Текст книги "Морской спецназ. Звезда героя"

Но и смолчать было нельзя, иначе Кокоша потерял бы даже те крупицы самоуважения, которые у него еще остались к этому моменту. Брат никогда не давал его в обиду, и теперь он был просто обязан за него вступиться.

– Мой брат служил в разведроте, – сообщил он Рашидову, – и таких, как ты, замочил больше, чем ты знаешь букв.

– Че-го?!

– Букв, – охотно повторил Кокоша, чувствовавший себя так, словно несся без руля и ветрил на гребне девятого вала. – Это, знаешь, такие маленькие, черненькие, корявенькие, на тебя чуток похожи, их в любой книжке навалом.

За спиной у него кто-то – кажется, Плекс – коротко хохотнул.

– Во, дает салага, – сказал Тихон таким тоном, словно Кокорин у него на глазах выделывал акробатические трюки на перилах верхней смотровой площадки Эйфелевой башни.

– А дедовщины в Чечне нет потому, – обернувшись к нему, продолжал Кокоша, – что умным людям неохота в бою пулю в затылок схлопотать.

– Ну, я же говорил, – сказал Лопатин. – А вы верить не хотели. Хреново, Татарин, вы молодежь воспитываете. С таким воспитанием после нашего дембеля они вам на шею сядут и ножки свесят.

Вместо ответа Рашидов ударил Кокошу в солнечное сплетение. Кокорин попытался блокировать удар, но татарин прослужил на полгода дольше его и явно не терял времени даром на занятиях по рукопашному бою – его кулак вонзился вахтенному под грудную кость, заставив его сложиться пополам. Нанося удар локтем по шее, Рашидов одновременно подставил колено, так что Кокоша ахнулся об него лицом. Перед глазами у него стало черным-черно, в темноте замельтешили мелкие белые искорки, а когда зрение прояснилось, он обнаружил себя лежащим на сыром, забрызганном кровью цементном полу. Он попытался встать, и сейчас же тяжелый ботинок ударил его в ребра, опрокинув на бок.

…Через час, наведя порядок в умывальной комнате, смыв кровь с распухшего лица и кое-как отстирав кровавые пятна с робы, матрос Кокорин снова стоял на посту около оружейной комнаты. Внутри у него все дрожало от ярости и унижения; чаша его терпения была полна, и не хватало всего одной, последней капли, чтобы ненависть выплеснулась через край. Поэтому, даже если бы Кокоша мог сквозь глухую стену разглядеть входящий в Новороссийскую бухту ракетный катер «Кострома», он, скорее всего, не обратил бы на корабль никакого внимания.

Глава 2

…В двухместном купе спального вагона было тесновато. Почти все пространство узкого помещения занимал обильно потеющий толстяк в приличном городском костюме, четверть часа назад переселившийся сюда из плацкартного вагона и на протяжении всего упомянутого срока укладывавший и перекладывавший свои чемоданы, сумки и шуршащие пакеты. Его сосед, широкоплечий шатен в морской тельняшке, безучастно смотрел в окно, стараясь не замечать толстяка, который, как и все люди, не уделяющие должного внимания поддержанию себя в приличной физической форме, вызывал у него легкую брезгливость.

Впрочем, не обращать внимания на толстяка оказалось не так-то просто. Перестав наконец шуршать, пыхтеть и топтаться, он уселся напротив человека в тельняшке, глубоко, с удовлетворением вздохнул, вытер мятым носовым платком потную лысину и неожиданным фальцетом возмущенно объявил:

– Безобразие!

Обладатель тельняшки покосился на него с легким недоумением и снова отвернулся к окну.

– Форменное безобразие! – нимало не смущенный явным нежеланием соседа поддерживать беседу, еще громче воскликнул толстяк. – На станции говорят, что билетов в спальный вагон нет – нет и нет, хоть ты их режь, хоть расстреливай. Извольте чуть ли не целую неделю трястись в провонявшей перегаром и чужими грязными носками плацкарте. Знаете, что мне заявила эта нахалка кассир? «Поедете, как все нормальные люди»! По-вашему, ездить, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году, это нормально?!

