Текст книги "Морской спецназ. Звезда героя"

Глава 7

Проснулся он оттого, что внизу, на первом этаже, топали ногами и громко переговаривались. Перекрытие между этажами, хоть и деревянное, было построено на совесть, а обе двери, верхнюю и нижнюю, что вели на лестницу, Одинцов ночью плотно закрыл – надо полагать, из приверженности к знаменитому флотскому порядку. Поэтому слова доносились до него в виде нечленораздельного басовитого бормотания. Спросонья, не до конца разобравшись в обстановке, Одинцов решил, что накануне, ложась спать, он старательно задраил мансарду, но при этом забыл о входной двери, в результате чего в дом проникли воры.

В следующее мгновение на ум ему пришло слово «золото» – всего одно слово, ничего больше. Он вскочил, будто подброшенный мощной пружиной, и, только очутившись на ногах – босой, встрепанный, в линялых хлопчатобумажных трусах, – вспомнил, что сумку с золотом Машков давеча увез в город, а стало быть, ворам ничего не достанется.

Потом он окончательно проснулся. В окно било щедрое южное солнце, через подоконник вместо прохладного сквозняка тяжко сочился густой, как кисель, зной; снаружи щебетала какая-то ополоумевшая от жары пичуга, со стороны обрыва доносились пронзительные, обманчиво жалобные крики чаек. Внизу по-прежнему стучали каблуками и переговаривались; Одинцову показалось, что он различает голос Машкова, но второй собеседник был ему решительно незнаком. Голос у него был молодой, нарочито бодрый, прямо-таки бравый, и время от времени он принимался громко, на весь дом, хохотать.

Отыскав на тумбочке часы, Одинцов установил, что время не такое уж и позднее – всего-то начало девятого. Протяжно зевнув, он нашел и натянул старенькие шорты кавторанга Машки, надел тельняшку без рукавов, окончательно продрал глаза, потянул на себя заедающую дверь и стал спускаться по крутой лесенке на первый этаж.

Здесь, на лестнице, голоса были слышнее.

– Золото! – заставив Одинцова вздрогнуть и удивленно задрать брови, восклицал Машков. – Это не мужик, а настоящее золото девяносто шестой пробы! Со стола прибрал, посуду сложил… в стиральную машину!

«О ком это он?» – подумал Одинцов. Он знал, о ком, или, по крайней мере, мог предположить. Честно говоря, он понятия не имел, что на даче у Машкова есть какая-то стиральная машина. Видимо, накануне он каким-то образом ее обнаружил, и с ним, как это часто бывает с не вполне трезвыми людьми, случилось озарение: он решил, что агрегат, способный отстирать сколько-то там килограммов тряпок, с таким же успехом может сполоснуть стопку грязных тарелок. А чего, в самом деле, убудет от нее, что ли?

«Мама дорогая, – подумал он со стыдом. – Лучше б я и вправду у Зимина остался!»

Свет на лестнице не горел, но тут, к счастью, внизу открыли дверь, и ступеньки более или менее осветились.

– Свистать всех наверх! – просунув голову в дверной проем, закричал Машков. – Экипаж, подъем!

– Чего ты орешь? – неласково, ибо чувствовал себя не в своей тарелке, осведомился стоявший тремя ступеньками выше его Одинцов.

Машка слегка вздрогнул от неожиданности, но тут же взял себя в руки.

– Солнце красное взошло, утро ясное пришло, – сообщил он. – Спят лентяи на боку… Кукареку!

– Ты личный состав в казарме по утрам так же будишь? – хмуро поинтересовался Одинцов.

– Нет, – с видимым сожалением вздохнул кавторанг, – в кубриках кукарекают вахтенные. Давай, давай просыпайся. Я тебя со сменщиком познакомлю.

– С каким еще сменщиком? – удивился Иван.

Машков едва заметно помрачнел.

