Текст книги "Правила колдовства"

Сергей Малицкий
Правила колдовства

Пролог
Башни и идолы

Арданское лето и в горах лето, а уж на равнине, где зеленые тэрские рощи перемежаются столь же зелеными тэрскими лугами, да полно речек и озер, оно словно кушанье на королевском столе – и на вид ясно, что вкус чудесный, от аромата опьянеть не мудрено, а уж если доведется поднести к устам, лизнуть, а то и откусить малую толику, никогда не забудешь вкуса, захлебнешься от сладости со свежестью пополам, а придется отправиться куда подальше, будешь оборачиваться и шептать как помешанный – лето, лето, лето, мать твою…

Понятное дело, Ардана – край обширный, три тысячи лиг можно отмерить, что с севера на юг, что с востока на запад и это еще и без гор, да и мест благословенных в Ардане полно, но Тэра есть Тэра. Сердце Арданы, голос ее и твердый взгляд. Край благодати и милости. Мякотка, как говаривали, потирая привыкшие к деньгам ладони, арданские купцы, вступая в пределы самого вольного арданского королевства, которое, тем не менее, не только не казалось мягким, но и отчего-то не разваливалось на части и вполне себе богатело и становилось все сильнее с каждым годом и с каждым новым королем, что сменяли друг друга не по ухищрениям и коварству, а согласно династического наследования и строго распорядка.

А ведь случались на этой земле и страшные времена. Одна тысяча двести семьдесят восемь лет минуло с того дня, как обрушилась Черная башня в стольном Тэре, погребя под собой ужасного правителя, что едва не вовлек в огненную напасть всю Ардану. Важной была та погибель, если уж новое летоисчисление с нее ведется, хотя и не обошлось в той давней истории без святого мученика Нэйфа, да раскинется его благословение надо всей этой землей.

Да только что такое для нынешнего арданца тысяча лет, если он и прошлое лето едва помнит? Вы бы еще спросили у него, что случилось десять или двадцать тысяч лет назад. Спора нет, каждый год боли и муки этой земли принят к учету в книгохранилищах Храма Присутствия или Храма Святого Нэйфа, да только кто читает те свитки? Да и зачем обычному арданцу эти хлопоты в благости и неге? К чему помнить вкус пива из прошлогодней кружки, если нынешняя у губ? Пей, счастливый или горемычный обыватель, лето через край, утирай губы, делай новый глоток, обливайся и пропитывайся этим летом с головы до пят, на весь год его должно хватить, точно до следующего лета, лишь бы боги не поскупились и повторили и это солнце, и этот теплый ветер, и эту зелень вокруг, и, что главное, мир и спокойствие. Дорогого стоят, но не оценишь, пока не утратишь. Придет время, каждый счастливый миг вспомнишь, еще завоешь от тоски и невозможности их вернуть. А пока… лето.

Худощавый и крепкий, скорее молодой, чем старый путник, хотя и уже далеко не юнец, вошел в пределы срединного тэрского городка с юга. Вошел точно в середине лета и почти точно в полдень – за час или за два до того знойного мига, когда солнце почти полностью подъест тени лошадей, повозок, шатров и навесов на главном крестьянском рынке королевства, что занимал всю центральную площадь Фатача. Вошел припорошенный пылью и слегка вымотанный дальней дорогой, во всяком случае, сапоги его были стоптаны, и пыль развеивалась из дыр под их носами при каждом шаге. Одежда его была черной, что никак не располагало к долгой дороге под палящим солнцем, но выкрашенный охрой деревянный диск на груди путника разрешал и эту несуразность; служителю Храма Присутствия выбирать одежду не приходилось: и черная сутана с капюшоном из тяжелого сукна, и такие же черные порты, и те же сапоги с коротким голенищем – все это было видано и перевидано тысячи раз и не возбуждало излишнего любопытства. Святой братии от двух главных храмов Арданы и множества храмов поменьше немало бродило по тэрским дорогам.