Его возмущение было таким искренним и вместе с тем комичным, что человек в тельняшке не выдержал. На его губах появилась улыбка, сразу преобразившая обветренное, будто вырубленное из твердого дерева лицо.

– Ну, положим, в восемнадцатом-то было похуже, возразил он.

– Вы находите? – живо переспросил толстяк. – Не знаю, не пробовал. И, положа руку на сердце, не имею такого желания. Нет, скажите, разве я так много прошу? Я всего-навсего хочу попасть из точки «А» в точку «Б» с максимальным комфортом, который способна предоставить Российская железная дорога, и, заметьте, готов за это платить! А мне говорят: нет билетов. Билетов, изволите ли видеть, нет, а места есть! Полвагона свободных мест! Двадцать первый век! В каждой кассе по компьютеру, а порядок навести не могут. Что это такое, я вас спрашиваю?!

– Не знаю, – сказал человек в тельняшке. – Я не железнодорожник.

– Да, – мгновенно остыв, кивнул толстяк, – я вижу. Он красноречиво покосился на висевший в углу черный морской китель. С того места, где он сидел, был хорошо виден погон с двумя просветами и одинокой звездой. – Вы не железнодорожник, вы моряк. Майор, да?

– Капитан третьего ранга, – поправил моряк. – Одинцов, Иван Андреевич.

– Простите, – толстяк прижал к сердцу ладонь с пухлыми растопыренными пальцами. – Я человек сугубо штатский да еще вдобавок сухопутный, так что – простите… Петр Григорьевич Возницын, к вашим услугам. Из Владивостока?

Капитан третьего ранга кивнул, подтверждая его догадку. Как будто в этом поезде можно найти военного моряка, который едет, скажем, из Петербурга!

– В отпуск? – с плохо скрытой завистью поинтересовался Возницын.

Одинцов отрицательно покачал головой.

– А, в командировку! – обрадовался Петр Григорьевич, который сам выглядел не просто как командировочный, а как эталонный образец командировочного.

– Никак нет, – поняв, что отмолчаться ему не дадут, ответил Одинцов. – Следую к новому месту службы.

– Понятно, – сочувственно вздохнул толстяк. – Вот она, государева служба. Только обживется человек, освоится на новом месте, обзаведется друзьями и знакомыми, как – бах! – перевод. И все с начала, с нуля… Представляю, каково приходится вашей жене.

– А я не женат, – сдержанно улыбнулся Одинцов.

– Вот как? Почему же?

– Да вот как раз потому, что, как вы очень верно подметили, – бах, и опять перевод… Не каждая это выдержит.

Разумеется, это была очень краткая и неполная версия ответа на поставленный вопрос, но развернутый ответ вовсе не входил в планы капитана третьего ранга Одинцова. Более того, полного ответа на этот вопрос он и сам не знал, поскольку никогда всерьез не думал о женитьбе. Ему случалось видеть как благополучные семьи морских офицеров, так и несчастные. При этом ни второй, ни даже первый вариант не казался ему сколько-нибудь заманчивым. Вряд ли хоть кто-то на всем белом свете всерьез мечтает о том, чтобы стать несчастным; что до семейного счастья, то оно представлялось Ивану Одинцову трудно совместимым со службой – если служить по-настоящему, разумеется. Тут уж приходится выбирать, кому себя посвятить – любимой женщине и детям, которых она тебе родит, или Отечеству; какой долг выполнять – супружеский или воинский. Это как одному капитан-лейтенанту предложили перевод, а он искренне расстроился и удивился: у меня же здесь квартира, дача, огород, куда же я поеду?

Впрочем, попутчик Одинцова и не нуждался в развернутом ответе. На безымянном пальце правой руки у него поблескивало обручальное кольцо. Судя по его толщине, а также по тому, как потускнел и исцарапался благородный металл, стаж супружеской жизни у Петра Григорьевича был изрядный, и он, даже если и не завидовал холостому моряку, то, по крайней мере, мог по достоинству оценить преимущества, которые давала тому свобода от брачных уз.

