Текст книги "Морской спецназ. Звезда героя"

Глава 6

Ночь выдалась ясная, но безлунная, и, когда Иван выбрался на берег, Машков включил сильный фонарь. Мокрая галька блестела в его свете, как полированный антрацит, невидимые в темноте волны с негромким шорохом набегали на берег, плескались о камни, хлюпали и урчали в расселинах.

– Ну? – спросил Машков, когда Одинцов содрал с лица маску.

– Порядок, – ответил тот, ставя на землю сумку. Галька отчетливо хрустнула под ее тяжестью. – Увесистая, зараза.

Машков наклонился и взялся за мокрые матерчатые ручки.

– Килограммов тридцать будет, – согласился он. —Ну, и каково чувствовать себя олигархом?

– Калифом на час, – поправил Одинцов. – Холодно и мокро.

– Ничего, – утешил его кавторанг, – это мы мигом поправим. Сейчас выпьем водочки, а под это дело обмозгуем, как быть дальше.

Через четверть часа они уже сидели за столом, врытым в землю под старым, раскидистым абрикосовым деревом, с нижней ветки которого свисала на длинном шнуре голая переносная лампочка. На столе стояла бутылка водки, с которой соседствовали три стакана и глубокая тарелка с нехитрой закуской. Третий участник импровизированного военного совета, приглашенный по настоянию Машкова кавторанг в отставке Зимин, внес свою лепту в застолье, выставив сковородку с наловленной днем рыбой. Золотистые поджаристые ломтики пахли так, что Одинцов неожиданно для себя ощутил зверский голод.

– Налегай, морячок, – заметив взгляд, которым он смотрел на сковороду, пригласил Зимин. – После погружения хорошенько порубать – первое дело.

– Я второй день только и делаю, что рубаю, – вооружаясь вилкой, проворчал Одинцов. – Скоро так раздуюсь, что погружаться без балласта перестану. Так и буду болтаться поверху, как рыбий пузырь.

– Ну, это еще когда будет, – утешил Машков, подвигая к нему только что наполненный стакан.

– Мне не наливай, – предупредил Зимин.

– Что так, Пал Андреич?

– Дело у нас, как я понимаю, серьезное, – сказал отставник. – А серьезные вопросы лучше решать на трезвую голову. Да и вообще… Вот ты, Юрок, в курсе, почему я до каперанга так и не дослужился?

– Откуда? – развел руками Машков.

– Странно, – хмыкнул Зимин, – неужели до сих пор не растрезвонили? Лет пять назад было дело… Я тогда как раз новые дырочки в погонах вертел – каперанг у меня, считайте, в кармане был. Ну, послали меня в Москву, в академию Генерального штаба, чуток подучиться. И в первый же вечер, как на грех, встречаю я старинного дружка – ну, вот вроде как вы встретились. Выпили мы тогда крепко. И то ли водка паленая попалась, то ли просто приняли сверх положенной меры, а только проснулись мы оба в милицейском «обезьяннике».

– Много наломали? – заинтересовался Машков.

– Да не так чтобы очень. До уголовного дела, слава богу, не дошло, но бумага по месту службы, сам понимаешь, отправилась. Ну, и накрылись мои полковничьи звезды медным тазом. Так это еще полбеды! Главная-то беда, что супруга моя покойная, Валентина Степановна, спала и видела себя женой каперанга, а в перспективе, сам понимаешь, адмирала. А тут один праздник проходит, другой, а приказа о присвоении очередного звания нет как нет…

– Да, – сочувственно протянул Машков, который, хоть и не был знаком с покойной супругой своего предшественника на посту командира части, с легкостью представил себе атмосферу, которая царила в доме Павла Андреевича в описываемый период, – вам не позавидуешь…

– Что ты! – замахал руками Зимин. – Это надо еще покойницу мою знать. Женщина была феноменальной пробивной силы, прямо как кумулятивный снаряд. Что она делает? Одевается, как на банкет, штукатурится, красится и держит курс прямиком на приемную начштаба флота.

– И принял? – недоверчиво спросил Машков.

– Милый ты мой! Да пусть бы попробовал не принять! Не просто принял, а, не поверишь, взял в секретной части мое личное дело и дал ей туда заглянуть – ну, естественно, не на вынос, а прямо у себя в кабинете…

– Не может быть! – ахнул Машков. – Фантастика!