– Ты что, совсем ничего не помнишь? Придумали засаду, а кто, по-твоему, станет в ней сидеть?

– Кто? – тупо переспросил Одинцов.

Вообще-то, ответ был очевиден, и переспрашивать, наверное, не стоило. Он был единственным, кто годился для этой работы, а главное, располагал достаточным количеством свободного времени. Просто все вчерашние разговоры, вся эта тоскливая чепуха с контрабандным золотом, из-за которого одного человека убили, а другого без вины заперли в бетонной клетке с массивной, как в бомбоубежище, стальной дверью, сегодня представлялись чем-то вроде дурного сна, который развеется, стоит только на минутку открыть глаза и перевернуться на другой бок.

– Дурака не валяй, – хмуро предложил Машков. —Или ты еще не до конца проснулся?

– Уже, – взяв себя в руки, заверил его Одинцов, – уже проснулся. Дурака валять не буду. Засада, стало быть? Готов!

– Погоди, не торопись. Сначала завтрак. И потом, надо установить график. Ты, конечно, лось здоровенный, но бессменно сидеть под водой двадцать четыре часа в сутки даже тебе не по зубам.

– Наверное, – развинченной походкой спускаясь с последних ступенек, сказал Одинцов. – Не знаю, не пробовал.

Стиральная машина, вошедшая в легенды и анекдоты «Вятка-автомат», обнаружилась в углу кухни, между плитой и газовым баллоном. Полосатый половичок, которым она раньше была накрыта, теперь свисал с вентиля баллона. Загрузочный лючок машины был распахнут, и какой-то молодой черноволосый крепыш в модных джинсах и такой же, как на Одинцове, тельняшке без рукавов, посмеиваясь, извлекал из барабана грязные тарелки, вилки и все прочее. Наблюдая за этой процедурой, Одинцов смутно припомнил, что накануне честно пытался довести дело до конца, но норовистый агрегат почему-то не пожелал включиться. И, пожалуй, хорошо, что не пожелал…

– Хорошо, что она уже десять лет как сломана, – вторя его мыслям, сказал молодой человек. – А то имели бы сейчас пару килограммов фаянсовой крошки… Ты не в курсе, фаянсовая крошка где-нибудь применяется?

Вопрос был адресован Машкову, но ответил на него Одинцов.

– Разве что в керамическом производстве, – сказал он. – Бракованную посуду измельчают в порошок и добавляют в формовочную массу вместо песка.

Парень обернулся, выпрямившись. Он был коренастый, с отлично развитой мускулатурой и открытым, располагающим лицом, которое наверняка нравилось женщинам. На верхней губе у него сидела маленькая коричневая родинка, а на левом плече красовалась сложная цветная татуировка. Что там было изображено, Одинцов не разобрал, но тематика была явно военно-морская.

– О, – весело сказал парень, – с добрым утром! Это, как я понимаю, и есть герой дня. Вернее, ночи.

– Уймись, балабол, – одернул его Машков. – В конце концов, перед тобой старший по званию. Знакомьтесь. Одинцов Иван Андреевич, кап-три, мой новый подчиненный и старинный друг. А этот болтун – Витька.

– Не Витька, а Виктуар, – тоном утомленного светского льва поправил молодой человек и весело улыбнулся Одинцову. – Мичман Машков, – представился он.

– Ага, – сказал Иван, – вот, значит, это кто. Что ж, рад знакомству.

Рукопожатие у мичмана Машкова оказалось крепким, истинно мужским. Ничего иного Одинцов, впрочем, не ожидал. Сам он детьми не обзавелся, опыта общения с ними не имел никакого, а потому наивно полагал, что парень, которого воспитал военно-морской офицер Юрий Машков, должен вырасти настоящим мужиком автоматически, по определению, как из желудя автоматически вырастает именно дуб, а не какая-нибудь елка или, скажем, секвойя.