Другое было удивительным. Уставший священник вел под уздцы черного как смоль жеребца, на котором не было ни седла, ни какой-нибудь сбруи, кроме накинутой на голову узды, и опирался при ходьбе о землю затейливым посохом или из черного дерева, или выморенного в черный цвет. И на то, и на другое можно было бы и не обратить внимания, но лошадь была столь хороша, что за нее даже не слишком ушлый купец легко бы выторговал целый табун неприхотливых и незаменимых в крестьянском ремесле снокских лошадок, а посох был так искусно покрыт медью, особенно у навершия и у пятки, что казалось, будто лучшие тэрские ювелиры трудились над ним. Правда, самая его середина была еще и опоясана серебряной застежкой, словно древнюю деревяшку кто-то переломил однажды, но по всему выходило, что сей ущерб никак не умалил ее ценности. Об этом или о чем-то похожем думал всякий зевака, что попадался на пути путника, пока тот пробирался по сельским улицам не такого уж маленького города, пусть даже дома выше двух этажей в нем были редкостью, но мысли эти были недолгими. Стоило тому или иному праздному бродяге разминуться с загадочным встречным, как горожанин по непонятной причине тут же забывал о странном зрелище и только какое-то время недоуменно морщился и подергивал головой, словно пытался вспомнить о каком-то важном деле, существо которого вроде бы мелькнуло в ворохе хлопот, но тут же развеялось без остатка. Между тем путник уверенно пробирался к городскому рынку и как будто вполголоса разговаривал с идущей за ним лошадью, хотя та, вроде бы, вовсе не участвовала в беседе, или говорил еще с кем-то, конечно, если не беседовал сам с собой по причине сумасшествия или какого-то каприза. Во всяком случае, если бы какой ловкий фатачский пройдоха осмелился подобраться поближе к незнакомцу, да сумел разобрать его негромкую речь, вряд ли бы он что-нибудь понял, поскольку собеседник странного храмовника был не только невидим, но и неслышим.

– Да, ваше всемогущество, – негромко говорил путник. – Нет, о месте во главе круга я не радею. Не по чину мне вожделеть стезю, по которой идут те, кто сильнее и мудрее меня. Да, я буду выполнять все, что мне велено, без сомнений на любом месте, забота о колыбели и об очаге не менее важна, чем круг. Лишь одно меня тревожит, стоит ли тратить накопленные за долгие годы силы для этого обряда? Когда еще мы сможем внимать вашей мудрости, неужели останемся без присмотра? Что нам эти маола из Фоскада? Может, когда-то они и были вашей гвардией, но те времена давно минули. Неужели мы сами не можем разобраться с убогими…

На этом месте собственного говора путник как будто споткнулся, побледнел, видно слышимый только ему ответ был жестким, во всяком случае словно судорога скрутила его руки, посох зазвенел, волочась за путником по мостовой Фатача, жеребец недовольно замотал головой, но храмовник уже тряс головой, слизывая выступившую из носа кровь и, слегка заикаясь, цедил вполголоса:

– Да, ваше всемогущество. Слушаю и повинуюсь. Ясность высших сил мира сего не должна быть очевидной для слабых. Нет ничего важнее явлений частей и слуг твоих, и прочие слуги, что служили тебе прежде, должны вернуться к прежней службе или перейти в стан твоих врагов с наибольшим ущербом для себя. Все понял, а если чего не понял, Олс благословенный словно старший брат или мудрый отец наставит и разъяснит. Все понял, ваше всемогущество, все понял. Слушаю и повинуюсь.

В странном храмовнике не было и тени подобострастия, хотя тот, с кем он говорил, судя по тону служителя храма, мог уничтожить его одним своим невидимым дуновением. Нет, храмовник словно претерпевал муки, к которым готовился всю свою жизнь, хотя, кажется, пережил их немало, поскольку в распущенном вороте сутаны, все же жара донимала его, из-под тонкой камизы проглядывали страшные шрамы, как будто однажды ему пришлось пройти через огонь. Сохраняя достоинство даже через боль, путник затвержено повторял что-то о высокой чести и полном повиновении до того самого мига, в который подошел к южным воротам ярмарки и с поклоном показал старшине фатачского дозора дорожный ярлык и купчее уведомление на право продажи лошади.