– Фантастика началась, когда моя благоверная домой вернулась, – возразил Зимин. – Это, братцы, была настоящая Цусима, такого злейшему врагу не пожелаешь. Месяц в отряде жил, у себя в кабинете на столе ночевал, как бомж… Зато пить, считайте, бросил. Так только, иногда, за компанию…

Одинцов, который за время его рассказа успел не только выпить водки, но и в одиночку умять почти всю рыбу, сыто отдуваясь, откинулся на спинку скамьи, заставив ее жалобно скрипнуть.

– Как действовать будем, господа офицеры? – спросил он, несильно пнув стоящую под столом сумку, от которой даже на открытом воздухе ощутимо попахивало морской водой, водорослями и тиной. – Что делать с этими сокровищами Посейдона?

– Глянуть-то можно, или как? – спросил Зимин.

– Да на здоровье, – сказал Машков, а Одинцов просто молча кивнул.

Отставной кавторанг наклонился над сумкой, порылся внутри, шурша мокрым полиэтиленом и звякая металлом, и выпрямился, держа на раскрытой ладони горсть ювелирных изделий.

– Я в золоте разбираюсь слабо, – сообщил он, – но, по-моему, все побрякушки новые. Не иначе как из Турции.

– Больше просто неоткуда, – согласился Одинцов. – А может, дождемся Кука с дежурства и у него спросим? У него дядька золотом торгует, да и у самого доктора рыжуха на шее болтается…

К его немалому удивлению, Машков встретил это предложение молчанием и косым хмурым взглядом, как будто Иван только что сказал бестактность или глупость.

– Хуже нет, чем ждать и догонять, – помолчав, сказал он угрюмо. – Я думаю, надо прямо с утра отвезти это дерьмо в прокуратуру. Пусть оприходуют, как положено, и отпустят парня с миром. Ясно же, что он тут ни при чем.

– Это тебе ясно, – возразил Зимин. – А у них взгляд на вещи совсем другой! Во-первых, если малец, по их мнению, мог убить, то и золото в трюме спрятать тоже мог. И потом, кто знает, откуда оно, это золото? Вы, морячки, знаете, а чем докажете? Словом, и парню не поможете, и сами замараетесь. Нет, раз уж влезли в это дело, начали действовать на свой страх и риск, идите до конца.

– Это как же? – спросил Машков.

– Ловите на живца, – посоветовал отставник. – Тайник вам известен. Устройте засаду, а когда эта сволочь явится за золотом, возьмете его тепленьким. Прижмете покрепче, ахнете пару раз мордой об стол – ну, не мне вас учить, – он вам все и выложит как на духу. И признание собственноручно напишет, если только вы ему по ходу дела руки не обломаете…

– А золото? – с неудовольствием спросил Машков, которому все это явно очень не нравилось.

– А золото спрячьте, – посоветовал Павел Андреевич.

– Куда я его спрячу? – буркнул Машков.

– А вот это уже не моя забота, – твердо сказал Зимин. – Этого, Юрик, я не знаю и знать не хочу. Куда хотите, туда и прячьте, но чтоб ни одна живая душа о тайнике не знала. Только вы двое. А еще лучше – один.

– Вот это правильно, – неожиданно поддержал полузнакомого отставника Одинцов. – Доверие доверием, а в таких делах дополнительная страховка не помешает.

– А если со мной или с тобой – словом, с тем, кто будет знать, где лежит золото, – что-нибудь случится?

– Да что с тобой, быком таласским, может случиться? – возразил Одинцов. – Ты посмотри на себя, об тебя же ломы гнуть можно! Ну а если что… Знаешь, в этом случае золото будет последним, о чем я стану переживать. Найдет его кто-нибудь случайно – может, уже на следующий день, а может, через двести лет… Тебе-то что за беда?

– Вот это молодца! – горячо похвалил Зимин. – Правильный у тебя кореш, Юрок, одобряю! А тебе с твоим умением разбираться в людях не отрядом – флотом командовать! Потому что мы только родителей себе не выбираем, а друг – это выбор! Недаром говорят: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…

– Сейчас говорят иначе: скажи мне, кто твой враг… проворчал Машков.

– А хотя бы и так! – Разгорячившись, Зимин пристукнул по столу большим мосластым кулаком с синими разводами какой-то старой, наполовину сведенной татуировки. – А враги твои кто? Американские империалисты и международный терроризм! Чувствуешь масштаб? Это тебе не какой-нибудь сосед сверху, который над головой топает и воду в ванной забывает закрывать, и не выскочка, который начальству на тебя клепает, это – сила! И ты со своими ребятами эту силу в узде держишь. И с этим делом ты справишься лучше любой прокуратуры. Так что мы с Иваном сейчас ко мне пойдем – скажем, на часок, – а ты сумочку эту припрячь. Хочешь – в доме схорони, хочешь – увези куда-нибудь или в море утопи; словом, тебе виднее, на то ты и командир боевого отряда.