– Да уж, – хмыкнул он, подтверждая догадку капитана третьего ранга, – воображаю, что сказала бы моя законная половина, предложи я ей в двадцать четыре часа собрать вещи и выехать из Москвы в какой-нибудь Забубенск… Да мне бы небо с овчинку показалось! Знаете, я вам даже завидую немножко. Есть в этом что-то такое, притягательное… Как это, наверное, здорово – иметь ровно столько вещей, сколько необходимо, не быть стесненным пыльным барахлом, быть свободным…

– Н-да, – неопределенно промычал капитан третьего ранга Одинцов, которому до сих пор как-то ни разу не приходило в голову, что быть офицером – неважно, морским или сухопутным – означает быть свободным.

Поезд с грохотом и лязгом перемахнул быструю бурную речку по ажурному железному мосту, который выглядел таким солидным, основательным и вместе с тем красивым, что сразу становилось ясно: строили его если не в девятнадцатом веке, то наверняка в самом начале двадцатого. Недалекий склон крутого каменного бугра щетинился темными пирамидами елей и лиственниц, в верхушках которых путались рваные серые облака – все, что осталось от ночного ненастья.

– Ну-с, и куда же вы направляетесь? – уловив, по всей видимости, в последнем междометии попутчика иронический оттенок и желая как-то загладить неловкость, поинтересовался Возницын.

– А вы на какую разведку работаете – ЦРУ, Моссад, Ми -6? – вопросом на вопрос ответил Одинцов. Нельзя сказать, чтобы место его нового назначения было таким уж секретным, но толстяка следовало слегка одернуть.

– Что, простите? – растерялся тот. – Разведка? В каком смысле? А! Ах, ну да, конечно! Простите великодушно! Что это я, в самом деле…

Он так смутился, что даже покраснел. Одинцову стало его жалко. В конце концов, толстяк просто пытался завести разговор, наладить отношения с соседом по купе, чтобы было веселей коротать время в долгой дороге. Разумеется, капитану третьего ранга Одинцову, кадровому офицеру морского спецназа было что скрывать от первого встречного штатского человека. Но, с другой стороны, где тут военная тайна? Если бы его персона и впрямь заинтересовала иностранного разведчика, тот, уж верно, нашел бы способ выяснить, куда направляется глубоко засекреченный Ваня Одинцов, не прибегая к такому примитивному способу, как прямые расспросы.

– Я направляюсь в Новороссийск, – сообщил он.

– Так вам повезло! – вновь преисполняясь жизнерадостности и энтузиазма, воскликнул Возницын. – С Тихого океана на Черное море – это же не перевод, а подарок! Климат, фрукты… Конечно, экзотики меньше, да и масштабы не те… К тому же там сейчас неспокойно…

«Может, хоть там, на Черном море, сгожусь для настоящего дела…» – подумал Одинцов.

– А девушки! – с воодушевлением продолжал Петр Григорьевич. – Вы представляете, сколько там сейчас на пляжах девушек? И каких!

– Раздетых, наверное, – предположил Одинцов.

– То-то и оно, – вздохнул Возницын. – За них надо выпить.

– Воображаю, что сказала бы ваша законная половина, если бы могла вас сейчас слышать, – умело пародируя манеру речи собеседника, подковырнул его Одинцов.

Петр Григорьевич хмыкнул, копаясь в объемистом, сильно потертом кожаном портфеле – верном спутнике командировочного по необъятным и не всегда гостеприимным российским просторам.

– А вам палец в рот не клади, – сказал он, выставляя на стол бутылку коньяку. – Да, моя дражайшая супруга не упустила бы случая… Но ведь она нас не слышит, правда? А о том, чего не знает, она и беспокоиться не станет.

