

– Я вам скажу почему. Пепеляев – смелый боевой генерал, но не склонный к интригам, не владеющий навыками конспирации. И тем более не способный к сохранению тайн такого рода. Несколько сот пудов золота – это не фунт изюма. За тринадцать месяцев на свободе, знай он что-нибудь, чем-то неминуемо выдал бы себя. А наблюдение за ним велось более чем пристальное. Все Воронежское управление НКВД во главе со своим начальником Эстриным, мне кажется, только тем и занималось, что следило за Пепеляевым. После этого Эстрина осталось несколько томов донесений о Пепеляеве. Где был, с кем разговаривал, вплоть до того, когда и куда в туалет ходил.

«Но нашу встречу с Анатолием этот Эстрин проглядел», – отметил про себя Суровцев. И тут же спросил:

– Скажите, он жив сейчас?

– Кто? Эстрин или Пепеляев? Нет, конечно, – словно речь шла о каком-то пустяке, а не о человеческих жизнях, ответил Судоплатов. – Не о них сейчас речь. О вас, милейший. Я не собираюсь с вами больше возиться подобно тому, как Гай и Ягода возились с Пепеляевым. Не хотите говорить – не надо. Отправитесь в Лефортово. Оснований для отсрочки смертного приговора я почти не нахожу. Я не желаю рисковать из-за какого-то мифического золота Колчака своей репутацией. Есть оно? Говорите. Нет или не знаете? Все – прощайте на веки вечные! Сейчас я прикажу вас увести, и если вы при следующей нашей встрече не скажете мне что-то конкретное по этому вопросу, то пеняйте на себя. Я не собираюсь покрывать такого врага, как вы. Одно то, что товарищ Сталин сталкивался с вами как с врагом во время Гражданской войны, освобождает меня от всяких сомнений. У меня к тому же есть документальное подтверждение того, что вы с вашим другом Пепеляевым в девятнадцатом году, вопреки приказу Колчака наступать в южном направлении, рвались к Вятке. И трудно сказать, как повернулось бы дело, если бы ваши начальники были более разумны и позволили вам это сделать. И если бы в Вятке в то время были не товарищ Сталин и Дзержинский, а кто-нибудь другой, то, возможно, история Гражданской войны оказалась бы отличной от нынешней. Тут и военным быть не надо, чтобы понять, что ваше наступление на Вятку могло закончиться сдачей Петрограда и соединением армий Колчака с северными армиями Юденича и Миллера.

– Ленинский сборник. Двадцать четвертый том…

– Что? – не поняв, о чем говорит заключенный, спросил Судоплатов.

Мирк кивнул на книжный шкаф с полным собранием сочинений Ленина и Сталина.

– Я вспомнил ленинские телеграммы на Восточный фронт. Они в двадцать четвертом томе собрания сочинений. Страница то ли двенадцать, то ли тринадцать, – как о чем-то обыденном поведал арестант.

Судоплатову опять показалось, что арестованный издевается над ним. Он долго и пристально смотрел на него. Затем ему стало любопытно. Действительно ли этот человек обладает такой феноменальной памятью? Он раскрыл шкаф, достал названный том и раскрыл его на двенадцатой странице.

– Телеграмма за июнь 1919-го. Начинается со слов «Считаю величайшей опасностью», – подсказал Суровцев.

Судоплатов сразу уперся взглядом в эту телеграмму, адресованную Сталину и Дзержинскому: «Считаю величайшей опасностью возможное движение Колчака на Вятку для прорыв к Питеру. Ленин».

– Вот-вот, – помахивая томиком, произнес заместитель наркома. – Еще один из ваших фокусов. А они мне уже надоели, – опять повторился он.

В дверях появился секретарь с подносом, на котором под салфеткой угадывался кофейник и чашки. Раздражение Судоплатова грозило превратиться в срыв. Его разозлило то, что секретарь даже не поинтересовался, нужна ли вторая чашка для арестованного. Он уже привык к тому, что Судоплатов обычно угощает этого заключенного чаем.

– Поставьте и позовите охранника, – поморщившись, бросил он секретарю.

Тот удалился, а через мгновение вошел и замер у дверей надзиратель-охранник. Суровцев встал, но не двинулся к входной двери.

– Сейчас вас отведут в камеру. Я даю вам сутки на размышление. Суток, думаю, вам хватит, чтоб вспомнить все детали изъятия и сокрытия золота Колчака. Это даже много при вашей-то памяти. Чтобы попрощаться с жизнью, суток для вас будет довольно, если вы не пожелаете ничего вспоминать. И еще раз: подробный отчет о вашей встрече с немецким полковником. Вы что-то хотите мне сказать?

– Как закончил свои дни Анатолий Пепеляев?

– И это все? Плохо закончил. Ваш друг и приятель расстрелян в Новосибирске в январе 1938 года. Увести, – сказал он охраннику.

Он смотрел в спину Суровцеву. В дверях тот оглянулся, на секунду замер, затем медленно шагнул в проем тяжелых дубовых дверей кабинета. Майор госбезопасности небрежно бросил на стол том Ленина, который так и продержал в руках до окончания этого допроса.