– Да почему я-то? – возмутился Машков, явно оставшийся равнодушным к комплиментам, которыми его осыпали с головы до ног.

– А кто? – быстро возразил Зимин. – Я, что ли? Так староват я уже для таких забав. Советом помочь – это всегда пожалуйста, а в горячем деле от меня нынче вреда больше, чем пользы. Кто тогда – он? – узловатый палец отставного кавторанга указал на Одинцова. – Так он в городе второй день. Куда он это золото понесет: на вокзал, в камеру хранения? Или в общаге под койкой запрячет?

– Обложили со всех сторон, как волка, – с тоской проговорил Машков. – И когда вы только успели спеться?

– На то, чтоб с хорошим человеком спеться, много времени не требуется, – наставительно сообщил Павел Андреевич.

– Ох, не нравится мне эта катавасия! – вздохнул Машков. – Ох, не нравится! Мало мне было трупа, так теперь еще и контрабанда!

– При твоей профессии к спокойной жизни привыкать нельзя, – без тени жалости объявил Зимин. – Чревато. Считай, что перед тобой поставлена боевая задача…

– Хороша боевая задача – контрабандное золото по углам прятать!

– Или так, или придется во всем положиться на военную прокуратуру, – сказал отставник. – Кто дело ведет – Жигалов? Помню его, из молодых, да ранний. Еще не майор? Нет? Ничего, скоро станет, за ним не заржавеет. Вот упечет твоего матросика, куда Макар телят не гонял, и сразу погоны с двумя просветами нацепит, помяни мое слово. А золото приобщит к делу, а потом оно, как водится, кудато пропадет вместе с протоколом изъятия… Будто ты не знаешь, как это бывает!

– А ну вас, ей-богу! – с сердцем произнес Машков, налил себе водки и выпил залпом. – Ну, идите тогда, чего зря время тянуть…

– Вот это правильно, – суетливо вставая из-за стола, закивал Зимин, – это верно, Юрок, дружочек. Пойдем, Ваня. Посидим, чайку сообразим, покалякаем часок. А Юрок тем временем с делом управится. Завтра решите, как засаду организовать, а нынче о таких вещах думать не надо – все равно ничего умного не придумается, только зря извилины намозолите. Пойдем, милок. У меня чаек знатный, настоящий цейлонский… Или тебе чего-нибудь покрепче?

– А вот возьму и не откажусь, – залихватским тоном объявил Одинцов.

– Ну и правильно, – поддержал его отставник. – Ваше дело молодое, а я свою цистерну давно выпил. Теперь она, порожняя, небось в каком-нибудь тупике среди бурьяна да гнилых шпал ржавеет…

Их голоса, удаляясь, слышались в саду еще долго после того, как фигуры растворились в темноте южной ночи за гранью отбрасываемого переноской светового круга. Потом в доме Зимина стукнула дверь, и во мраке загорелся четкий желтый прямоугольник освещенного, затянутого полупрозрачными тюлевыми занавесками окна. На фоне занавесок задвигались громоздкие, неузнаваемые тени; Машков разглядел тень человека, которая сжимала в призрачной руке тень бутылки, плюнул и, подхватив с земли тяжелую мокрую сумку, зашагал через темный двор к своей даче.

* * *

Домик у отставного кавторанга Зимина оказался небольшой, но уютный и очень ухоженный. Уют, несомненно, был заслугой его покойной жены, а вот то, что этот уют сохранился в берлоге немолодого вдовца, несомненно, следовало отнести на счет укоренившейся привычки к флотскому порядку. Дощатая палуба так и сверкала свежей, промытой до блеска – не иначе, с нашатырным спиртом – краской, на скатертях и покрывалах не было ни морщинки, каждая вещь находилась на своем, раз и навсегда определенном для нее месте, и даже вездесущие пауки, похоже, не рисковали соваться во владения бывшего «морского дьявола». На самом видном месте висела перечеркнутая траурной ленточкой фотография немолодой, когда-то, видимо, очень красивой женщины. Других фотографий в комнате не было, из чего следовало, что данная когда-то бессрочная подписка о неразглашении не являлась для кавторанга Зимина пустой формальностью.