Поезд медленно полз вдоль отвесного, испятнанного заплатами седого и рыжего мха каменного бока горы, в трещинах которого кое-где угнездились скрюченные ветрами деревца. Демонстрируя похвальную предусмотрительность и немалый опыт, Возницын вслед за бутылкой извлек из портфеля пару складных пластмассовых стаканчиков и пакет с закуской.

– Вы тоже не беспокоитесь о том, чего не знаете? плохо представляя, зачем это делает, но будучи не в силах сдержаться, спросил Одинцов.

Петр Григорьевич вздрогнул, как от пощечины.

– Позвольте, вы на что это намекаете? – снова переходя на фальцет, грозно осведомился он.

– Всего лишь на то, что каждому человеку свойственно фантазировать, – миролюбиво произнес Одинцов, мысленно кляня неугомонного беса, который опять не к месту и не ко времени дернул его за язык. – А вы, хоть и штатский человек, наверняка знаете: нет более страшного врага, чем враг воображаемый.

– Да, – подумав, согласился Возницын, – пожалуй. Пожалуй, это правда. Воображение у моей жены богатое – я бы сказал, не по уму. И она действительно сплошь и рядом больше доверяет собственным фантазиям, чем мне.

– А вы?

– Что – я?

– Вы кому больше доверяете – жене или своим фантазиям? Или вы на эту тему не фантазируете?

На круглом румяном лице Петра Григорьевича Возницына медленно проступило выражение обиды, рука с бутылкой нерешительно замерла над складным стаканчиком. Он явно не знал, что сказать и как себя вести. В этой ситуации он мог либо сделать вид, что не понял грязного намека, либо с трусливым подобострастием поддержать разговор, бросающий тень на его супругу, либо, как подобает настоящему мужчине, вступиться за честь жены и потерпеть крайне унизительное и весьма болезненное поражение. Вряд ли он рассчитывал на подобный поворот событий, когда правдами и неправдами добивался переселения из вонючей плацкарты в спальный вагон.

Одинцов посмотрел на соседа по купе, который попрежнему держал бутылку на весу, словно не зная, как с ней теперь поступить: не то все-таки разлить коньяк по стаканчикам, не то поставить на стол, не то залепить этой бутылкой попутчику по физиономии. Лицо у него было уже не обиженное, а по-настоящему сердитое. Он явно собирался потребовать сатисфакции, и это обстоятельство убедило Одинцова в том, что внутри бесформенной, заплывшей жиром оболочки скрывается не слизняк, а настоящий мужчина. Это многое меняло, да и раздражение его уже прошло, уступив место неловкости. Чего, в самом деле, он привязался к человеку?

– Виноват, – сказал он вслух. – Позвольте принести официальные извинения. У меня сейчас не самый легкий период в жизни. Это, конечно, не оправдание, но… Словом, если хотите дать мне в глаз – прошу, не стесняйтесь.

– Извинения приняты, – после недолгих раздумий сказал толстяк. – Я, наверное, каким-то образом вас задел…

– И не можете понять, каким именно, – подсказал Одинцов. – Знаете, у меня есть деловое предложение: давайте предадим этот инцидент забвению. Я виноват и принес извинения, и не стоит копаться в том, к чему вы, Петр Григорьевич, действительно не имеете ни малейшего отношения. Скажем так: меня муха укусила.

– Полагаю, муха была в юбке, – заметил Возницын, с видимым облегчением принимаясь разливать коньяк по стаканчикам.

– А вот и не угадали, – сказал Одинцов. – Хотя некая особа женского пола в деле фигурировала, дело вовсе не в ней.

– Вы меня интригуете, – улыбнулся Возницын.

– Правда? Жаль, – сказал Одинцов. – В моей истории нет ничего интригующего. Ей-богу, вспоминать не хочется.

– Но и забыть, как я вижу, не получается, – подхватил толстяк. – Еще свежи воспоминанья и так далее…

– В общем, да, – признался Одинцов. – Что-то в этом роде.

– А вы расскажите, – предложил Возницын, подвигая к нему полный стаканчик. – И вам полегчает, и я буду знать, как себя вести, чтобы не наступать вам на больную мозоль.