Витька был в семье Машковых приемышем. Родители его погибли в автомобильной катастрофе, когда ему было неполных три года. Машковы сначала приютили сына своих друзей, а потом и усыновили, дав ему свою фамилию. Эту историю Одинцову поведал капитан Кук. Сам Машков по ходу повествования вставлял ворчливые замечания, сводившиеся в основном к фразе: «Ну хватит уже болтать». Впрочем, серьезных возражений против того, чтобы Кук посвятил Одинцова в подробности его личной жизни, Машка так и не высказал, предпочитая, по всей видимости, чтобы старый приятель узнал обо всем сразу же и, по возможности, от друзей, а не от досужих сплетников. Да и что тут было скрывать?

К рассказу Кукушкина кавторанг добавил только, что его приемный сын в силу неугомонности характера так и не смог окончить военно-морское училище – вылетел в конце третьего курса за неуспеваемость и систематические нарушения дисциплины, выражавшиеся в основном в самовольном оставлении расположения части и пререканиях со старшими по званию. Получив от приемного папаши честно заработанную головомойку, юный разгильдяй отправился отдавать долг Отчизне в почетном звании мичмана и с тех пор, вот уже третий год подряд, не уставал на разные лады повторять старую поговорку, гласящую, что лучше иметь дочьпроститутку, чем сына-прапорщика.

Выслушав это нелицеприятное дополнение к выданной капитаном Куком информации, Одинцов пожал плечами. Люди взрослеют по-разному – кто-то быстрее, кто-то медленнее. Иные не взрослеют совсем и даже на четвертом десятке лет способны дать в морду контр-адмиралу за то, что тот пристает к жене соседа. И высшее образование дается не всем, и далеко не все испытывают в нем потребность. И какая, в сущности, разница, сколько звезд и просветов на погонах, – был бы человек хороший!

Машков тем временем занялся приготовлением завтрака. Еще в курсантские времена он любил повторять, что каждый уважающий себя мужчина должен уметь готовить – не затем, естественно, чтобы полностью заменить женщину на кухне, освободив ей время для полировки ногтей, а просто для общего развития и для независимости от превратностей судьбы. Насколько твердо он придерживался этого принципа в повседневной жизни, судить было трудно: продемонстрированное им умение мариновать мясо для шашлыков мало что говорило о его кулинарных способностях, как и умение готовить яичницу, чем он и занимался в данный момент. Одновременно с яичницей на плиту была поставлена медная турка с кофе; из холодильника был извлечен пакет апельсинового сока, и Одинцов, озирая это великолепие, подумал, что для того, чтобы завтрак стал канонически американским, остается только присовокупить к яичнице пару ломтиков бекона.

Бекона в холодильнике у Машкова не оказалось, зато там нашлись помидоры, зеленый лук и укроп, которым кавторанг щедро посыпал яичницу. За стол уселись втроем, и Машков, как старший по званию, объявил, что по случаю выходного дня разрешает и даже рекомендует личному составу прямо с утра принять «наркомовские» сто граммов для поднятия боевого духа.

– Но не больше, – строго закончил он. – Вам сегодня нырять, а вода пьяных не любит.

– Не учи ученого – съешь яблочка моченого, – проворчал Одинцов. – Что ж ты, изверг, сына на такое дело посылаешь?

– А это потому, что я ему не родной, – поддевая на вилку кусок яичницы, с притворной обидой заявил Виктор. – Как говорится, не свое не жалко. – Получив короткую затрещину, он уронил яичницу обратно в тарелку и сказал: – Видали? А что я говорю? Отчим – он и в Африке отчим.

– А кого я с тобой пошлю? – проигнорировав этот выпад, сказал Машков. – Личный состав я в это дело впутывать не хочу, а Витька с пяти лет ныряет, как дельфин. Его бы к нам в отряд, там ему самое место.

– За чем же дело стало? – удивился Одинцов.