Павел Андреевич усадил гостя за стол. Он так густо сыпал прибаутками, что Одинцов далеко не сразу заметил, что сидит спиной к выходящему на участок Машкова окну, а когда заметил, не обиделся: он сам поддержал предложенные Зиминым правила игры, а правила, по его твердому убеждению, следовало соблюдать – по крайней мере, в тех случаях, когда вокруг тебя друзья. Кроме того, в затеянном ими деле любые предосторожности не выглядели излишними.

В какой-то момент он вдруг словно проснулся и очень удивился: «Да неужто мы и впрямь затеяли такую авантюру?» По дерзости и нахальству их нынешняя затея смахивала на самые отчаянные проказы золотой курсантской юности, вот только масштаб был другой, и в случае неудачи грозили им вовсе не внеочередные наряды, а такие вещи, о которых не хотелось даже думать.

Он чуть было не загрустил, но тут хозяин выставил на стол бутылку хорошей украинской водки и тарелку с хрусткими бочковыми огурцами. Вопреки своим правилам (а может быть, наоборот, в полном соответствии с ними, поскольку рюмка-другая в хорошей компании была им оговорена отдельно), Павел Андреевич налил и себе. Они чокнулись, выпили, и хозяин, как и обещал, принялся развлекать гостя разговорами.

– Сам я «Резвого» уже не застал, – говорил он, – но с его капитаном имел честь беседовать. Он еще долго после войны работал в порту и все донимал начальство просьбами поднять буксир. Так допек, не поверишь, что туда специально спустили водолаза – поглядеть, что да как. Ну, а ты же видел, как там и что, – дырка в рамочке, а не судно…

– Вот не думал, что на этой посудине хоть кто-то сумел уцелеть, – признался Иван, деликатно выплевывая в ладонь огуречный хвостик.

– А его взрывом сбросило с мостика в море, – объяснил Зимин, наливая по второй. – Там его и выловили – контуженного, без сознания, на обломке какой-то двери… Словом, повезло. Ну, давай, за него, Петра Савельевича, и за «Резвый». Геройская была посудина!

– Что же в ней геройского? – пожал плечами Одинцов. – Гвозданули ниже ватерлинии из главного калибра, на том ее геройство и кончилось…

– Я смотрю на эти вещи просто, – миролюбиво произнес Зимин. – Кто в бою противнику корму не показал и за Родину погиб, тот и герой. Я бы таких сразу звездой Героя награждал.

Спорить было трудно, но взгляд отставного кавторанга на природу героизма действительно показался слегка захмелевшему Одинцову чересчур простым.

– Мне всегда казалось, что понятие героизма должно быть связано с выполнением воинского долга, – осторожно сказал он. – А точнее, боевой задачи.

Зимин усмехнулся, выложил на стол пачку сигарет и с видимым удовольствием закурил.

– Боевая задача – это да, – согласился он. – И ясно, что никто не ставил перед «Резвым» задачу получить смертельную пробоину и пойти ко дну. Но ты посмотри на дело с другой стороны. А если бы тот снаряд попал не в старую калошу, а во что-нибудь другое? Ну, к примеру, в катер, на котором наш будущий горячо любимый генсек плыл захватывать плацдарм. Или, боже сохрани, в артиллерийский погреб какого-нибудь крейсера или хотя бы эсминца… Возьми, к примеру, Александра Матросова. Выполнил он боевую задачу? Выполнил! Точнее, обеспечил ее выполнение подразделением. И между прочим, получил звание Героя Советского Союза. Это, по-твоему, не героизм?

– Сдаюсь, – сказал Одинцов, который терпеть не мог оспаривать вещи, под которыми сам готов был подписаться обеими руками.

– То-то, – усмехнулся Павел Андреевич, плавно наливая по третьей. – Никогда не спорь со стариками, им с высоты прожитых лет некоторые вещи очень даже отчетливо видны… Но я о другом – не о буксире, а об его капитане. Мастер был Петр Савельевич по части выпивки! Както раз захожу к нему в каюту – тоже на буксире, но уже на другом, он года до восьмидесятого в бухту выходил… Так вот, захожу я к нему в каюту. На улице жарища несусветная, внутри все пересохло, чуть ли не потрескалось. А у него на столе – графин. И в графине водица – чистая, прозрачная. Ну, я, не говоря худого слова, наливаю стакан до краев и – залпом. А это спирт! Медицинский, чистенький. Как я жив остался, не представляю. А он мне уж потом признался, что этот графин у него на столе с самой войны стоит. Он стакан спирта хлопнет, а потом рот «Тройным» прополощет, чтоб перегаром не разило, и служит себе дальше как ни в чем не бывало… Вот был человек! Не человек – скала!

– Помнится, я это уже где-то читал, – сказал Одинцов.