Одинцов понюхал коньяк, который оказался весьма недурен, и задумчиво посмотрел в окошко, за которым, как и прежде, уплывали назад дикие красоты забайкальского пейзажа. Разговор у них с Пером Григорьевичем получался какой-то странный, излишне откровенный. А с другой стороны, толстяк, наверное, в чем-то был прав. Вагонные знакомства скоротечны и ни к чему не обязывают. Случайному попутчику можно выложить всю подноготную, ничем не рискуя; подумав об этом, капитан третьего ранга вдруг осознал, что ему уже давно хочется выговориться.

– Да что там говорить, – сказал он, салютуя Возницыну стаканчиком. – История глупая и довольно пошлая. Знаете, как в анекдоте: ушел моряк в плаванье…

– Это вы – моряк? – уточнил Петр Григорьевич.

– Нет, не я. То есть я тоже моряк, но, к счастью, холостой. А в плаванье ушел другой моряк, женатый. А еще один моряк решил, как бы это сказать… Ну, словом, скрасить красивой морячке одиночество. Он большой любитель скрашивать одиночество чужим женам. Даже если они этого не хотят.

– Это как же? – изумился Возницын. – Насильно, что ли?

– Ну, зачем же насильно? Существуют другие, куда более безопасные, а главное, действенные методы. Если, к примеру, поставить продвижение муженька по службе в прямую зависимость от сговорчивости жены…

– Ага, – сказал Возницын. На лице у него проступило выражение брезгливости. – Так этот скрашиватель дамского одиночества в больших чинах?

– Контр-адмирал, – кивнул Одинцов и, заметив легкое недоумение собеседника, перевел: – На суше это соответствует чину генерал-майора.

– Ага, – кивнул Возницын. – Большой человек. И видимо, красавец мужчина. Вроде меня.

– Ничего общего, – возразил Одинцов. – Косая сажень в плечах, греческий профиль… Одним словом, Аполлон, только одетый и при кортике.

Поскольку стаканчики уже опустели, он откусил от сморщенного общепитовского пирожка. Пирожок оказался с капустой, и это было утешительно: говядину или свинину можно подменить чем угодно, от кошатины до человечины, но чем подменишь капусту, да так, чтобы это было незаметно?

– Завидный кавалер, – сказал Возницын, снова наполняя стаканчики.

– Так думали многие, но не все. И тем, кто так не думал, приходилось выбирать, чем поступиться: карьерой мужа или собственными представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо.

– И?..

– И однажды заплаканная жена некоего капитан-лейтенанта столкнулась в подъезде с соседом. Сосед спросил, кто ее обидел. Она не хотела говорить, но он был настойчив…

– На свою голову, – жуя пирожок, подсказал Возницын.

– Так точно, на свою голову. Потому что, когда девушка наконец объяснила, в чем дело, этому соседу пришлось выбирать между тем, что он считал единственно правильным, и так называемой субординацией.

– И что же выбрал сосед?

Одинцов сосредоточенно осмотрел свой правый кулак, на костяшках которого виднелись заживающие ссадины.

– Произошел несчастный случай, – сказал он наконец. – Товарищ контр-адмирал упал с лестницы – как был, с цветами, шампанским и коробкой шоколадных конфет. И так неловко упал, что пересчитал все ступеньки с четвертого до первого этажа. Было много шума, ходили разговоры о военном трибунале, но, когда обстоятельства дела прояснились, виновника падения просто перевели подальше от места событий, с Тихого океана на Черное море.

– Ага, – помолчав, сказал Петр Григорьевич. – И вы, стало быть, послушав меня, решили, что я такой же козел, как этот ваш контр-адмирал?

– Я же извинился, – сказал Одинцов.

– И просили забыть инцидент, – добавил Возницын. —Что ж, забудем. Но, пока не забыли, позвольте выразить вам свое искреннее восхищение. Хотел бы я иметь такого соседа!

– Да бросьте, – поморщился Одинцов. – Что вы, в самом деле? А вдруг я все наврал?