– Нэмхэйд, – с трудом разобрал буквицы на полоске пергамента стражник и с восхищением прищурился. – Это чего же Храм Присутствия распродает такую красоту? И почему здесь, а не в Тэре? Пожалуй, тут и мошны под такой товар не найдется.

– Другое дело у меня здесь, – спокойно ответил путник, глядя в глаза стражнику. – Но о нем я говорить не могу.

– Все у вас так в храме, – хмыкнул стражник, возвращая ярлык. – Таинства разные. Службы. А у нас здесь просто. Привел товар, продавай. А не хочешь продавать, проваливай. Мне все равно, конечно, а у тебя язык отвалится отбрехиваться.

– Я ненадолго, – холодно улыбнулся путник. – Не отвалится.

– Я присмотрю за тобой, – пообещал стражник. – Только ты умойся, кровь у тебя под носом, от жары наверное. Смотри, солнце в эту пору палит нещадно. Да, если сторгуешь лошадку, все одно без торгового сбора не выйдешь с ярмарки.

– Нет, – помотал головой путник. – Ты меня и не вспомнишь.

– У меня хорошая память, – засмеялся стражник, но путник уже прошел через ворота и смешался с толпой.

Народу было на торжище немало, хотя основная торговля обычно случалась по осени, к уборочной и первому обмолоту, но и теперь торговые ряды не страдали от скудости. Овощей и фруктов, во всяком случае, было полно, и между рядами бродили не только фатачские хозяйки с корзинами, но и хозяева окрестных ферм, самое время было прикупить инструмент, прицениться к семенам на следующий сезон да и просто перекинуться словом с дружками и соседями. Путник с красавцем конем в поводу заставлял их с восхищением замирать на месте, но едва различимое сквозь ярмарочный гомон постукивание посоха по заплеванным камням рыночной площади словно сдерживало их от пустобольства, вряд ли в кошельках даже всех рыночных торговцев скопом имелась и половина стоимости этого жеребца. Тем временем путник добрался до середины площади, остановился неподалеку от торговца семечками, рассыпающего их берестяным кубком по кулькам и мальчишеским карманам за медные гроши, и опустился на колени, смахивая пыль с черного камня, что был частью мостовой, хотя и превосходил размером окружающие булыжники в несколько раз.

– Обронил что или камешек приглянулся? – засмеялся торговец. – Не выковырнешь, пытались уже. Он, похоже на пару локтей в землю уходит, если не больше. Плита, наверное, была могильная когда-то. Или еще какая пакость. Не стоит и корячиться. У камнерезов тебе любую плитку за гроши подберут. А за такого коня и дом из нее построят.

– Замолчи, – щелкнул пальцами путник, и торговец заткнулся тут же. Остекленел взором, замер, опершись коленями о мешок, уронил внутрь него кубок.

– Пяти хватит, – еле различимым шелестом пронеслось над ярмарочной площадью или же сам путник прошептал что-то услышанное только им, но странный черный посох поднялся на локоть от мостовой и с едва различимым звоном коснулся черного камня, после чего словно безмолвие окутало и путника, и его жеребца, и ближнего торговца, и мальчишку, замершего у мешка с семечками, и дородную фатачскую хозяйку с корзиной со снедью, и то ли нищего, то ли прощелыгу, с воровским умыслом волочащегося за этой хозяйкой, и широкоплечего седобородого деда с уздечкой в руках и седлом подмышкой, что явно собирался прицениться к черному жеребцу. Окутало и встало едва различимой мутной стеной, поднялось посередине площади невидимой башней, разом отвратив взоры и от черной лошади, и от храмовника, и от торговца семечками, и от всех, кто оказался внутри этой башни, словно не было их на этом месте секунду назад.

– Сам не свернись, – прошептал храмовник, повторяя только ему слышимые слова, мгновение разглядывал собственные ладони, затем прикоснулся к лицу, подхватил потеки крови под носом и размазал их по скулам.