– А он не хочет, – слегка нахмурившись, сообщил Машков. Чувствовалось, что он уязвлен нежеланием приемного сына пойти по его стопам и безуспешно пытается это скрыть.

– Конечно, не хочу, – подтвердил Виктор, уплетая яичницу. – Чего я не видал у вас в отряде? Засекретят, как оружие массового поражения, и за бугор потом до самой смерти не выедешь. И вообще, я, может, на гражданку уйти желаю. Займусь бизнесом, куплю тебе приличную машину, дачу дострою…

– Это что-то новенькое, – еще сильнее нахмурился Машков. – И давно у тебя в голове такие мысли?

– Давно, – признался Виктор, – еще с училища. Не военный я человек, что тут попишешь? Вот закончится контракт, и сразу на берег.

Машков положил вилку и с силой потер ладонями щеки.

– Вот так порадовал, – сказал он, помолчав.

– Отстань от парня, – вмешался Одинцов. – Ну, чего привязался? Династию ему подавай! Сам до училища небось море только на картинках видел, а туда же – морская душа! Ты на море с суши пришел, ну а он – наоборот. Каждому свое, и какой от него будет прок на нелюбимой работе?

– А ты вообще помалкивай, заступничек, – огрызнулся Машков.

– Спасибо, Иван Андреевич, – сказал Виктор. – Если б не вы, он бы меня просто порвал.

– Еще не вечер, – напомнил Машков.

– И он еще удивляется, что я ему до сих пор ничего про это не сказал, – заметил Машков-младший. – Тиран! К такому под начало поступить – слуга покорный. Я вам, Иван Андреевич, не завидую.

– Может, ты, раз уж решил сухопутным заделаться, и к буксиру не пойдешь? – осведомился Машков.

– Пойду, конечно, – просто сказал Виктор. – Это же целое приключение, разве можно такое пропустить? Пистолет-то дашь?

– Не хотелось бы, – вздохнул Машков, – да, видно, придется. Только ты не злоупотребляй. И главное, смотри в оба. Этому типу, в отличие от тебя, терять нечего. Он уже убил человека и наверняка не остановится перед вторым убийством.

– Ловко у тебя получается, – заметил Виктор. – С одной стороны, гляди в оба и не дай себя убить, а с другой – не злоупотребляй… Под водой-то его даже криком не напугаешь!

– Я думаю, ты, Иван, пойдешь первым, – отмахнувшись от него, обратился Машков к Одинцову. – Установишь в трюме сеть-ловушку, оборудуешь место для засады. Он нам нужен живым, потому что от мертвеца никакого проку.

– Сеть – это ты хорошо придумал, – одобрил Одинцов. – Если ее с умом поставить, возьмем гада тепленьким.

– Просто страшно вас слушать, – без обычного балагурства произнес Виктор. – Что вы хоть там нашли, в этом буксире? А, отцы-командиры?

– Не твоего ума дело, – отрезал Машков.

– Меньше знаешь – крепче спишь, – поддержал его Одинцов. – А в твоем возрасте, мичман, просто необходимо хорошо высыпаться.

– Ладно-ладно, – надув губы, проворчал Виктор, – не больно-то и хотелось! Что вы за люди? Не жизнь у вас, а сплошные государственные секреты и военные тайны. Самим не надоело? Скоро в сортир по паролю ходить начнете, и, кто пароль забудет, у того проблемы со стиркой…

– Приятного аппетита, – сказал Машков и, прикончив яичницу, принялся разливать кофе.