Хозяин был ему симпатичен, но ему не нравилось, когда люди пересказывали расхожие байки от первого лица, представляясь если не героями всевозможных удивительных происшествий, то, как минимум, их очевидцами.

– Я даже знаю, где именно, – неожиданно для него сказал Зимин. Не вставая, он дотянулся до книжной полки, снял с нее и нежно погладил ладонью затрепанный томик в сером матерчатом переплете с синей надписью на обложке. У Одинцова сладко защемило сердце. Он давно забыл о существовании этой, в детстве зачитанной буквально до дыр книги, а теперь, увидев ее, вспомнил едва ли не каждое слово каждого помещенного в ней рассказа. – Леонид Соболев, – продолжал хозяин, – «Морская душа». Полагаю, через эту книжицу не одному адмиралу дорога в море открылась. Ты небось тоже по малолетству зачитывался…

– Не без того, – признался Одинцов.

– Ну так, Ваня, поверь мне, старику: в жизни такое бывает, чего ни в одной книжке не найдешь. Уж не знаю, то ли Петр мой Савельевич свой фокус с графином из этой книги вычитал, то ли сам изобрел, то ли где-то подсмотрел… Он ведь начинал еще в тридцатые, юнгой – как раз в те времена, которые у Соболева описываются. На «новиках» ходил, служил со старыми военморами, которые еще царя-батюшку, как живого, помнили. И загнуть в семь этажей с перебором, между прочим, мог не хуже царского боцмана. Одно слово, школа! Нынче так не умеют, и учить бесполезно – оскудели умишком, никакой фантазии, одни деньги на уме. Но это я не про тебя. Ты мужик правильный, хотя, сдается, в адмиралы тебе не выбиться. Ну, давай по последней – за тех, кто в море!

Едва они успели выпить, как снаружи, во дворе у Машкова, закудахтала стартером его пожилая «Волга». Свет фар мазнул по занавескам, на мгновение вырвал из темноты распахнутые настежь ворота и темные лохматые кусты за забором; мелькнули красные габаритные огни, машина вывернула на узкую ухабистую улочку и вскоре скрылась из вида.

– Вот и все, – сказал Одинцов, испытывая странное чувство: вместо охотничьего азарта на душе царили какие-то мутные сумерки, и казалось, что сегодня они все вместе ухитрились непоправимо сломать что-то очень ценное и хрупкое – может быть, дружбу, а может, судьбу.

– Что «все»? – хрустя соленым огурцом, переспросил Павел Андреевич.

– Я говорю, Юрка уехал, – сказал Иван. – Пора, наверное, и мне на боковую. Притомился я что-то сегодня, вы уж не взыщите.

– Что ты, что ты, какие могут быть обиды? – как-то очень по-домашнему всполошился отставной кавторанг. – О чем ты толкуешь, голубь? От такой работы железо устает, а не то что люди. Ступай, конечно. Да и мне давно в койку пора. Я ведь всю жизнь по распорядку живу, привык. А сегодня засиделся с вами, молодыми – того и гляди, завтра полдня просплю. А может, тебе здесь постелить?

– Да нет, спасибо, я, пожалуй, пойду. Надо еще подумать перед сном…

– Это ты зря, – авторитетно объявил Зимин. – Ты лучше сразу спать ложись. Глядишь, во сне что-нибудь толковое и привидится – ну, так примерно, как Менделееву его периодическая система. Накапать тебе на посошок?

– Ага, – усмехнулся Одинцов, – давайте, товарищ кавторанг, спаивайте цвет спецназа. Сперва посошок, потом стременную, после оглоблевую…

– Ну-ну, – улыбнулся Зимин, – а ты уже и испугался. Да пошутил я!

Хозяин проводил его через темный двор к малоприметной калитке в заборе, разделявшем два участка. Над врытым в землю под абрикосовым деревом дощатым столом все еще бессонно сияла забытая лампочка. На столе в беспорядке стояли тарелки и стаканы, и ночные мотыльки, устав биться о ламповое стекло, ползали по кучкам рыбьих костей, как старинные рыцарские плащи, волоча за собой сложенные серые крылья. Спать хотелось ужасно, но Одинцов заставил себя прибрать со стола и даже, совершив над собой героическое усилие, кое-как помыл посуду.

Потом он еще немного постоял над обрывом, слушая, как внизу размеренно шумит море. Первая и последняя в этот день сигарета догорела слишком быстро, но Одинцов не стал зажигать новую, потому что знал: выкури он хоть три пачки, на душе все равно не полегчает и новые мысли, увы, не появятся.