– Не медли, – сказал он через секунду, прошептал еще что-то совсем уж неслышное, вытащил из-за пояса короткий нож с черным диском на гарде, прикоснулся к нему губами, приложил его ко лбу, затем потянул к себе лошадь и внезапно ударил ее ножом в горло. Ударил сильно. Так сильно, что кулак его со стиснутой в нем рукоятью ножа почти скрылся в плоти животного, которое захрипело, рванулось было куда-то вверх и в сторону, но тут же замерло и упало на колени, едва не придавив храмовника. Он отшатнулся и посмотрел сначала на руку, со стиснутым в ней ножом, на которой не было и следов крови, а потом на жеребца. Тот истаивал.

Головы у него уже не было. Она словно исчезла в страшной ране, в черном пятне, в которое та обратилась, вывернулась наизнанку в невидимое ничто, и теперь в этом же пятне исчезала и прочая плоть лошади – ее лоснящаяся на жаре шкура, могучие плечи, ноги, спина, круп, хвост. И вслед за ними в ней же исчез и торговец семечками, и мальчишка, и хозяйка, и ярмарочный вор, и старик, и исчезло бы как будто все, если бы это черное пятно – рана не захлопнулось и не исчезло. Или же не ушло в черным камень.

Храмовник опустился на колени, прикоснулся к камню и тут же отдернул руку, поскольку камень оказался горячим.

– Дело сделано, – сказал он, поднялся, отряхнул пыль с коленей, щелкнул пальцами, стирая мутную башню, и скрылся в толпе.

* * *

В тот же самый день и час, через мгновение или через минуту после совершения странного обряда в центре ярмарочной площади Фатача более чем в двух сотнях лиг на северо-запад у небольшого острога на краю Бейнского леса, что охранял древнюю заброшенную дорогу, пронзающую страшный лес точно посередине, стражник почувствовал холод, облизавший его лицо. Словно в самое полуденное пекло долетел ледяной выдох с дальнего севера и отвесил ему пощечину. В следующее мгновение этот холод пронзил по древней дороге весь Бейнский лес, заставив в ужасе пригнуться и прижаться к затянутым мхом камням пересекающую заброшенный путь свору волков-имни.

На Бейнской заветри, которой заканчивалась заброшенная дорога, холод обрел силу и резким порывом сбил с ног молодого кузнеца, который вздумал возобновить кузницу на месте уже старого пепелища.

Затем холод покрыл рябью плес Курсы под Бейнской заветрью и унесся по северному тракту к Бейну.

На окраине руин великого города он уже напоминал сгусток черного дыма. Через сотню лиг показался бы черным полотнищем. А еще через четыре сотни лиг, в дальнем краю, куда не забредают ни купцы, ни странники, у древних башен Фоскада, укрывающего от незваных гостей благословенную долину маола, был черным всадником.

У начала длинной лестницы, сложенной из белого камня, что поднималась к трем башням, перекрывающим вход в долину, и длинной дороги, петляющей по горному склону вдоль нее, всадник спешился и, сбросив на плечи капюшон черной сутаны, оказавшись тем самым продавцом семечек, стал подниматься по ступеням. Их было пять сотен до главных ворот и двух изваяний причудливых имни – с оскаленными пастями, звериными лапами, колючими гребнями и драконьими хвостами, стоявших справа и слева от чеканных створок, но добравшись до самого верха торговец даже не смахнул со лба пот. Между изваяниями, каждое из которых превышало рост человека в два раза, стояли пять стражников, потребовавших у торговца назвать свое имя и показать подорожную, но торговец не произнес в ответ ни слова. Он пошел на них с голыми руками, а когда они обнажили мечи, схватился в рукопашную, отнял меч у одного из них и убил всех, но будучи израненным, не упал, истекая кровью, а обратился в мальчишку, что замер полчаса или час назад у мешка с семечками на рынке Фатача и, окунув руки в кровь, с трудом дотянулся до морд застывших словно перед прыжком изваяний и вымазал им клыки.

В крепостном дворе, что начинался за воротами, мальчишку, который волочил за собой меч, посекли стрелами, но, обратившись в фатачскую хозяйку и приняв в себя еще с десяток стрел, он добрался до внутреннего бастиона и поднялся на его площадку уже в виде ярмарочного вора, где срубил всех защитников крепости, несмотря на то, что многие из них слыли искуснейшими меченосцами Арданы. В главное хранилище Фоскада заходил уже седобородый дед. Там его ждали двадцать лучших воинов во главе с худом стариком, облаченным в посеребренный доспех, совпадающий цветом с цветом его седых волос. В руке старик держал небольшой резной жезл, украшенный рубинами и большим бриллиантом вместо навершия.