* * *

Выбравшись из воды на прогретый солнцем галечный пляж, Одинцов бросил на землю ранец запасного дыхательного аппарата, расстегнул наплечные ремни и присел на камень. За то время, что он провел в воде, солнце основательно переместилось по небосклону. Теперь оно скрылось за гребнем обрыва, и крошечный пляж накрыла тень, но камень еще хранил тепло и приятно пригревал зад сквозь мокрую ткань плавок. Дотянувшись до лежавших поодаль шортов, Одинцов вынул из кармана сигареты и закурил, рассеянно следя за тем, как тает в солоноватом морском воздухе голубой дымок. Организм неторопливо перестраивался на нормальный, «сухопутный» режим работы. Одинцов физически ощущал этот процесс; казалось, внутри у него одно за другим щелкают реле и переключатели, размыкая аварийные и подключая к работе основные цепи кровообращения и передачи нервных сигналов. Эффективная и быстродействующая машина для ведения боевых действий под водой возвращалась в состояние обычного человека – ну, или почти обычного, отличия которого от всех прочих представителей рода людского было невозможно заметить со стороны. К тому моменту, как сигарета истлела до самого фильтра, Иван Одинцов уже перестал быть двуногой акулой и начал мыслить не как хищник, самой природой идеально приспособленный для того, чтобы убивать, самому оставаясь живым, а как человек, которому не чужды идеи гуманизма.

Вместе с гуманизмом вернулись все остальные слабости, свойственные человеку, в том числе и способность сомневаться в собственной правоте. Одинцов сидел на камне, следил за тем, как набегающая на берег волна колеблет длинные пряди выброшенных на пляж водорослей, и пытался понять, имеют ли их с Виктором Машковым подводные вахты хоть какой-нибудь смысл.

Сменяя друг друга, они торчали в трюме затонувшего буксира уже третьи сутки подряд. Два дня и две ночи, проведенные в небезопасном сидении под водой – срок, вполне достаточный для того, чтобы усомниться в чем угодно. За это время Одинцов изучил буксир и его окрестности как свои пять пальцев, а трюм превратил в самую настоящую западню, неосторожно угодив в которую дичь уже не смогла бы выбраться без посторонней помощи. Спортивная сумка фирмы «Адидас», набитая камнями, была возвращена на прежнее место. Хорошо замаскированный, тонкий и прочный фал соединял ее с тончайшей металлической сеткой, что, утяжеленная грузами, раскинулась под потолком трюма. Попытка сдвинуть сумку с места запускала нехитрый механизм ловушки: сеть падала, накрывая и опутывая злоумышленника, и дело, таким образом, оказывалось в шляпе.

Такова была теория. На практике же никто не торопился угодить в расставленную капитаном третьего ранга Одинцовым сеть, как будто убийца, столкнувшись у буксира с посторонними, так перепугался, что решил махнуть рукой на тридцать килограммов контрабандного золота – пускай себе и дальше лежат на дне, как выброшенный за борт мусор.

С Виктором Одинцов теперь встречался только под водой, где особенно не побеседуешь, но с его отчимом и своим командиром, кавторангом Машковым, обсуждал эту тему не раз и не два. По словам Машкова, Витька тоже перестал видеть в подводных вахтах смысл буквально после второго или третьего погружения. Впрочем, даже он превосходно понимал, что иного выхода у них нет: поймать преступника с поличным они могли только так.

За спиной хрустнула под чьей-то ногой потревоженная галька. Одинцов обернулся и без удивления увидел позади себя только что спустившегося по тропинке отставного кавторанга Зимина. Павел Андреевич, по обыкновению, был одет в старенькие шорты, пляжные шлепанцы и застиранную тельняшку, а на голове у него, опять же как всегда, красовалась бейсбольная шапочка с захватанным пальцами козырьком. Козырек был украшен вышитыми золотом листьями, а на лбу шапочки виднелась сделанная такими же шитыми золотистыми буквами надпись: «US NAVY». В сочетании с тельняшкой эта американская военно-морская шапочка вьетнамского производства придавала соседу Машкова сходство с ушедшим на покой капитаном американской атомной подлодки, не хватало разве что сигары, солнцезащитных очков и стаканчика с виски. Вместо всего этого Зимин держал в левой руке линялый матерчатый чехол с удочками, а в правой – старую, выгоревшую почти добела противогазную сумку, в которой, надо думать, лежало все, что уважающий себя рыбак берет с собой на рыбалку: наживка, прикормка, запасные крючки, грузила, блесны и так далее.