– Сомневаюсь, что вы это умеете, – заявил Петр Григорьевич, снова наполняя стаканчики. – Давайте выпьем за честь – офицерскую, мужскую, ну и женскую, разумеется.

– Ну, давайте, – вздохнул Одинцов, испытывая неловкость и вместе с тем странное облегчение, какое, наверное, должен испытывать искренне верующий человек после исповеди.

За окном спального вагона по-прежнему неторопливо уплывала назад забайкальская тайга. Поезд шел на запад, на Большую землю, но капитана третьего ранга Одинцова это обстоятельство нисколечко не радовало.

* * *

Волоча за собой длинные пенные усы, оснащенные мощными моторами резиновые лодки отошли от берега примерно на километр и, заглушив моторы, легли в дрейф, покачиваясь на ими же поднятых волнах, как сытые, усталые чайки. В трех лодках, помимо рулевого, сидело по пять человек – молодых, загорелых и мускулистых парней в одинаковых темных плавках, с металлическими коробками дыхательных аппаратов за плечами, в сдвинутых на лоб масках для подводного плаванья. На бедре у каждого висел в открытой кобуре тяжелый и уродливый четырехствольный пистолет – остроумное, до сих пор никем не повторенное детище советских конструкторов, удачно решивших проблему отвода пороховых газов при стрельбе под водой. С другой стороны размещалась непромокаемая сумка с эластичной горловиной; пистолеты не были заряжены, а лежащие в сумках магнитные мины представляли собой всего-навсего муляжи, поскольку сегодняшнее погружение было учебным. Целью его, как еще раз напомнил сидевший на носу одной из лодок лейтенант – единственный из присутствующих, кто был одет, – было приобретение практических навыков ориентирования под водой и минирования подводных объектов.

Когда инструктаж завершился, лейтенант отдал короткую команду. Лодочные моторы взревели, расстелив над спокойной водой быстро рассеивающееся покрывало голубоватого дыма, и легкие надувные суденышки стали стремительно расходиться веером. Надвинув на лица маски, бойцы начали один за другим переваливаться через борта и с короткими всплесками исчезать под водой. Последним, убедившись, что высадились все, через округлый надувной валик борта кувыркнулся старшина второй статьи Лопатин. После этого лодки снова сошлись, описав по глади бухты три дуги, вместе напоминавшие что-то вроде трилистника, и легли в дрейф. Разрешив рулевым курить, лейтенант сполз с жесткой деревянной банки на мягко пружинящее дно лодки, привалился лопатками к упругой резине борта и закурил сам.

Старшина второй статьи Лопатин был под водой далеко не впервые, и то, чем сегодня предстояло заниматься возглавляемой им группе, воспринимал как детскую забаву. Впрочем, к своим обязанностям командира и наставника он относился с полной ответственностью, тем более что для новичков самостоятельный подводный поиск заданного объекта детской забавой вовсе не являлся. Сам Лопатин во время первого такого поиска ухитрился запутаться в затонувшей рыболовной сети и едва не погиб. Кое-как выпутавшись из смертельной ловушки при помощи ножа и в полном соответствии с уставом и инструкцией доложив о происшествии командиру, Лопатин вместо благодарности за проявленную находчивость или хотя бы простого человеческого сочувствия получил три наряда вне очереди за ротозейство и удостоился воспитательной беседы в гальюне со своим тогдашним наставником, старшиной первой статьи Белобородько, которому, в свою очередь, сильно нагорело за то, что не уследил за молодым бойцом.

Провести тренировку без сучка и задоринки означало остаться на хорошем счету у командования, а это, в свою очередь, могло приблизить долгожданный дембель – пусть ненадолго, на месяц или даже на неделю, но все-таки приблизить, а не отодвинуть. Лопатин служил так, как служат умные люди, то есть осторожно безобразничал в течение первого года службы, зарабатывая авторитет у товарищей, а когда срок перевалил за середину, сделался прямо-таки образцовым служакой – по крайней мере, на глазах у отцов-командиров. Сейчас был как раз такой случай, и старшина второй статьи Лопатин твердо намеревался провести тренировку на «отлично».