– Бесполезно, – проскрипел старик. – Здесь был этот выскочка Нэмхэйд, был Олс, верный слуга Дайреда, был, прикрываясь тенью своего ножа, его отзвук Экрас. Фоскад ответил каждому одно и то же: маола больше не гвардия Дайреда. Мы не враги этой земле. Кто ты? Чего ты хочешь?

– Маола больше не гвардия Дайреда? – удивился дед, отбросил меч, полез за пазуху и извлек оттуда черный свиток, увидев который, старик с жезлом побледнел до цвета собственных седин. – А что тогда делать с этим?

Дед развернул свиток, прищурился, водя пальцем по алым буквицам, и с хохотком прочитал:

– «А если мы нарушим нашу клятву, пусть наши жилища обрушатся на наши головы, пусть наши источники наполнятся ядом, пусть наши нивы сгорят, пусть наши заклятья обернутся против нас, а мы сами будем прокляты».

– Это клятва не действует! – закричал старик. – Та война окончена тысячи лет назад. Даже по закону тридцати трех колен мы уже разменяли это родство! Мы не в ответе за далеких предков!

– Неужели? – удивился дед. – А как же ты, Арса? Или ты не исчислял своих предков? Ты и есть тридцать третье колено от последнего главы гвардии. Пусть даже и сжимаешь в руке жезл с фальшивым камнем. Долголетие твоего рода сыграло с тобой плохую шутку, приятель. Тридцать три поколения людской род может разменять и за семь сотен лет, и даже быстрее. Но ведь ты маола. Забыл? За твоей спиной тысячи лет.

– Кто ты? – замер старик.

– Какая разница? – спросил дед, поднимая над головой свиток. – Так что делать с этим?

– Мы не враги этой земле, – повторил старик, не выпуская из руки жезла и с трудом вынимая другой рукой меч из ножен.

– В третий раз спрашиваю, – устало покачал головой дед, глядя, как окружающие старика воины тоже обнажают мечи, – что мне делать с этим?

– Ты ничего не сделаешь с нами, даже если весь Черный круг заявится сюда, – крикнул старик. – Этот жезл силен даже без камня воды! Будь ты даже самим Дайредом! У тебя нет здесь силы! А твои стражи без камня воды ничто!

– Не совсем, – вздохнул дед. – Хотя бы на полчаса их хватит и без камня. Вам ведь больше и не надо? Маола ведь стали уже не те? Так что мне делать с этим?

– Вот наш ответ! – поднял над головой меч старик и в тот же миг за его спиной щелкнул самострел и стрела пронзила сердце деда.

Но тот не упал. Тот, кто спешился у начала белой лестницы, кто только что был торговцем, мальчишкой, хозяйкой, вором, дедом, не упал. Он обратился в высокого молодого воина, который по-прежнему держал над головой свиток. Воин сокрушенно покачал головой.

– Когда уже вы научитесь… Если бы эта стрела убила Арсу, я бы ведь и в самом деле ушел отсюда не солоно хлебавши. Ну, скорее всего, ушел бы. Наверное… А так-то…

– Дайред? – сдавленно вскрикнул старик.

– Почти, – ответил воин, и вслед за этим свиток над его головой вспыхнул, и почти сразу переломился, рассыпался пеплом жезл в руке старика и тот, воя от боли, начал складываться в кучу истлевающей плоти, и воины с обнаженными мечами попятились к дальней стене, потому как откуда-то снаружи донесся треск и грохот, и истошные крики, и пыль посыпалась с перекрытий.

– Измельчали маола, – с презрением произнес воин и, прежде чем рассеяться дымным вихрем, добавил. – Даже ваш жезл оказался поддельным. Что ж. Дальше я уже буду говорить с каждым по отдельности. Может быть…

И вслед за воином рассеялся вихрем оставленный у начала лестницы черный конь.