Одинцов, не вставая, пожал ему руку и сейчас же закурил новую сигарету. Курил он нечасто, но после долгого пребывания под водой делал это с особенным удовольствием, потому что там, на глубине, не покуришь.

– Расслабляешься? – расчехляя снасти, с пониманием усмехнулся Зимин. – Это правильно. После хорошей работы отдых вдвое слаще.

– Так то после хорошей, – возразил Одинцов. – А я никак не могу отделаться от ощущения, что просто валяю дурака.

– Крокодил не ловится, не растет кокос? Да, это бывает…

Зимин сильно размахнулся, гибкое телескопическое удилище со свистом рассекло воздух, и наживка с негромким всплеском упала в воду метрах в пяти от берега.

– Может, ты и прав, – сказал Павел Андреевич, присаживаясь на камень рядом с Одинцовым и тоже закуривая. – К интуиции надо прислушиваться… если она имеется в наличии, конечно.

– Насчет интуиции не знаю, – вздохнул Одинцов, – но простой здравый смысл подсказывает, что так можно просидеть под водой до второго пришествия и ничегошеньки не дождаться.

– Да, странное дело, – согласился Зимин. – Ведь не фунт изюма – целая сумка золота! Что ж это он за ней так долго не идет? Должна быть какая-то причина. Ты не думал, какая?

Одинцов криво улыбнулся, с силой ввинчивая в гальку окурок.

– Только о том и думаю, – признался он.

– И много надумал?

– Похвастаться нечем, – вздохнул Иван. – Ну, вопервых, убив того матроса, он мог испугаться и, фигурально выражаясь, лечь на дно – затаиться на время, пока все не успокоится. Правда, я бы на его месте подумал о том, что, пока он отлеживается в норе, золото могут обнаружить – случайно или намеренно, неважно.

– И?..

– Да если б знать! Я бы, наверное, взял хороший бинокль и постарался последить за берегом.

– И что бы ты увидел?

Одинцов опять вздохнул, преодолев желание закурить еще одну сигарету. Он видел, к чему клонит собеседник, но возразить было нечего: они с самого начала повели дело далеко не лучшим образом. Наверное, Машка был прав, предлагая сразу сдать это чертово золото в военную прокуратуру, в милицию – словом, куда угодно, лишь бы сбыть его с рук. Теперь делать это поздно; не совершив, по сути, ничего криминального, они каким-то непостижимым образом ухитрились так запутаться в этой истории, что уже не чаяли выбраться из нее без существенных потерь.

– Понимаю, – сказал он. – Мы на этом пляже как на ладони. И если противник засек двух водолазов, которые, сменяя друг друга, надолго уходят под воду в интересующем его районе, он, естественно, понял, что его поджидает засада.

– Но есть, наверное, и другие варианты? – попыхивая сигаретой и не сводя глаз с поплавка, предположил Зимин.

– Я вижу, по крайней мере, еще один, – кивнул Одинцов. – Контрабандист мог побывать на буксире сразу после меня и обнаружить, что сумка с золотом исчезла. Времени у него на это было предостаточно – почти полдня, целая ночь и даже часть утра.

– Логично, – сказал Павел Андреевич. – А дальше? Как бы ты поступил на его месте?

– Наверное, попытался бы выяснить, кто наложил лапу на мое имущество. Опять взял бы бинокль и пошел на берег. Если бы золото нашли, так сказать, в рамках официального следствия, в районе отмели было бы не протолкнуться от милицейских и пограничных катеров. А в бухте тишина и покой, и только два подозрительных типа с дыхательными аппаратами все время крутятся около буксира…

– Вот именно, – решительно подтвердил Зимин. —Видишь, две абсолютно разные версии, а сходятся в одной точке – тут, на этом вот пляже. Согласно обоим изложенным вариантам ваш противник уже понял, что золото у него умыкнули и что на буксире его ждет засада. Так? А теперь поставь себя опять на его место. Что бы ты предпринял?