Он мог бы много еще рассказать о Пепеляеве. И то, что последний раз он был арестован в одно время с Мирком-Суровцевым, и то, что в вину ему вменялось, как и Суровцеву, «создание военно-монархической организации». Мог бы, но не стал бы никогда говорить то, что поводом для ареста многих людей в том году была секретная инструкция ЦК ВКП(б), в которой указывались конкретные шаги по окончательному «изъятию остатков враждебных классов» и указывался процент «изъятия»: три-четыре процента от общего числа населения страны. «А ведь была. Была какая-то организация у Мирка-Суровцева! Невозможно в одиночку управляться с таким количеством золота. Но что это за организация, если за двадцать лет репрессий не обнаружилось ее следов? – думал Судоплатов. – Или же они были – эти сведения, но, получаемые из разных источников и в разные временные отрезки, так и не дали общей картины?» Очевидным было и то, что чекистов тоже репрессировали. И каждый новый сотрудник, занимавшийся этим золотом, начинал с нуля. И как следствие – занимался безрезультатно.

Он пил обжигающий кофе и продолжал размышлять теперь о немецком высокопоставленном генерале, с которым, как выяснилось, свел знакомство Суровцев в 1915 году в Берлине. «Надо полагать, и Степанов, нынешний американский генерал Ник Стивенсон, не забыл своего агента. Он скорее всего все эти годы укреплял и развивал свои отношения с ним. Не хватает Эйтингона!» – в очередной раз подумал он. На днях он завел речь о своем товарище с Берией. Нарком крайне удивил его. Берия просто спросил: «Он сильно тебе нужен?» А когда Судоплатов ответил, что крайне нужен, то без всяких вопросов о том, за что и когда осужден Эйтингон, вдруг сказал: «Ты его получишь». И тут же, не выходя из кабинета, приказал разыскать в тюрьмах и лагерях Наума Эйтингона. «Пусть Эйтингон занимается дальше Суровцевым», – решил замнаркома. Раздражало Судоплатова не само общение с бывшим белогвардейцем. Ему была неприятна похожесть его ситуации с той, что сложилась в 1936 году, когда Гай и Ягода стали работать с Пепеляевым. Пример трагической для всех троих развязки постоянно присутствовал в подсознании, когда он сегодня разговаривал с арестованным. Он понимал, что так просто теперь расстрелять Суровцева не получится. Опасность сложившегося порядка вещей была очевидна. Найдется какой-нибудь «бдительный сотрудник» и самому Сталину расскажет, что его протеже, Павел Анатольевич Судоплатов, ведет с колчаковским генералом какие-то беседы о боях под Вяткой в начале 1919 года. Если будет возможность, нужно подстраховаться. Он расскажет все Берии. Но хорошо бы самому доложить об этом Сталину. Пусть тот решает дальнейшую судьбу этого «обломка империи».

Войдя в камеру, Суровцев устало опустился на нары. Вид у него был, вероятно, подавленный. Его глухонемой охранник это заметил и хотел было спросить, что произошло, но генерал знаком призвал к молчанию. Затем указательным пальцем очертил круг на запястье левой руки, там, где обычно носят часы. Потом двумя руками, поднесенными к склоненной набок голове, указал на время сна. Никодим, а именно так звали глухонемого конвоира, понял, что разговор состоится позже – в ночное время.

Мирк-Суровцев уже другими глазами смотрел на свою камеру. По словам Судоплатова, так же как сейчас он, не раз и не два на эти стены, на стол, привинченный к полу, на зарешеченное окошечко под потолком смотрел Анатоль. Возможно, что Судоплатов и выдумал такое, действительно почти мистическое, совпадение в судьбах двух колчаковских генералов. А может быть, и нет. Ведь пересекались же судьбы Анатолия и его столько лет. Здесь и кадетский корпус, когда Анатоль стал его покровителем и защитником от старших и недружелюбных кадетов, и истинная юнкерская дружба в Павловском военном училище и во время сначала германской, затем и Гражданской войны. Даже во время вооруженного восстания против Советской власти в Томске весной 1918 года, в котором Суровцев отказался принимать участие, даже тогда они не потеряли близости. Да и участие в мятеже Мирк-Суровцев не принимал, наверное, только потому, что испытывал известную долю ревности к новым товарищам Анатоля. Эти товарищи и превратили заговор в фарс. Они в отличие от Мирка-Суровцева не читали работ Ленина и не желали знать, что вооруженные восстания имеют свои законы и свою логику. Это вообще характерная черта Белого движения – абсолютное непонимание цели, за которую все были готовы погибнуть, но никто так и не смог ее точно определить. А из-за этой размытости цели – метание в выборе средств для борьбы: от террора до обещаний осуществить земельную реформу.

Мысли о друге целиком завладели Суровцевым. Одно дело – предполагать, что его нет в живых, а другое – думать о нем как об умершем. Знать, что он погиб, был расстрелян. Одно дело – вспоминать, а другое – прощаться навсегда. Он почему-то вспоминал Анатоля только молодым. Даже короткая их встреча в Воронеже летом 1936 года, куда он нелегально приезжал к нему, была не так памятна, как все другие встречи. Тринадцать лет в заключении не прошли для Анатоля бесследно. Суровцев встретил усталого человека, для которого надежда, подаренная чекистами, была всем или почти всем. Мирк не захотел разрушать иллюзии друга, понимая, что этим просто сломит его.

Мирк-Суровцев сидел на нарах и прощался с другом. Мысли отдать золото новой власти у него даже не возникло.