А два оживших стража Фоскада между тем рушили древний замок. Источники долины уже были наполнены ядом. Нивы занимались пламенем. У древних чудовищ было меньше часа, до того как они должны были рассыпаться в прах. Но они успевали.

Часть первая
Каверзы и уловки

Глава первая
Зерна и плевелы

Осень едва перевалила через неделю, но успела все переиначить. Остудила вечера и ночи, заострила тени, обесцветила луг и небо, присыпала лес желтым и раскрасила лишайники на скалах вокруг Приюта Окаянных в красный цвет. Лишь с солнцем пока не сладила, поэтому, когда утреннее светило нащупывало лучами башни Стеблей с их лицевой стороны, в Медвежьем урочище оживало сонное лето. Из домика возле перехода к крепостным воротам выбирался седой старик Тид и, чтобы не упустить ни единого полагающегося ему солнечного луча, усаживался на скамейку, что была устроена с восточной стороны жилища. В лиге от его домика, торопясь подвести под крышу новый скотный двор, стучали топорами расторопные слайбы, и Тид щурился, пытаясь разглядеть, ладно ли у них идут дела.

Ближе к полудню солнце уже вовсю прожаривало верхние ярусы Приюта Окаянных, на которых, то и дело припадая глазом к подзорной машине, маялся седой стражник Айран, а после полудня постепенно переносило остатки лета в крепостной двор. По случаю свободного дня там раздавались шум, гам, визг и творилась свойственная этим звукам всяческая суета. Возле забитых в каменную твердь крепостного двора четырех столбов с закрепленными на них корзинами шла яростная игра в два мяча, (хотя мяч для облегчения судейства над головами взлетал один), тут же через веревку прыгали девчонки и гонялись друг за другом, стараясь «осалить», – мальчишки.

Чуть в стороне – на плите, служащей основанием гранитной вазы, что возвышалась в самом центре крепостного двора, а точнее на прилаженной сверху широкой доске, – жмурился солнцу толстый рыжий кот. В паре локтей от него, обхватив плечи, сидел худой черноволосый мальчишка с длинным носом, которого звали Тисом. Лет ему было всего одиннадцать, но всякий дал бы ему на пару тяжелых лет больше. Наверное потому, что вид он имел бледный и изнуренный, словно только что встал на ноги после тяжелой болезни, что в общем-то как раз так и было. И за плечи он держался по той же самой причине, даже горячее осеннее солнце не могло выгнать из его худого тела судорожного озноба.

– Сейчас-сейчас, – прошептала одна из трех подкравшихся к Тису со спины девчонок – темноволосая, как и вся троица, соорудившая из своих локонов две тугих косы, отчего ее широко открытые глаза казались еще больше, и вдруг пробасила. – Кто это?

– Дина, конечно, – угадал Тис, ощупывая закрывшие ему глаза пальцы второй девчонки из троицы – темноглазой разбойницы с острым носом и стянутыми в упругий хвост роскошными черными кудрями. – Хотя голос был Йоры. Как дела? Опять ходили на среднюю башню?

– И опять ничего не проглядели, – вздохнула Дина, беря кота на руки и садясь рядом с Тисом. – Нет там ничего. Просто камень и все. Или мы слепые и глухие. Кстати! Как ты нас всегда угадываешь? Пальцы у нас одинаковые, даже пахнут они одинаково. Специально одну и ту же карамель сосали и пальцы облизывали. Или у тебя глаза на затылке?

– Я же тебе объясняла, – улыбнулась третья, тоже черноволосая, но чуть смугловатая и как будто старшая среди троицы, хотя в уголках рта у нее таилось хулиганства больше, чем у всех собравшихся у каменной вазы вместе взятых. – Спутать невозможно. Дело не в запахе и не в схожести пальцев. Это как… твоя суть. То лицо, что внутри тебя. Его же не подделаешь.

– И Тис это видит? – заинтересовалась Дина. – И ты, Гаота, ведь тоже это видишь?

– У каждого свои таланты, – заметила Гаота.

– Вот демон, – стиснула кулаки Дина. – Вот бы и мне так видеть любую суть.