– Я? Лично?

– Да, ты. Персонально.

– Но я-то не контрабандист!

– Да какая разница! – отмахнулся Зимин. – Представь, что речь идет не о контрабандной торговле, а, скажем, об ответственном боевом задании, в ходе выполнения которого ты столкнулся с аналогичной ситуацией. Есть нечто, что ты должен забрать и доставить в штаб, и некто, тебе в этом мешающий… Твои действия?

Одинцов пожал широкими плечами.

– Тут и думать нечего, – сообщил он. – Первым делом засекаю время пересменки. Потом в это самое время скрытно приближаюсь к «Резвому» и убеждаюсь, что ныряльщики действительно поджидают меня в трюме, а не заняты, скажем, подводной охотой или сбором мидий. Установив, что имею дело с реальным противником, устраиваю засаду на пляже, беру одного из них за кадык и вытрясаю необходимую информацию. После чего отправляюсь по указанному адресу, беру зо… э-э-э… то, что должен взять, и ухожу – по возможности тихо.

– Вот! – с огромным и совершенно непонятным удовлетворением произнес Зимин.

– Что «вот»? – спросил Одинцов. Вопрос прозвучал не слишком умно, но он действительно перестал понимать, к чему клонит бывший кавторанг.

– Ты не задумывался над тем, почему ничего подобного с вами до сих пор не случилось? – вопросом на вопрос ответил Зимин. – Почему за столько времени никто даже не попытался на кого-нибудь из вас напасть, захватить или както иначе получить необходимую информацию?

– Пускай бы попробовал, – пренебрежительно хмыкнул Одинцов. – Я б ему выдал информацию! Понимает, с кем имеет дело, потому и не суется.

– Он-то понимает, – вздохнул Зимин, – а вот ты, похоже, нет. То, что ваш предполагаемый убийца имеет в своем распоряжении экипировку боевого пловца, можно считать доказанным. А поскольку такое снаряжение на базаре не купишь, можно не сомневаться, что этот тип так или иначе имеет открытый доступ к материальной базе отряда. В том числе, заметь, и к складу вооружения и боеприпасов. Ну, и кто он после этого? Не трудись, я сам отвечу. Он тоже боевой пловец. Скорее всего, офицер. И притом либо очень шустрый и сообразительный, либо пользующийся в пределах расположения части очень большой свободой куда хочу, туда иду, что хочу, то и делаю…

– Зачем вы мне это говорите? – нахмурился Одинцов.

– Наивность, Ваня, украшает офицера, – сказал Зимин. – В наше время только наивный романтик может честно тянуть служебную лямку, когда вокруг все только тем и заняты, что набивают себе карманы ворованными деньгами. Но все хорошо в меру. В твоем нынешнем положении оставаться наивным романтиком опасно. И беседую я с тобой на эту тему только потому, что в день, когда произошло убийство, тебя здесь и в помине не было. Ты – единственный человек во всем отряде, кто находится вне подозрений. Все остальные, любой из них, могут оказаться причастными к этому делу. А поскольку, как я уже говорил, ни на тебя, ни на Виктора до сих пор даже не попытались напасть, можно предположить, что преступник в этом просто не нуждается. Потому что и без допроса третьей степени знает все, что ему нужно.

– То есть как это?

Зимин терпеливо вздохнул.