Привычно работая ластами, он опустился на дно, до которого в этом месте было не больше десяти метров, и сориентировался по компасу. Места для подобных тренировок всякий раз выбирались новые, чтобы бойцы действительно приобретали и совершенствовали навыки ориентирования, а не двигались к цели знакомым маршрутом. Лопатину этот участок дна тоже был незнаком, но старшина не сомневался, что богатый опыт погружений поможет ему отыскать нужный объект. Собственно, в этом и состояла его задача: найти объект, занять позицию и наблюдать за действиями членов группы, проверяя, уложился ли каждый из них в нормативное время и насколько грамотно произведено «минирование».

Спугнув небольшой косяк мелкой рыбешки, Лопатин двинулся по азимуту, стараясь держаться у самого дна. Необходимости в таком скрытном способе передвижения у него не было; напротив, этот способ существенно сужал поле зрения, не позволяя издалека засечь цель. Но плыть над самым дном было интереснее, чем болтаться в толще зеленоватой воды; кроме того, здесь, на дне, иногда попадались занятные вещицы: от старых якорей, мусора и ржавого оружия времен Второй мировой до золотых часов.

Мастером спорта по плаванию Лопатин стал в бассейне. Вырос он вдали от моря и до призыва на срочную службу был человеком сугубо сухопутным. Разумеется, ему случалось летом отдыхать у моря – как с родителями, так и без них, – но разве можно сравнивать! Теперь, под конец службы, он чувствовал себя в море так, словно родился здесь и вырос, и скорая демобилизация вместе с вполне понятной радостью, вызывала у него что-то вроде легкой грусти и недоумения: ну, дембельнется он, и что дальше? На завод, к станку? В бизнес? Так ведь тоска! А море как же? Можно, конечно, податься в эти, как их… в океанологи, вот. Но это ж учиться надо, а с его аттестатом ни одна приемная комиссия у него даже документы не примет. И потом, ну что это за профессия такая – океанолог? Будешь всю жизнь изучать всякие там морские течения и пути миграции какой-нибудь вонючей селедки… А ведь он не очкарик, не маменькин сынок, а хорошо обученный, опытный боевой пловец-водолаз – диверсант, разведчик, подводный ниндзя, человек без тени. И, что характерно, ему все это очень нравится. Так, может, подписать контракт?..

Краем глаза он приметил обосновавшуюся на камнях чуть левее избранного им курса колонию мидий. Мидии Лопатину нравились как в маринованном, так и в жареном виде, но задерживаться старшина не стал: мидии мидиями, а цель он должен обнаружить первым, потому что эта тренировка – проверка не только для салаг, но и для него тоже. У них своя задача, у него своя, более сложная и ответственная. И если он не справится со своей задачей, работа всей группы пойдет насмарку, и ему это, несомненно, зачтется. «Батя», кавторанг Машков, – мужик справедливый, но строгий, спуску не дает никому. Правильный человек Батя, что и говорить. И зря, наверное, Лопатин наврал приятелям, будто напропалую спит с его женой. Узнает – порвет как Тузик грелку. А не узнает – все равно плохо, неловко как-то, даже стыдно… И черт его дернул за язык! Вот так оно и бывает: брякнешь не подумав, а потом деваться некуда – или продолжай гнуть свою линию, или признавайся, что наврал с три короба…