– Не дай бог, – хихикнула Йора, – ты так и замуж-то никогда не выйдешь. Мало ли чего в избраннике высмотришь? Идеальных людей нет.

– Больно хотелось замуж, – скривилась Дина. – Во-первых, мне еще только одиннадцать лет. Рано мне еще замуж. А во-вторых, главное, чтобы он сам во мне ничего не высмотрел, а я-то уж как-нибудь справлюсь с его недостатками.

– Пайсина говорит, что самая большая ошибка, это пытаться переделать человека, – заметила Гаота.

– А что же она сама делает? – не поняла Йора. – Она же учитель!

– Она не об этом, – покачала головой Гаота, подошла к Тису и положила ему руки на плечи. – Она о любви. Правда, до конца я так и не поняла. Странная она стала как будто. То говорит, что того, кого любишь, нельзя переделывать, то говорит, что когда любишь, не видишь недостатков. Как-то это все не сходится.

– Не стоит, Гаота, – мотнул головой Тис, поежившись от прикосновения девчонки. – Ты устанешь, а я через пару часов вновь буду трястись от озноба. Это же не болезнь. Сейчас Джор принесет горячий ягодный отвар с медом и пару пирожков. А может и не пару. Всем хватит.

– Я лучше знаю, стоит или не стоит, – поджала губы Гаота и закрыла глаза. – Я просто должна понять…

Она и в самом деле не могла понять, что происходит с их приятелем. Того темного клубка, который Гаота разглядела в нем при первой встрече, теперь не было. В Тисе теперь как будто вообще ничего не было. Он был выскобленной вазой. Выскобленной до крови на внутренних стенках. Гаота снова и снова пыталась проглядеть его изнутри, но не видела ничего. Вот только невидимая рана, оставшаяся от вырванной из Тиса чужеродной силы, не затягивалась. И на пальцах у нее всякий раз оставалось что-то вроде прозрачной пленки.

Гаота зажмурилась и потрясла руками. Нет, вроде бы показалось. Тем более, что она прикасалась ладонями к одежде.

– Ну? – спросил Тис. – Спасибо, что не пыталась наполнить меня силой. Что ты разглядела?

– Ничего, – с огорчением надула губы Гаота и присела с другой стороны от Тиса. – Сам-то что чувствуешь? Неужели не было облегчения, когда избавился от той тяжести?

– Разве я говорил, что то ощущение было тяжестью? – удивился Тис. – Оно было дикой болью и огромной силой одновременно. Или ее соблазном. Я радовался, что избавился от боли. И теперь радуюсь. А силой… Силой я все равно бы не воспользовался. Той силой. То, чем я воспользовался во всей этой истории, было моим, не влитым в меня кем-то. Но сейчас и этого нет. Я как будто отравлен. Кто-то словно вливает в меня яд. По одной капле каждый день. Чтобы я не умер, но и не жил. Или чтобы умирал долго и медленно.

– Но я ничего не вижу! – в отчаянии воскликнула Гаота. – Я даже хулиганку Глойну вижу, когда она становится невидимой для всех остальных. Я должна видеть! Но я не вижу…

– Неправда! – раздался веселый голос и возле Гаоты словно соткалась из воздуха маленькая, но очень озорная девчонка. – И вовсе не всегда ты меня видишь!

– Только тебя тут не хватало, – хором произнесли Дина и Йора.

– Я тоже не вижу того, что со мной, – поежился Тис. – Знаешь, иногда мне кажется, что я не на то смотрю. И эта ерунда у меня перед глазами, а я просто не обращаю на нее внимания. И все равно сейчас мне куда легче, чем раньше. Это лучше, чем та боль. Возможно, мне просто нужно больше времени. Или найти в себе силы и возобновить утренние пробежки. Правда, кое-кто все-таки что-то видит. Или чувствует. Дина, дай-ка мне Брайдика.

Тис повернулся к Йоре, наклонился и подхватил мурчащего кота, который словно по инерции еще мурчал секунду, но затих, как только оказался в воздухе, а когда Тис опустил его к себе на колени, расширил глаза, прижал уши, оскалил клыки, зашипел, вырвался из рук и, подняв хвост трубой, побежал в сторону дома учеников.