– Ну, вот смотри. Предположим, преступник – офицер вашего… то есть, виноват, нашего отряда. Тогда в столкновении с тобой и тем более с Виктором у него имеются достаточно большие шансы на победу. Да и вообще, никакая специальная подготовка не поможет человеку, которого подстрелили в спину из засады. Итак, один удачный выстрел, пусть два, и проблема подводной вахты на «Резвом» снята. Но он этого не делает, потому что знает: на буксире золота нет. Пойдем дальше. Тот, кто сумел достать подводное снаряжение и ПП, может, по идее, найти способ разговорить любого из вас. Таких способов, как ты сам прекрасно знаешь, предостаточно. На худой конец, можно прибегнуть к услугам фармацевтической химии. Один укол – и даже такой кремень, как ты, соловьем запоет. Но преступник не делает и этого, потому что либо знает, где находится золото, либо твердо рассчитывает вскоре узнать. Узнать, не прибегая к насилию, мирным, так сказать, путем.

– Вы бы все-таки полегче, – набычился Одинцов.

– Неприятно? Понимаю, – Зимин сочувственно вздохнул. – Правда часто бывает неприглядной. А еще есть мнение, что она неприглядна всегда. Вот тебе голая истина: люди меняются, Ваня. Сколько вам было, когда вы подружились, – семнадцать, восемнадцать лет? А не виделись вы сколько? То-то, что почти столько же. Половина жизни прошла, как тут не измениться? А современная жизнь, Ванюша, не располагает к переменам в лучшую сторону. Человеку день за днем, год за годом буквально со всех сторон тычут в нос чужим материальным благополучием и кричат в самые уши, что это вот и есть то единственное, ради чего стоит прилагать усилия. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Это тебе, холостому, вольно жить в общаге, питаться с матросского камбуза и спать под шинелью вместо одеяла. Тебе б жену, ты бы тогда по-другому запел, потому что любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. И не хмурься, дружок. Думаешь, мне приятно тебе все это говорить? Не надо! – воскликнул он, заметив, что Одинцов открыл рот. – Молчи. Не надо ни спорить со мной, ни соглашаться. Просто поразмысли на досуге над моими словами и поймешь, что я прав. К слову, моя правота не означает, что твои друзья в чем-то виноваты. Просто такая вероятность существует, и, раз уж ты занялся этим делом, сбрасывать ее со счетов нельзя. Опасно это, Иван.

Он одной длинной затяжкой добил сигарету и, зажав ее между подушечкой большого пальца и ногтем указательного, сильным щелчком послал в сторону бухты. Окурок коротко зашипел, коснувшись воды в паре метров от поплавка, и закачался на мелкой волне.

– Что-то здесь не клюет ни черта, – пожаловался Павел Андреевич. – Распугали вы мне всю рыбу, ихтиандры доморощенные. Пойду, пожалуй, на свое местечко. Там у меня прикормлено – авось наловлю на жареху. А то ушицы сварганю… Проголодаешься – милости прошу.

– Спасибо, – сказал Иван и, подхватив с земли снаряжение, стал карабкаться в гору по крутой тропке, которая за последние дни уже успела опостылеть ему хуже горькой редьки.

В голове у него царил полный сумбур, и больше всего на свете ему хотелось просто проснуться. Он вспомнил, что совсем недавно именно на такое состояние жаловался Машков, и, поразмыслив, пришел к выводу, что оно, это состояние, должно быть, заразно.

Взобравшись наверх, он обернулся. Отсюда, с высоты, вода казалась такой ярко-ультрамариновой, словно в бухте затонул танкер, перевозивший груз синьки. Лишь на отмелях она приобретала зеленоватый оттенок, похожий на цвет бутылочного стекла, а ближе к берегу в нем появлялась желтизна. На мелких местах кое-где можно было разглядеть темные пятна покрывающих дно водорослей. Ветер, по обыкновению, трепал метелки сухой травы над обрывом; дизельная подлодка в надводном положении резала округлым черным носом синюю воду. Она держала курс в открытое море, по длинной дуге огибая отмель, где на двенадцатиметровой глубине нес свою трудную и, похоже, бесполезную вахту в трюме затонувшего буксира «Резвый» мичман Черноморского флота Виктор Машков.