Перекатывая внутри головы привычные мысли, Лопатин не забывал следить за направлением, и вскоре, как и ожидалось, впереди возникла бурая бесформенная масса, мало-помалу обретавшая знакомые очертания. Это был старый буксир, затонувший в бухте еще во время Великой Отечественной войны. Он лежал на боку, и его ржавый, наполовину утонувший в донном иле корпус густо оброс слабо шевелящейся шкурой водорослей. Среди бурых и зеленоватых стеблей сновали мелкие рыбешки, ниже ватерлинии виднелась огромная, с рваными, зазубренными краями пробоина – видимо, суденышко пошло ко дну, напоровшись на мину. Колышущиеся космы морской травы свисали с искореженных перил мостика и с бессильно свернутого набок ствола установленной на носу скорострельной зенитной пушки, на дне тут и там виднелись бесформенные куски сорванной обшивки. Судя по характеру повреждений, буксир затонул почти мгновенно. Будучи хорошо обученным подрывником, специальностью которого являлось уничтожение плавсредств противника, Лопатин недурно разбирался в данном вопросе, и в голову ему пришло, что там, внутри, в затопленном трюме, в машинном отделении и в кубрике до сих пор лежат объеденные рыбами, выбеленные морем кости. Прадед старшины второй статьи Лопатина погиб во время знаменитого десанта под Новороссийском, и как знать, не этот ли ржавый буксир стал его могилой?

Мысль о лежащих в ржавом подводном гробу скелетах вызвала знакомый нервный озноб. Лопатин привычно подавил вспышку иррационального страха, толкавшего его прочь от этого места. Покойник под водой – зрелище в высшей степени неприятное; конечно, мертвые не кусаются, но, несмотря на полученную психологическую подготовку и немалый опыт погружений, старшина продолжал побаиваться утопленников.

Сверившись с запаянной в пластик картой района учений и бросив беглый взгляд на часы в массивном водонепроницаемом корпусе, Лопатин удовлетворенно кивнул: как и собирался, он вышел на цель раньше остальных членов группы. Теперь следовало занять господствующую позицию, с которой легко держать под наблюдением окрестности.

Лопатин осмотрелся и вдруг заметил справа от себя, рядом с кормой буксира, неподвижно зависшее в прозрачной воде облачко мути. Невесомые частички потревоженного ила медленно, почти незаметно для глаза опускались обратно на дно, длинные плети водорослей лениво колыхались, и опытный взгляд старшины моментально отметил то обстоятельство, что в этом месте они колышутся не в такт равномерному, волнообразному движению травяного ковра.

«Рыба, – подумал Лопатин, но тут же сам себе возразил: – Это каких же размеров должна быть рыбина, чтобы так взбаламутить ил?»

Он снова быстро огляделся, ожидая увидеть дельфина, но никакого дельфина поблизости не наблюдалось. Зато за палубной надстройкой буксира ему вдруг почудилось какое-то тайное, вороватое движение; на фоне косматого от водорослей фальшборта мелькнуло нечто подозрительно похожее на ласты, взлетело новое облачко ила, испуганно шарахнулись в стороны мальки, похожие на тонкие серебристые лучики света.

Лопатин усмехнулся, ничуть не заботясь о том, что торчащий во рту загубник дыхательного аппарата придает его улыбке странный, зловещий вид. Все было ясно. Кто-то из салаг оказался более шустрым, а может быть, просто более везучим, чем его товарищи, и вышел на цель лишь несколькими секундами позже старшины. Дальнейшие действия этого удачливого торопыги были строго определены полученным приказом: обнаружив объект, он должен был произвести учебное минирование. После этого ему следовало отыскать старшину, чтобы тот засек время и оценил качество выполнения задания. Вместо всего этого данный умник, пока что безымянный, решил поиграть в прятки. Затаился сейчас где-нибудь в укромном уголке, а когда явится следующий, выскочит как чертик из табакерки и схватит за ногу. Потеха! От такой потехи, между прочим, объект шутки запросто может отдать концы – выпустит с перепугу загубник, глотнет воды, и пиши пропало…

Вообще-то, в свое время Лопатин и сам любил пошутить подобным образом, делая это при каждом удобном случае. Иногда эти шутки сходили ему с рук, иногда нет; случалось ему после очередной выходки стоять в наряде или выслушивать нравоучения от старших товарищей, сводившиеся, как правило, к классической формуле, гласящей, что удар по почкам заменяет бокал пива. Так уж устроена жизнь, что каждый поступок имеет свою цену. И если ты не готов платить, лучше сиди тихонечко, никуда не высовывайся и ничего не предпринимай.