– Ты его ущипнул, что ли, Тис? – удивилась Глойна.

– С ума сойти! – воскликнула Йора. – Такого точно никогда не было!

– Ну почему же? – пожала плечами Дина. – На Мисарту он тоже раньше шипел. И на Йоку как-то шипел. И на Флича. Даже на добряка Грана. А уж Бейда он вообще не выносит. Это как в любви. Кто-то нравится, а кто-то нет. И объяснить это невозможно.

– Получается, что Тиса наш Брайдик разлюбил? – спросила Гаота.

– Эй! – донесся голос еще одного подростка, ровесника засевшей у каменной вазы пятерки, не считая, конечно, Глойну. – Что это Брайдик от вас убежал? За хвост дергали? Он этого не любит! А я как знал, что вы тут соберетесь. Чашек, правда, всего две, зато ягодного отвара целый кувшин. И меда я тоже не пожалел. И пирожков принес на всю компанию. И даже с запасом!

– Джор! – с досадой нахмурилась Йора. – Обед же был только час назад!

– А то я не знаю, – поставил около вазы кувшин и похлопал себя по животу мальчишка с добрым и как будто чересчур доверчивым лицом. – Или ты боишься выиграть конкурс на самую толстенькую подругу Гаоты?

– Если что, я этом конкурсе тоже участвую, – засмеялась Гаота. – И претендую на первое место. Отвара я могу подождать, а пирожок хочу получить немедленно.

– И я! – пискнула Глойна.

– Сейчас, – засуетился Джор. – Но сначала и отвар, и пирожок Тису. Кажется, его снова бьет озноб. Надо было одеяло принести.

– И подушку, – обхватил плечи руками Тис. – Вот будет пример для новеньких.

– Держи, – протянул Тису чашку и пирожок Джор. – Вторую чашку я собирался дать самой худенькой из троих. И самый большой пирожок тоже ей. Но, появились новые участники. Внимание! В конкурсе выигрывает… Глойна!

– Наконец-то, – расплылась в улыбке Глойна.

– А ведь могла бы выиграть и Дина, – заметил Джор. – Но эти прожорливые невидимки…

– А будете обзываться, – пообещала Глойна, – я опять стану невидимой, и вы будете видеть, как я жую и глотаю. Вредину Фаолу вчера вырвало.

– Ой, – испугался Джор.

– А ты неплохой парень, – заметила Дина. – Надо будет к тебе присмотреться!

– Я ослышалась? – хихикнула Йора. – Кому-то, кажется, еще только одиннадцать лет!

– А ему разве больше? – парировала Дина.

– Вы о чем это? – начал краснеть Джор.

– Ты сам-то присматривался к Тису? – спросила Гаота Джора. – Ничего не видишь?

– Что я могу увидеть, если даже ты так ничего и не рассмотрела? – вздохнул Джор. – Может быть, и увидел бы, если бы Тис расплел мои ветви, но боюсь этого. Снова начнут мертвецы мерещиться по углам. Нет, я знаю, что они мне не мерещатся, что замок на самом деле наполнен тенями героев, но… не хочу. Но на Тиса я смотрел…

– И что? – не унималась Гаота.

– Он какой-то мутный, – откусил сразу половину пирожка Джор. – Не как раньше. Словно в тумане. Или в этом…

– В саване, – подсказал Тис. – Кстати, именно это я и чувствую. И запах тлена мерещится неотступно.

– А что Гантанас? – спросила Йора.

– Гантанас занят, – пожал плечами Тис. – Причем чем-то очень важным. Да и вернулся он только сегодня. И с ним Брайдем.

– Через полчаса общий сбор, – напомнила Дина, с наслаждением уплетая свой пирожок. – Но он пройдет почему-то в лесу Орианта. Глойна, дай-ка глотнуть из твоей чашки, пока я не подавилась от жадности.

– Ты не знаешь, разве? – удивился Джор. – Тело Спрая привезли. Его собираются похоронить там. И посадить над его могилой молодой кедр. Весь лес Орианта высажен так.